Двадцать два несчастья

Глава 22

Ждать пришлось минут пять, и все это время женщина за стойкой регистрации старательно делала вид, что что-то важное у нее на экране происходит, а сама она очень занята, прежде чем к ней торопливым шагом подошел мужчина в униформе.

Она что-то ему шепнула, и они уже вдвоем посмотрели на меня.

Я немножко занервничал. То есть, нервничать я начал раньше, но теперь стал еще больше.

— Что случилось? — напряженным голосом спросил я. — Что-то с паспортом не так? Ведь по внутреннему можно же летать, а я в Москву.

— Нет, нет, с паспортом все так, — пробормотала женщина, вильнула взглядом и опять неуверенно посмотрела на мужчину.

Тот откашлялся и сказал:

— Извините, но вы не имеете права покидать территорию города Казани.

— В каком смысле? — не понял я.

— Вы невыездной. В списках невыездных. И покидать территорию города не можете… — Я заметил, что он тоже старался не смотреть мне в глаза. — Извините, приносим свои извинения, но зарегистрировать ваш билет и посадить вас на рейс мы не можем, к большому сожалению.

Он даже выражался как-то топорно, коряво, но смысл был понятен.

— Обалдеть, — пробормотал я ошеломленно.

Москва, богатство, моя квартира, портфель из игуаны, которые я уже буквально нащупывал своими руками, — все это вдруг оказалось все зоны досягаемости.

— И что же делать? — растерянно посмотрел я на женщину. А потом меня осенило, и я прямо спросил: — Сверху команда пришла? Или прямо от Хусаинова, да?

Служащие смутились. Мужик тут же принял строгий и официальный вид и зло рявкнул:

— Не положено! Идите, мужчина, пока полицию не вызвали!

— Мужик, не задерживай! — закричали из очереди.

Там уже собралось довольно много народа. Люди теряли выдержку, дети пищали, какая-то старушка, потрясая клюкой, грозно взирала на меня и возмущалась, какая нынче молодежь пошла несознательная, лишь бы время отнять, а уже надо идти. Длинноногая девушка с надутыми губами капризно и визгливо говорила, что, дескать, теперь она точно не успеет в дьюти-фри закупиться. Толпа волновалась.

— Ладно, — хмуро сказал я.

Забрав паспорт и распечатанный электронный билет, я подошел к кассе, где продавали билеты.

— Мне нужно вернуть деньги за билет, — сказал я. — В другой раз полечу.

Кассирша молча взяла билет, паспорт, что-то там пошуршала и затем, покачивая головой, вернула все обратно.

— У вас невозвратный билет, — сказала она картонным голосом.

— Как невозвратный?

— Ну да, вот так. Вы, когда покупали, забыли галочку нажать о том, что билет можно потом сдать, и не доплатили страховку, поэтому мы не можем его принять.

— Черт, — озадаченно пробормотал я и отошел от кассы.

Растерянно, не зная, что делать, я остановился посреди аэропорта и долго так стоял, а меня обтекала толпа. Люди неслись с баулами, с телегами, нагруженными вещами, тащили за руки детей, вели родственников. Девицы с разноцветными волосами несли букеты цветов, гордо придерживая под руку своих кавалеров. Все были заняты, все куда-то летели. Один я стоял, как придурок, и не знал, что теперь делать.

Нет, понятно, что я формально прав. Наверное (все-таки я не знал всех Серегиных залетов). Но в той жизни я пожил достаточно, чтобы уяснить раз и навсегда одно: если настроил против себя влиятельного даже на местном уровне человека, кричать о своих правах смысла нет. Потому что здесь, на уровне края, области, республики, именно он и ему подобные — те, кому подчиняется закон. А не наоборот. А такой маленький человек, как Серега Епиходов, может только строчить жалобы.

Так что, здраво все взвесив, драться с ветряной мельницей за место в самолете я не стал. Нужно искать обходные пути, но какие? Лесом выбираться? Или на товарняке зайцем? С моим здоровьем?

Настроение, еще полчаса назад прекрасное, резко сдулось, я вышел из аэропорта. Еще и деньги потерял за билет. Вроде и сумма-то небольшая, но для казанского Сереги довольно ощутимая. Он, то есть я, мог бы на эти деньги несколько дней жить. Ну да ладно, прибавлю к общему счету, который предъявлю Хусаинову.

А вот за те деньги, за которыми я в Москву собирался, обидно прямо до слез, потому что это мои деньги, честно отработанные, и если сейчас что-то не предприму, я точно останусь без них. Стоит Ирине только вернуться.

Сидя в аэроэкспрессе, я всю дорогу печально смотрел на улицу.

В полном раздрае я брел по парку. На главной аллее, под старыми липами и кленами, сиротливо мокли под мелкой моросью лавочки. Чтобы чуть прийти в себя, я плюхнулся на одну из них, что поближе. Сидел, смотрел перед собой невидящим взглядом и все думал, думал. И вот что теперь делать?

Получается, у меня на данный момент нет совершенно никаких ясных перспектив. Понятно, что я очень и очень хороший хирург, и мои диагнозы, благодаря Системе, совершенны, но что толку от моих навыков и возможностей, если доверия ко мне ни у кого нет? Да, пока нет, но у меня и времени нет, чтобы это доверие восстановить или заработать. А так… да, можно было бы и документы слепить новые, а то и жениться по расчету, сменив фамилию, и карьеру новую начать в столице, а то и где-то в ближнем зарубежье. Но времени нет. Да и что-то внутри меня зарубилось прям не сдаваться, а вопреки всему подняться из грязи именно здесь. Ради Сереги, его погибшего ребенка и любимой женщины, ради его родителей.

Так, ну и что в сухом остатке?

С казанскими больницами жирная точка, с массажами — тоже, во всяком случае, пока диплом не получу. А это деньги и время, которого у меня точно нет. С БАДами вообще ничего не вышло. Еще и придется деньги за них возвращать. Спасибо придурошному жениху этой Лейлы…

— Можно? — прошамкал рядом скрипучий голос.

Я поднял голову — рядом стояла старушка-божий одуванчик. В линялой, видавшей виды куртке, растянутых трениках и шали пыльно-розового цвета, несколько раз обмотанной вокруг шеи. И в вязанном крючком чепчике в нелепых ромашках. Такая себе старушка-веселушка на минималках.

— Да, конечно, — вежливо сказал я, стараясь скрыть раздраженное недоумение и отодвигаясь к краю скамейки.

Окинул взглядом пустой парк — все скамейки свободны.

— Я здесь привыкла голубей кормить, на этой скамейке, — словно прочитав мои мысли, прошамкала она и поправила очки в по-советски широкой роговой оправе. — Они тоже только здесь привыкли… а в других местах боятся…

— Голуби — это как крысы в городе, только летающие, — проворчал в ответ я: досада не уходила, возможно, потому что я и так был изрядно недоволен, что не улетел на Москву, хотел хоть посидеть спокойно. А тут старушка эта.

— Они же не виноваты, — тем временем безмятежно пожала плечами она, — вон там, за деревьями, видишь, молодожены, как из церкви выходят, сразу белых голубей на счастье в небо выпускают. А что с ними дальше будет, и с детками потом ихними, голубятами — это уже никого не заботит. Вот и расплодились…

Она пожевала губами, а затем споро принялась развязывать какие-то пакетики, тесемочки, коробочки. Посидеть и спокойно подумать не получалось. Я уж было вознамерился уходить, как старушка опять повернулась ко мне:

— Помоги-ка! — строго велела она и протянула мне какой-то кулек. — Не могу узел развязать.

И продемонстрировала дрожащие артритные пальцы с раздутыми суставами.

— Только осторожно! Не просыпь! Я для них специально хлеб жарю, — похвасталась она. — Масло беру у одной тут… нерафинированное, деревенское… пахуче-е-е… м-м-м… я раньше, в детстве, любила взять большой кусок ноздреватого серого хлеба, у нас с кукурузной мукой его тогда пекли, полить немножко таким маслом и посыпать крупной солью… вкуснотища-а-а-а-а… — Она мелко-мелко рассмеялась, аж затряслась вся. — А сейчас такое уже и не едят. Гамбургеры им подавай и эту… как ее? А-а-а… пиццу! — Она сокрушенно покачала головой.

Я бы с ней мог поспорить, но настроение было не то. Поэтому распутал туго затянутый кулек, протянул ей и встал.

— И все бегут куда-то, бегут… — вздохнула она, явно огорчившись, что я уже ухожу. Видимо, соскучилась по общению с людьми. — Вот куда ты торопишься?

Вопрос прозвучал неожиданно.

И неожиданно для самого себя я честно ответил:

— Должен был в Москву сейчас улететь, но не получилось. И что теперь делать — не знаю…

— Улететь! Не получилось! — передразнила меня старушка и, вздохнув, покачала головой в смешном чепчике. — Значит, не так сильно и хочешь. Она насмешливо хихикнула и добавила: — А вот раньше никакими самолетами и не летали. И ничего страшного. Никто не огорчался. Если куда-то надо — то и пешком дойти можно было. Вон тот же Ломоносов… А ведь еще есть поезда, автобусы, машины…

Она принялась деловито рассыпать на дорожку поджаренные кусочки хлеба и загулькала:

— Гуль-гуль-гуль-гуль…

Со всех сторон начали слетаться голуби, появляясь, словно из ниоткуда. Старушка что-то там им ворковала, потом строгим голосом тихо отчитывала. А голуби ворковали ей в ответ, жаловались, или хвастались.

Я встал с лавочки:

— Спасибо вам! Пойду я.

— Да за что спасибо? — удивилась она. — Это я тебе спасибо сказать должна. На лавочку пустил нас и пакет развязал…

Она опять загулькала голубям, а я тихо, не делая резких движений, чтобы не спугнуть птиц, ушел.

Топал по аллейке и улыбался. До Москвы я доберусь, чего бы мне это ни стоило!

Вернулся домой, чтобы переодеться. У Сереги барахла, считай, и не было. Но его хлипкую городскую ветровочку следовало сменить на куртку потеплей. Раз, благодаря Хусаинову, меня внесли в списки «невыпусканцев», или как там правильно, — значит, и на поезд, и на автобус взять билет я не смогу. Там тоже паспорт нужен, да и проверок сейчас куча. Не факт, что получится с проводником договориться.

Кроме того, в любом случае нужно пройти через весь вокзал. А там турникет и везде камеры — меня могут пробить по базе, и тогда проблем не оберешься. Ну его! Лучше не рисковать понапрасну.

А вот поймать попутного дальнобойщика — вполне себе неплохой вариант. Да и на проходящий автобус на трассе вполне попасть можно. Они там не проверяют особо.

Я торопливо перекусил — дорога предстояла не из простых — и сделал себе пару бутербродов: цельнозерновые хлебцы с кабачковой икрой и немного сливочного масла, отдельно завернул рыбу, положил банан на десерт. Кто его знает, какая там еда в придорожных забегаловках, а мне сейчас нужно тщательно контролировать питание.

Запаковав все в пакет и сунув в карман куртки, я глянул на часы — самое время выдвигаться.

И тут в дверь постучали.

Три резких удара — бах-бах-бах! Потом тишина. Следом послышался быстрый топот по лестнице наверх, словно кто-то, завершив дело, поспешно удирал с места преступления.

Я замер, прислушиваясь. Кто там, черт возьми?

Подойдя к двери, я посмотрел в глазок — площадка пустая. Только тусклый свет лампочки освещал потертые стены.

Открыл дверь и обомлел. Картина маслом: на коврике перед порогом, аккуратно выложенная почти по центру, лежала горка свежего дерьма. Еще теплого, потому что легкий парок поднимался в холодном воздухе подъезда.

От запаха конечных продуктов чьего-то метаболизма перехватило дыхание, и я невольно отшатнулся.

Наверху, словно завершая инсталляцию, демонстративно хлопнула дверь.

Внутри медленно, но неумолимо закипала злость. Да что же вам всем Серега Епиходов сделал, что вы ему срете и срете, кто во что горазд, а?

Ну нет, мать вашу, хватит с меня!

Нужно выяснить, кто устроил эту… инсталляцию. Алла Викторовна живет на этом же этаже, прямо напротив, — возможно, она видела, кто блин мне тут под дверь насрал.

Выйдя на лестничную клетку и прикрыв за собой дверь, я постучал к соседке. Раз. Еще раз, погромче. Тишина — ни шагов, ни голоса.

Не открывает. Странно. Надеюсь, с ней все в порядке, и она просто вышла в магазин.

И тут сверху, будто специально дождавшись этого момента, внезапно ударила музыка. Громкая, с треском перегруженных колонок и отчетливым басом, пробивающим бетонное перекрытие. «Лох — это судьба! Лох — это судьба!» — надрывно орал из динамиков голос Васи Стрельникова.

Я медленно повернул голову обратно к своей двери, подозревая, что инсталляция пока неполная, и убедился, что у нее есть еще и подпись. На стене рядом, прямо на уровне глаз, кто-то выцарапал: «ЛОХ». Крупно, криво, с нажимом, но при этом старательно, будто автор вкладывал в каждую букву частичку души.

— Брыжжак, твою мать, — процедил я, недобро посмотрев наверх.

Ну а кто еще? Только этот хренов меломан, осквернитель стен и моего коврика.

Творческий подход к мести, ничего не скажешь. Однако тупо, этого тоже не отнять.

Медленно сжимая и разжимая кулаки, я, интеллигентный человек, вдруг захотел подняться этажом выше, выбить к чертям эту дверь и объяснить Брыжжаку человеческим языком, что хирурги знают анатомию лучше, чем кто-либо. Знают, куда именно ударить, чтобы это запомнилось навсегда, но при этом не оставило следов для экспертизы…

Я сделал шаг к лестнице. Потом еще один. Кровь стучала в висках в такт песне «Лох — это судьба!», будто подначивая, подзадоривая, требуя действий.

Поднялся на этаж выше. Дверь Брыжжака. Облупившаяся краска, потертая табличка «73». Изнутри басы выдавливали воздух на лестничную площадку.

Я ударил в дверь ладонью. Раз. Еще раз. Еще.

— Открывай! — рявкнул я. — Брыжжак, открывай, мать твою!

Заехал кулаком, а он у меня пудовый, как ни крути, и дверь загремела о косяк, где-то внутри что-то дребезжало. Еще раз. И еще. Удары перерастали в грохот, а во мне разгоралась ярость, накопившаяся за эти дни.

— Я тебе сейчас дверь вышибу, урод, слышишь⁈ — рычал я, колотя всем телом, весящим почти сто тридцать килограммов. — Откроешь, урод, или выбью к чертям!

Дверь ходила ходуном: еще немного — и замок не выдержит, потому что такая масса против хлипкой конструкции… Уже понятно, чья возьмет!

И вдруг музыка оборвалась. Разом, как будто кто-то выдернул шнур из розетки. Резко стало тихо, и я застыл с занесенным кулаком, тяжело дыша. Что странно, никто из соседей даже носу не высунул узнать, что происходит.

А у Брыжжака за дверью послышались торопливые шаги. Потом негромкий голос, такой писклявый, что захотелось рассмеяться, крикнул:

— Никого нет дома!

Я моргнул от удивления, потому что голос пытался звучать по-женски, но был мужским. Брыжжак обосрался во второй раз? Да блин, поверить в такое не могу! Может, там реально женщина? И инсталляцию наложила тоже она? Или вообще не она и не Брыжжак?

Мистическая загадка заняла мои мысли, и адреналин начал отступать, оставляя после себя пустоту и ощущение нелепости происходящего. Я стоял на чужом этаже, с отбитой ладонью, задыхаясь от ярости, а за дверью пряталась какая-то баба и врала, что дома никого нет.

— Слышишь меня? — спокойно сказал я. — Я сейчас уйду, а ты выйдешь и уберешь то, что навалил! Ясно?

Молчание. Но за дверью кто-то явно стоял. Слушал.

— Я спросил — понял?

— Никого нет дома! — Таким голосом разговаривал Косой в «Джентльменах удачи», когда переоделся в женщину.

Да твою ж мать… Сосед явно психически нездоров. Надо ему потом провести диагностику.

Я развернулся и медленно пошел вниз, ноги подрагивали то ли от адреналина, то ли от бешенства, которое так и не нашло выхода, да и ладони горели.

Глубокий вдох — на четыре, через нос. Задержка на семь. Долгий выдох через сжатые губы — восемь. Мантра: «Хорошо, Эдуард Андреевич Брыжжак. Я запомнил твое творчество. Запомнил все до мелочей». И обещание, пункт в плане на будущее: «Я с ним разберусь. Обстоятельно разберусь, когда вернусь из Москвы».

Четыре-семь-восемь, Серега. Четыре-семь-восемь.

После трех циклов Система смилостивилась и не стала отнимать у меня жизнь из-за стресса. Я взял его под контроль и перенаправил злость в нужное русло. На энергию, чтобы добраться до Москвы.

Да и некогда мне было прямо сейчас разбираться с Брыжжаком. Чувство, что с каждым часом шансы на благополучный исход тают, становилось все острее. Нужно было спешить.

Впрочем, и оставить все так я тоже не мог: вонь разнесется на весь этаж, соседи увидят — и все, я снова тот самый алкаш Епиходов, который даже у собственного порога гадит. Вопрос только в том, оттарабанить дерьмо к Брыжжаку или… Не, не буду уподобляться маргиналам с пропитыми мозгами. Еще не хватало, чтобы кто-то увидел, а то ведь уже я стану подлецом-говносеятелем.

Зайдя обратно в квартиру и достав из-под раковины пакет, я вернулся на площадку. Глубоко вдохнув чистого воздуха и задержав дыхание, аккуратно, стараясь не касаться самой субстанции, подцепил коврик за края и быстро завернул его в пакет вместе со всем содержимым. Ничего, куплю новый.

И тут наверху снова включилась музыка, правда, уже не так громко: «Лох — это судьба! Лох — это судьба!».

— Сам ты лох, — хмыкнул я, обращаясь не сколько к Васе Стрельникову, сколько к Брыжжаку.

Завязав пакет тугим узлом и спустившись во двор, я швырнул его в мусорный контейнер.

Вернувшись наверх и зайдя в ванную, тщательно вымыл руки с мылом до локтей, как перед операцией. Дважды. Потом еще раз, на всякий случай. Хрен его знает, что за микробы в дерьме Брыжжака. Судя по всему, разносят тупизну и кретинизм.

Песня про лоха, поставленная на повтор, продолжала играть, но я уже окончательно успокоился.

Но с тобой, Брыжжак, мы еще не закончили!

Для убедительности погрозив наверх кулаком, я на время забыл об этом психе.

Схватил сумку и быстро проверил содержимое: паспорт, бутерброды, вся наличность. Вроде ничего не забыл.

После чего вышел на площадку и запер дверь на оба замка.

Холодный октябрьский воздух ударил в лицо, обжигая легкие. Вдохнув полной грудью, я зашагал к выходу из двора, и в этот момент вдруг зазвонил мобильник.

Я взглянул на экран, там было написано «Харитонов Ростислав Иванович», и сильно удивился. Вроде же попрощались навсегда. И вот чего ему надо? Неужели просек нашу хитрость с Мельником по увольнению меня по собственному желанию? Или что-то с теми тремя пациентами?

Телефон продолжал настойчиво звонить. Надо было отвечать. Я нажал «принять вызов».

— Сергей? Категорически приветствую! — прозвучал в трубке излишне бодрый голос бывшего начальника. — Как ты там? По работе еще не соскучился?

— Здравствуйте, Ростислав Иванович, — ответил я и, не отвечая на явную поддевку, спросил: — Случилось что?

— А знаешь, случилось! — Голос бывшего шефа заискрился солнечной лучезарностью. — Тебя очень хочет видеть лично Ильнур Фанисович!

Он сделал загадочную паузу, видимо, для того чтобы я проникся и спросил, зачем он хочет меня видеть.

Я проникся, но спросил совершенно другое:

— А кто такой Ильнур Фанисович?

— Да ты что, Сергей! — фальшиво рассмеялся Харитонов. — Забыл, что ли? Это же господин Хусаинов! Отец Лейлы, которой ты так блестяще сделал операцию! И, между прочим, желает тебя отблагодарить! Так что гордись!