Дорога к фронту

Глава 3

Во многом мое решение диктовалось эмоциями момента. Я еще не знал, что такое война. Цепь необъяснимых, ошеломляющих событий, да пара вылетов ровным счетом ничего не могли поведать о настоящем напряжении боевых будней.

Одно дело — соприкоснуться с эпохой, и совершенно другое — жить в ней…

Досужие мысли отсекло: в отсутствие командира старшина Потапов, осмотрев полосу, дал зеленую ракету на взлет.

Меня вдруг начало трясти. Не от страха. Вообще по непонятной причине.

Кое-как справился с собой. Пристегнул ремни, окинул взглядом приборы. Двигатель работает ровно. Техники потрудились на совесть, готовя машины к вылету.

Даю газ, начинаю разбег. Фонарь кабины открыт. Взглядом постоянно фиксирую кромку взлетно-посадочной полосы, теперь уже уверенно удерживая самолет рулем направления. Скорость растет. Беру ручку на себя, и земля уходит вниз.

Небо бездонно. Плотная дымка скрывает горизонт. За гулом мотора не слышно звуков перестрелки с передовой, но линия фронта совсем рядом. Не закрывая фонарь, осматриваюсь. Крошечные домишки в обрамлении зелени быстро уходят вниз и назад.

— Илья, прием.

Секунда тишины.

— Я… слушаю… — его ответ прерывист и звучит как-то не по-военному.

— Работаем. Как договаривались.

На аэродроме мы успели коротко обсудить взаимодействие. По широкой спирали набираем высоту. Я пристально смотрю вперед и влево. Илья — вправо и назад. Знаю, ему непривычно, но иначе нам не охватить все пространство небосвода.

Две тысячи метров по приборам. Ветер зло посвистывает, бьет в лицо. Закрываю фонарь. Обзор ухудшился, особенно при взгляде назад.

Солнце уже низко. Слепит на вираже. Облачность, что собиралась на западе, к вечеру подтаяла.

Две с половиной тысячи метров. Немцев пока не видно. Внизу идет бой. Дымка льнет к земле, скрадывает подробности происходящего. Не видно ни траншей, ни людей, ни техники. Лишь отсветы разрывов обозначают передний край.

Нервничаю. Если не найдем воздушных целей, то придется снижаться и штурмовать «наземку», но для этого вооружение «МиГа» слабовато. Наши самолеты сконфигурированы стандартно для сорок первого года. Два курсовых пулемета «ШКАС» винтовочного калибра и один «БС» 12,7 мм… Точно знаю были и другие модификации с более мощным курсовым вооружением. Надо будет по возвращении спросить у Потапыча, нет ли таких машин среди поврежденных при бомбежках?..

Мои мысли нарушил взволнованный доклад Ильи:

— Справа!.. Точки!.. — его голос по-прежнему сильно зашумлен помехами, — едва удается различить слова.

Бросаю взгляд в указанном направлении.

Примерно на одной высоте с нами действительно клубятся темные засечки. Их так много, что не сосчитать. Похоже на пчелиный рой, в котором издалека невозможно рассмотреть четкого построения.

Решение надо принимать немедленно.

— Набираем четыре тысячи!

Идем вверх. Разрозненные кучевые облака остались ниже и теперь на их фоне картина наконец-то прояснилась. Вот только от осознания увиденного внутри пробежал холодок.

Пять полных эскадрилий бомбардировщиков взлетели с разных аэродромов и собрались вместе за линией фронта, над вражеской территорией. Скорее всего это «Хенкели-111». Сорок пять машин! А вот впечатление чего-то «роящегося» создали «мессеры» прикрытия. Их восемнадцать! Барражируют на трех тысячах метров, ждут пока «Хенкели» завершат перестроение. Вскоре эта армада пересечет линию фронта. Наверняка их цель расположена где-то в тылу наших войск. К ней фашисты намереваются выйти в сумерках, а значит все разведано заранее, ориентиры известны.

Цель наверняка очень крупная и важная. Скопление войск, как минимум. Думаю, она расположена в районе Ржевского железнодорожного узла, где много эшелонов[1]. Судя по количеству бомбардировщиков, сбрасывать смертельный груз они планируют по площадям, уничтожая все, что окажется по курсу эскадрилий.

Меня вдруг охватило гибельное предчувствие. Сорвать налет мы с Ильей не сможем. Даже если собьем несколько бомбардировщиков, остальные продолжат движение, в то время как «мессеры» навяжут нам неравный бой. Но и ничего не предпринять, оставшись в стороне, — не вариант.

Захаров молчит. Ждет моей команды.

Тем временем «Хенкели» начали формировать построение «этажеркой», распределяясь по высоте. Еще немного и к ним уже не подступишься.

Решено. Будем атаковать в пикировании. Заходим с запада, откуда нас точно не ждут. В нескольких словах доношу до ведомого свой замысел. Истребители прикрытия игнорируем. Прошиваем строй «Хенкелей» и уходим к земле на пределе флаттера[2]. Затем, используя накопленную скорость, снова делаем разворот на запад и набираем высоту — тогда «мессерам», что устремятся вдогонку, придется атаковать нас на заходящее солнце.

Илья ответил скупо. Чувствуется напряжение момента. Он, как и я понимает гибельность ситуации. Первая атака будет за нами, а дальше — по обстановке. Надеюсь, бортстрелки «Хенкелей» нас вовремя не заметят. Во-первых, не ждут, а во-вторых, их слепит тонущее в дымке закатное солнце. Если все сделаем правильно, то истребителям прикрытия, — тем, кто бросится вдогонку, придется виражить над линией фронта. Они ведь уверены, что мы после атаки начнем уходить вглубь своей территории. Если крупно повезет, то успеем оторваться неожиданным разворотом на запад, подставив их на малых высотах под винтовочный огонь пехоты и редкие зенитные точки.

Пикируем. Скорость растет. Точки резко укрупнились и раздались в стороны, принимая очертания бомбардировщиков, образующих клиновидные построения, эшелонированные по высоте.

Страх моментально отгорел. Нет ни азарта, ни робости. В голове звенит лишь одна мысль, — дать правильное упреждение, не промахнуться!

Мимо промелькнули поджарые силуэты «сто девятых». Не зря их прозвали «худыми».

Фашисты едва ли успели что-то понять. В воздушном бою несколько секунд решают исход атаки.

Целью беру первый попавшийся бомбардировщик из верхнего эшелона высоты, — есть вероятность, что, проскочив строй, я успею окатить очередями еще одного, идущего ниже и дальше.

Скорость почти предельная. В пикировании она суммируется с энергией выстрела, поэтому огонь открываю с бо́льшей дистанции, чем обычно, одновременно вжав обе гашетки. Успеваю скорректировать упреждение по трассерам, — есть! Полетели обломки! Атакованный мною «Хенкель» не загорелся, но резко и опасно сманеврировал, задев крылом соседний бомбардировщик!

«МиГ» ощутимо вибрирует. Скорость перевалила за шестьсот километров в час и растет! Выше вспух огненный шар! Проскакиваю в зазор между средними эскадрильями, навскидку даю очереди еще по одному «Хенкелю», но результата атаки не вижу, — слишком быстро все происходит. Скрипя зубами, одной рукой удерживаю ручку управления, а другой проворачиваю штурвал триммера, постепенно выводя самолет из пикирования.

Справа-выше что-то взорвалось. Мимо промелькнули обломки. Где Захаров — не вижу. Кто взорвался тоже не понимаю.

Земля уже близко. Постепенно приподнимаю нос самолета. Стараюсь максимально сохранить скорость, — она мне понадобится для отрыва от преследования и набора высоты.

Хриплю:

— Илья⁈

Рация в ответ лишь потрескивает помехами.

Мимо промелькнули трассы. Добавляю газ, доворачивая на запад. «Мессеры» промелькнули и отстали, — как и рассчитывал, они не ожидали, что я стану уходить на их территорию!

Оглядываюсь.

Пока оторвался. За мной увязалась пара. Где остальные, не вижу. Судьба Захарова неизвестна.

Трезво оцениваю ситуацию. Идти в набор высоты для повторной атаки бомбардировщиков, когда «худые» висят на хвосте, — идея не из лучших.

Беру ручку на себя по диагонали. Синхронно работаю рулем направления. Боевой разворот!

В резком маневре я успел набрать метров пятьсот высоты. Приемлемо. Фашисты на встречном курсе. До них пара километров.

Иду в лобовую, проверяя их нервы. Вызов не приняли. Вражеских пилотов слепит солнце. Отвернули влево. Режу их маневр, но атака сорвалась. Вовремя осмотрелся. Сверху пикируют еще три пары!

Резко бросаю самолет в сторону. Перекладываюсь с крыла на крыло. Мой курс под разными углами пересекают мутные трассы. Несмотря на активное маневрирование и частые смены направлений, огонь слишком плотный. Как оказалось большинство «мессеров» прикрытия потянулись вслед и теперь атакуют с разных сторон, не давая мне вырваться!

Обе плоскости прошило очередями. Фонарь кабины лопнул, брызнув осколками плексигласа.

Я жив. Двигатель пока тянет. Лечу, фактически прижимаясь к земле. Высотомер «по нулям». Прибор явно сбоит. Проношусь над самыми верхушками деревьев, значит высота еще метров двадцать, как минимум.

Немцы упорно идут следом. Не отстают! «Худые» стелются низко, словно волчья стая! Чувствую, опять берут в прицел! Резко маневрировать с изорванными плоскостями нельзя, пока выручает только скорость. Дымка у земли расступается неохотно: вот промелькнула опушка рощицы, за ней — позиция артиллерийской батареи, а дальше вдруг открылись изрезанные траншеями колхозные поля.

Опасно снижаюсь. Мимо летят пулеметные очереди: тугие, как плотно свитые жгуты, — бьет наша счетверенная зенитная установка «Максим»!

Земля так близко, что оглянуться нет возможности. На секунду отвлечешься и все! Слева темной стеной высится лесной массив. Ныряю еще чуть ниже, но почти сразу приходится брать ручку на себя, — «МиГ» едва не цепляет днищем ветки кустарника, растущего по меже между полями!

Жду очередей, посланных вдогонку, но нет! По мне никто не стреляет! Набираю метров сто высоты и лишь тогда оглядываюсь. «Мессеры» отстали! Наши траншеи огрызаются вспышками винтовочного огня. На опушке леса пылает чадный костер. Похоже кого-то из преследователей сбили, либо фашист не справился с управлением на сверхмалых высотах.

Чувствую, как моя машина вибрирует, упрямо заваливаясь на одно крыло. Плоскости изрешечены. Движок пока тянет, но температура на пределе и продолжает расти. Вслед «МиГу» тянется шлейф топлива из пробитых баков и мутно-белые выбросы выкипающей охлаждающей жидкости.

Осторожно набираю еще немного высоты и разворачиваюсь на примеченные при взлете ориентиры. Аэродром недалеко за перелеском, километров пять-семь на восток. Вопросом, собьют ли меня при посадке, пока не задаюсь. У фашистов есть задание. Они должны сопровождать бомбардировщики. Если сяду, надо обязательно связаться с кем-то из командования, доложить, — такие мысли позволяют не думать о смерти.

Дотяну. Обязательно дотяну и сяду!

Волнует только одно — куда подевался Илья?

На посадку захожу по-фронтовому. Шасси не выпускаю до последнего момента. Выравниваю машину над полосой, быстро осматриваюсь, — «мессеров» нет.

Щелкаю переключателем, но в ответ лишь бессильно шипит перебитая пневматика.

Садиться на брюхо опасно. Дергаю ручки тросиков аварийного выпуска. Сработало! Стойки вышли под собственным весом!

Касание! Тормоза не реагируют. Пневмосистема полностью отказала. Тяги руля направления перебиты и в какой-то момент самолет резко уводит в сторону, — крыло чиркнуло о землю и, похоже, подломилось. Двигатель заглох.

Ко мне бегут техники. Со стороны КП едет легковая машина. Откуда она здесь взялась? Я почти ничего не соображаю, кроме того, что жив и сел.

Старшина Потапов взобрался на крыло, с трудом сдвинул простреленный во многих местах фонарь. Ни слова не говоря он расстегнул привязные ремни, схватил меня и с силой выдернул из кабины.

Как оказалось на полосе вспыхнуло выливающееся из пробитых баков топливо, а я этого даже не заметил, настолько оглушающей, нечеловеческой оказалась усталость, навалившаяся сразу после посадки. Не представлял, что такое вообще возможно. Ты вроде бы жив, цел, находишься в сознании, но как будто не в себе…

Я присел на землю подле пустующего капонира.

Техники забрасывают песком горящие лужицы. Мой «МиГ» похож на раненную птицу. Уже понемногу начинают сгущаться сумерки и его темный силуэт резко выделяется на фоне красок заката. Обшивка крыльев зияет дырами. Одна из стоек шасси подломилась при посадке.

Близко урчит автомобильный мотор. Чей-то резкий голос долетает до моего слуха, но жесткие, рубленные фразы текут мимо сознания:

— Угробили две машины, никого не сбив! — голос раздается где-то неподалеку. — Это как понимать⁈

— Я лично наблюдал за воздушным боем, товарищ батальонный комиссар! Летчики действовали грамотно и решительно! — так же резко ответил второй голос. — В результате атаки два фашистских бомбардировщика столкнулись в воздухе, еще два повреждены обломками и вынужденно ушли на запад! Зенитным огнем сбит один «мессершмитт», и еще один тоже был вынужден уйти на свой аэродром, получив повреждения от винтовочного огня!

— Знаю! Видел! Пехота постаралась! Но в чем победа⁈ Налет не сорвали! Что же мне прикажешь доложить? Наши летчики отличились или немецкие летать не умеют⁈

Лиц я не вижу. После перегрузок перед глазами все еще плавает непонятная муть.

Надо бы подойти, представиться, доложить о бое, но совершенно нет сил. Словно из меня стержень выдернули. Никогда не испытывал ничего подобного.

— Товарищ батальонный комиссар, вдвоем атаковать такую армаду, разбить построения, навязать свои условия боя, увлечь истребители прикрытия к земле под зенитный огонь, — это не просто смелость! Героизм!

— Ладно. Нашелся заступник! Мне нужны победы наших летчиков, понял⁈

— Так точно!

— Вот и работай! Людей я тебе выделил. Приведи аэродром в порядок! К утру доложишь сколько машин в строю!

Хлопнула дверка машины, а вскоре гул мотора начал удаляться.

Я с трудом встал, отряхнул прилипшие к форме пожухлые травинки. Свинцовое безразличие медленно отпустило. Смысл только что услышанного достучался до сознания, вызвав недоумение и злость.

Из сумерек в круг неровного света от продолжавшей гореть лужи топлива, шагнул незнакомый капитан. Высокий сухощавый, я бы даже сказал: тощий.

— Докладывай! — обронил он.

— Младший лейтенант Скворцов! Вдвоем с младшим лейтенантом Захаровым вылетели на патрулирование линии фронта. Заметили бомбардировщики и перехватили. Потерял ведомого из вида при атаке, — ответил я.

Больше мне добавить нечего.

— Где капитан Нестеров?

— Погиб при штурмовке немецкого аэродрома.

— Кто приказал вылететь на патрулирование?

— Никто. Сами решили. Днем перехватили девятку «Юнкерсов». Сбили двух «лаптежников»[3] и одного «мессера» прикрытия. Пехота подтвердит.

— Да уже наслышан, — он вдруг запросто протянул мне руку. — Капитан Земцов. Николай Иванович. Твой новый командир.

— Товарищ капитан, что с Захаровым⁈ — не выдержал я, пожав его ладонь.

— Жив твой Захаров. Пошел на вынужденную в поле, сел «на брюхо». Движок у него отказал. Видимо слишком резко дал газ — наверняка до форсажа.

— А как же регулятор постоянных оборотов? — машинально удивился я. — Он же автоматически регулирует шаг винта и предохраняет двигатель от перераскрутки![4]

— Может что заклинило, — пожал печами Земцов. — Подробностей не знаю. Техники разберутся. Сейчас батальон аэродромного обслуживания подтянется. Бойцов я в него набрал из окруженцев. Неопытные, но других нет. Еще нам две полуторки выделили. Вот одну из них за «МиГом» Захарова и отправим. Главное самолет поднять и поставить на шасси. Затем за хвост его, на жесткую сцепку и буксиром сюда, — он жестом подозвал старшину Потапова что-то ему сказал и снова обернулся ко мне: — Пойдем в штаб, обстоятельно все доложишь.

Уже стемнело. На западе то и дело вспыхивают зарницы. Оттуда доносится рокот. Изредка взлетают осветительные ракеты.

В штабной палатке мне довелось представиться пожилому старшему лейтенанту.

— Иверзев. Прохор Иваныч. Начальник штаба, — выслушав меня, в свою очередь отрекомендовался он.

Начштаба чем-то напомнил мне учителя начальных классов в школе. Хотя, кто его знает. Может ошибаюсь. Усталый вид, возраст и интеллигентная внешность еще ни о чем не говорят, но откровенно «стремные» вопросы мне не хочется оставлять на завтра. Лучше решить все сразу.

Я полез в нагрудный карман, достал и протянул ему удостоверение.

— Новое нужно.

— Дай взгляну, — он развернул, посмотрел, хмыкнул, затем поморщился, заметив покоробленную фотографию: — Скворцов, ну разве можно так с документами обращаться?

— А я виноват? Чуть сам не сгорел!

— Да ладно тебе, Прохор Иванович, — неожиданно вступился за меня Земцов. — Окруженцев вообще под честное благородное в штат зачислять придется, со слов, так сказать! У штабного писаря я видел «ФЭД»[5]. Реактивы для проявки на аэродроме наверняка найдутся, хотя бы от фотопулеметов[6]. — он склонился к начальнику штаба и что-то тихо добавил.

Иверзев спорить не стал, но буркнул:

— Документы беречь надо.

Я счел за благо промолчать. Снова неожиданно накрыла усталость. На миг даже все поплыло перед глазами.

— Садись и рассказывай, — командир подвел меня к дощатому столу, застеленному картой. — Вводи в курс. Где немецкий аэродром? При каких обстоятельствах погиб капитан Нестеров? Где вы перехватили «Юнкерсы»?

Я постарался ответить по существу. Очень хочется закончить дела и, остаться одному. В голове тесно от множества мыслей.

— Значит, того «мессера», который сжег Нестерова, ты подбил? — Земцов постоянно задает уточняющие вопросы. — Где именно? Покажи на карте.

Я обвел карандашом один из квадратов.

— Далековато за линией фронта. Пока не получу подтверждения, засчитан не будет, — неожиданно произнес командир. — Если получится, проверим место падения с воздуха.

Мне вдруг стало очень обидно. Едва не огрызнулся по инерции, но вовремя спохватился. Вспомнил, что во время войны многим летчикам не засчитывали сбитых. Главное — я живой. Ильюху прикрыл и за Нестерова отомстил.

Тем временем у одной из стен незнакомый сержант натянул кусок белой ткани.

— Иди, сфотографируйся на новое удостоверение и спать, — приказал Земцов. — Сухпаек получи. Полевую кухню я выбил, но она еще не прибыла.

— Да я есть не хочу.

— А надо, — не терпящим возражений тоном отрезал командир.

Через несколько минут я вышел на улицу.

Ночь расплескалась звездная. Полная луна взошла невысоко, выглядит на удивление крупной.

Тепло, но меня знобит. Линия фронта затихла. Изредка взлетит осветительная ракета, резанет отдаленная пулеметная очередь и снова наступает тишина, лишь в кустах щебечет птаха.

Палатки для личного состава притаились на краю летного поля. В лунном свете чернеют свежие воронки, — остались после утреннего налета «сто десятых».

Кажется с того момента, как меня контузило близким разрывом, прошла целая жизнь. Неужели это происходило каких-то десять часов назад⁈

Хорошо, что сейчас рядом никого нет.

Мне многое надо обдумать. Хотя о чем теперь размышлять? Я принял решение, и оно уже навсегда. По крайней мере в ту ночь мне так казалось.

Я присел на скамью, сколоченную из неструганых досок.

Несмотря на близость линии фронта, тишина временами действительно стоит оглушающая. Лениво помигивают звезды. Смотрю в небо и не вижу ни одной движущейся точки. На орбитах пусто. До запуска первого спутника Земли еще шестнадцать лет.

Мне вдруг снова стало не по себе. Вытащил тот самый кругляш с чипами, завернутый в листок с моим адресом. Хотел, но не успел отдать его Ильюхе. Но ничего. Вернется — отдам. Лучше с этим не тянуть.

Внимательно осматриваю странное устройство. Искорка индикации в нем погасла, а надпись, появляющаяся при фокусировке зрения, изменилась:

«Потеряна темпоральная линия. Трансляция нейроматрицы невозможна. Прогноз на восстановление функций не определен».

Значит так тому и быть. Но задуматься о происходящем все же надо. Технология выходит за рамки моего понимания. Однако она развита и апробирована, — с фактом переноса матрицы сознания не поспоришь. Вот только мне непонятно, как это происходит? Должен ли был младший лейтенант Скворцов погибнуть при крушении «И-16»? Если да, то получается, что мое сознание, заместив его рассудок, сумело сделать чуть больше? Как минимум, выжить? Но это же вмешательство в историю! Как же теперь быть?

Вопросы без ответов. Их надо задавать тем, кто разработал технологию перемещения нейроматриц. Уж они-то точно должны понимать последствия. Значит риски просчитаны и ничего необратимого не произойдет? Или мое спонтанное решение остаться противоречит концепции краткосрочного пребывания в прошлом?

Не знаю. И ломать голову сейчас не хочу.

Я не представлял, что жизнь может быть такой, — полной, до отказа. Один фронтовой день вместил в себе столько событий, что сегодняшнее утро на самом деле кажется отстоящим на годы.

Надо идти спать. Вскоре наступит новый фронтовой день.

Вхожу в палатку. Здесь никого нет. Прямо на полу — тюфяки, набитые соломой.

Я прилег и сразу же вырубился, без снов.

[1] Ржев-1 и Ржев-2, откуда уходили эшелоны на Москву, подвергались массированным бомбардировкам со стороны люфтваффе.

[2] Флаттер (от англ. flutter — вибрация, дрожание) — разрушение самолета по достижению предельной для его конструкции скорости.

[3] Сленговое название пикирующего бомбардировщика «Юнкерс-87». Возникло из-за формы обтекателей на неубирающихся шасси.

[4] У «МиГов» ранних серий, несмотря на автоматическую регулировку шага, винт при слишком резкой работе газом начинал крутиться быстрее, чем вал двигателя, что приводило к повреждению мотора.

[5] Советский фотоаппарат. Его массовое производство началось в 1934 году. Именно этим фотоаппаратом пользовалось большинство военных фотографов.

[6] Фотопулеметы начали использовать еще во время Первой Мировой войны. Наиболее распространённым типом фотопулемёта в советской авиации был ПАУ-22.