Джунгли зовут. Назад в прошлое. 2008 г

Глава 34

Наш канал на YouTube не просто процветал — он бушевал, как лесной пожар, разнесенный сухим ветром народного гнева. Сарафанное радио работало со скоростью света. Ссылки летели из рук в руки, из чата в чат.

Люди, уставшие от затяжного безвременья и наглой безнаказанности, хватали их, как спасательный круг. Их глаза, еще помнившие, что такое честь и справедливость, горели праведным огнем, когда они смотрели, как держава, которую они любили, нагло разворовывается по кусочкам.

Естественно, доносы на нас полились полноводной, грязной рекой, подмывая берега нашей шаткой легальности. «Клеветники!», «Экстремисты!», «Агенты влияния!» — трещали по швам папки, переполненные бумагами, летевшими во все мыслимые и немыслимые инстанции. Каждая строчка источала ядовитое зловоние страха и бессильной злобы тех, кого мы задели за живое.

Чтобы не утонуть в этом вале информации, Юля, с присущей ей железной хваткой, развернула отдельный штаб.

Это было бывшее складское помещение, превращенное в кипящий котел энергии и кофеина. Там, под светом тусклых ламп, в окружении стопок бумаг и гудящих компьютеров, трудились самые амбициозные партийцы-студенты.

Ребята горели идеей, их глаза светились той самой некупленной, неподдельной яростью, которая была куда мощнее любой взятки. Они сортировали, перепроверяли факты, кропали письма, превращая их в неопровержимые досье.

Дела спорились, стены штаба были обклеены картами, фотографиями, вырезками — целой паутиной коррупции, которую мы методично распутывали. Запах свежей типографской краски и дешевого кофе 3 в 1 стали постоянными спутниками наших бессонных ночей.

На выезды «с комиссией» мы отправлялись чуть ли не каждый день, порой в режиме нон-стоп, пересекая десятки километров по разбитым дорогам.

Аварийные дома, чьи стены дышали на ладан, грозя похоронить под собой жильцов. Деревни, отрезанные от цивилизации зимой из-за разбитой дороги, где скорая просто не могла проехать. Детские дома, где сироты доедали черствый хлеб, пока деньги на их питание оседали в лоснящихся карманах директоров. Это была мелкая, но въедливая, укоренившаяся коррупция, на которую у «больших» чинов никогда не доходили руки, или, что вернее, не было интереса.

Мое чутье, отточенное в столкновениях с куда более серьезными угрозами, не подводило ни разу. Оно звенело в висках, предвкушая гниль, чувствуя ложь за сотню шагов.

Я била в цель безошибочно и бескомпромиссно.

Взгляд, фиксирующий малейшее подергивание уголка губ или бегающий взгляд, пара фраз, тихое, но неумолимое давление воли — невидимые нити, которыми я оплетала свою жертву.

И вот уже чиновник, пятясь от камеры, с блестящим от пота лбом, сам признавался в том, в чем еще минуту назад клялся и божился, дрожащим голосом выдавая детали преступления.

Мои слова, казалось, проникали прямо в их подсознание, вытаскивая наружу все то, что они так тщательно прятали. Это было похоже на гипноз, но без единого движения рук, лишь с силой воли и невидимого влияния.

Уж не знаю, так ли надо было использовать ту силу, что мне доверили свыше… был ли этот путь — пусть и во благо, — тем, для чего она была дана? Я не знала.

Каждый раз, когда я чувствовала, как чужая воля изгибается и ломается под моей, внутри меня шевелилось нечто холодное, почти отвращение. Но ничего иного изобрести мне не хватило ни сил, ни связей, ни времени. Это был единственный рычаг, который у меня был, чтобы сдвинуть с мертвой точки хоть что-то в этом болоте.

И волна пошла. Наш канал гудел, как раскаленный улей, от количества просмотров, лайков и яростных, порой нецензурных, но таких искренних комментариев.

Мы не просто показывали проблемы — мы добивались их решения, в буквальном смысле заставляя винтики государственной машины шевелиться. И люди это видели. Они верили нам, как последней инстанции, как голосу правды в оглушительной тишине обмана. Их благодарность чувствовалась физически, это было мощное, поддерживающее меня течение.

Несколько раз на нас пытались давить, выкатывая официальные требования удалить «порочащие» ролики. В ход шли угрозы судами, проверки, намеки на «серьезных людей». Но против наших досье — выверенных, подкрепленных документами, свидетельскими показаниями, собранными студентами, и, что главное, неопровержимой правдой, вырванной у самих виновников, — их жалкие отмазки выглядели как детский лепет. Наши доказательства были на порядок тяжелее, наши факты — непробиваемы.

Наша правда была тяжелее их лжи, она давила их своей массой.

Мы побеждали.

С каждым днем, с каждым новым роликом, с каждой отставкой проворовавшегося чиновника. Но с каждой такой маленькой победой во мне росла тревога, подкрадываясь, как хищник в ночи.

Я играла с огнем, используя свою силу как универсальный ключ. И где-то в глубине души, в самом дальнем уголке сознания, зрело навязчивое предчувствие, что рано или поздно этот ключ сломается в замке, или того хуже — отопрет дверь, за которой окажется нечто, с чем я уже не справлюсь.

Зловещая тень этого предчувствия ложилась на меня, заставляя вздрагивать от каждого телефонного звонка и оглядываться в подъезде. Игра становилась всё опаснее, и я чувствовала, что ставки растут.

Однажды это произошло.

Мы копнули слишком глубоко. Наша студенческая армия под началом Юли разворошила осиное гнездо, вскрыв схему такого масштаба, что она тянулась нитями прямиком к очень высокому чиновнику, чье имя мелькало в федеральных новостях чаще, чем лица популярных актеров.

Это было дело о хищении средств, предназначенных для строительства целого нового района, с подставными фирмами, откатами и подкупом на всех уровнях. Мы были осторожны, до одури выверяли каждый факт, перепроверяли каждую цифру, каждую подпись.

Но масштаб коррупции был таким чудовищным, что волей-неволей пришлось вскрывать и его личную, прямую заинтересованность. Каждый новый вскрытый документ заставлял нас затаить дыхание, понимая, с какой махиной мы связались.

Юля, бледная от недосыпа, шептала: «Ань, мы точно готовы к этому?». Моя собственная уверенность начинала давать трещины.

В итоге, в один прекрасный день, когда я выходила из подъезда, на ходу пытаясь застегнуть воротник пальто (весна выдалась обманчиво теплой), у тротуара плавно, почти бесшумно остановилась длинная черная машина с наглухо тонированными стеклами.

Моментально замерли птицы на проводах, стих шум города, или это только мне так показалось? Из машины вышли двое — не вчерашние громилы с битами, а люди в строгих, безупречно сшитых костюмах, с бесстрастными, профессиональными лицами, словно вырезанными из камня. В их движениях не было агрессии или угрозы. От них веяло нечто куда более пугающим — холодной, абсолютной неизбежностью. Они не кричали, не хватали, были вежливы. Но от их многообещающих взглядов стыла кровь.

— Анна Владимировна Котова? — Голос одного был низким, спокойным, не оставляющим места для сомнений. — Вас просят пройти с нами.

Мое внутреннее чутье, та самая сила, что служила мне компасом, на удивление, не сигнализировала об опасности. Ни единой вибрации тревоги. Напротив, от всей ситуации веяло каким-то… предначертанным спокойствием, словно я просто следовала по заранее расписанному сценарию. Это дезориентировало. Ведь я живая! И мне было страшно!

Эта поездка для меня была безопасна. Но это знание не успокаивало. Полное отсутствие деталей — куда, зачем, к кому — будоражило нервы куда сильнее, чем прямая, понятная угроза. Это была игра вслепую, где я была пешкой, не знающей правил, но уже стоящей на доске. Сердце колотилось где-то в горле, но внешне я сохраняла непроницаемость.

Меня усадили на заднее сиденье. Салон был тихим, как саркофаг, поглощающий все звуки внешнего мира. Запах дорогой кожи и легкий, неуловимый аромат, ассоциирующийся с чем-то официальным и стерильным, наполнял воздух. Машина тронулась, и мы понеслись по улицам Москвы, плавно и неотвратимо, словно ладья по темной воде. Я смотрела в затемненное стекло, пытаясь угадать маршрут по мелькающим зданиям, но вскоре поняла — мы движемся в самое сердце города, туда, куда обычные смертные попадают лишь на экскурсиях. Каждое знакомое здание, мимо которого мы проносились, казалось мне одновременно родным и чужим, будто я смотрела на свой город из совершенно другого измерения.

И тогда я увидела их — знаменитые стены из темно-красного кирпича, зубчатые башни, уходящие в низкое московское небо, словно клинки древних исполинов. Машина, не снижая скорости, без промедления проехала через Боровицкие ворота, мимо замерших в стойке часовых, чьи лица были так же бесстрастны, как и лица моих провожатых.

Мы вынырнули на брусчатку Соборной площади, и Кремль раскрылся передо мной во всей своей монументальной, давящей на психику красоте. Золотые купола соборов сияли под тусклым солнцем, а воздух здесь, казалось, был тяжелее, пропитанный историей и властью.

Сердце екнуло и замерло. Кремль. Снова.

Машина остановилась у какого-то неприметного подъезда в глубине дворика, спрятанного от любопытных глаз. Меня провели внутрь. Роскошь здесь была не показной, кричащей, а стертой временем и властью — глубокой, фундаментальной.

Высокие сводчатые потолки, отполированное до блеска темное дерево, толстые ковры, поглощающие звуки шагов, каждый шорох. Воздух был прохладным, тяжелым, и пахло стариной, воском, дорогими сигарами и какой-то неуловимой тайной, которую хранили эти стены.

Вдоль стен висели старинные картины, портреты, карты. Каждый элемент интерьера источал сдержанное достоинство.

Мы шли по бесконечным коридорам, и мне казалось, я чувствую тяжесть веков, давящую на плечи, на каждый вдох. Здесь принимались решения, менявшие ход истории, судьбы миллионов.

И сейчас меня вели в самое логово этой силы, в ее пульсирующий центр.

Наконец, мы остановились перед высокой двустворчатой дверью из темного дуба, украшенной искусной резьбой. Один из моих провожатых бесшумно открыл ее и пропустил меня внутрь, жестом указывая вперед.

Кабинет был огромным, но не пустым. В его центре стоял гигантский стол из красного дерева, за которым могло бы разместиться два десятка человек. Стены до самого потолка были уставлены книжными шкафами со старинными фолиантами в кожаных переплетах.

В углу, у большого камина, в котором потрескивали настоящие дрова, распространяя слабый запах дыма и уютного тепла, стоял, спиной ко мне, невысокий, но плотно сбитый мужчина с седыми висками. Он смотрел на огонь, заложив руки за спину, и казался частью этого вечного интерьера.

Дверь за моей спиной так же бесшумно закрылась, отрезая меня от внешнего мира.

Мужчина у камина медленно, с достоинством повернулся. Его лицо, я уверена, было знакомо каждому человеку на земном шаре, кто хоть раз в жизни смотрел телевизор. Уж миллионам россиян точно.

Но вживую его взгляд был другим — не обращенным к миллионам, а сфокусированным только на мне. Он был усталым, пронзительно-внимательным, способным пронзить насквозь, и невероятно тяжелым, ведь он нес на себе груз целой страны, ответственность за наш народ.

Его глаза, серые и глубокие, смотрели пристально и изучающе.

Он не предложил мне сесть. Он просто смотрел, оценивая, словно пытался разглядеть что-то за моей обычной внешностью, прочитать скрытые мотивы, силу, что вела меня. Каждая секунда молчания была как удар метронома, отсчитывающий мое время.

— Анна Владимировна, — его голос был негромким, но он заполнил собой все огромное пространство кабинета, как бас большого органа, резонируя в каждой жилке моего тела. — Вы устроили у нас под боком… настоящую партизанскую войну. Вы в курсе вообще, что натворили?

Он был моложе, чем я помнила по своим прошлым жизням. Не седовласый патриарх, а собранный, энергичный мужчина, в каждой черточке лица которого чувствовалась невероятная концентрация.

В глазах плескался острый, как лед, ум, проницательный взгляд, который, казалось, видел меня насквозь. И невероятная, сконцентрированная воля, ощущавшаяся почти физически, как плотный воздух вокруг него. Встречать его взгляд было все равно что смотреть на работающий лазер — ослепительно, опасно и завораживающе одновременно.

В целом, я даже в чем-то понимала Арину и ее смятение, и ту невозможность устоять перед такой мощной, почти гипнотической харизмой.

— Вы как-то можете прокомментировать ваши действия и мотивы, — сказал он, и в углу его рта дрогнула едва заметная улыбка, в которой не было ни капли веселья, лишь холодный расчет. Это была улыбка человека, который видит картину целиком.

Он сделал несколько шагов ко мне, его движения были плавными, почти кошачьими, полными скрытой силы и контроля. Каждый шаг был выверен, каждый жест — продуман. В его присутствии ощущалось легкое, но несомненное давление, словно воздух вокруг него сгущался.

— Мы говорим только правду.

— Да? И кому нужна та правда?

— Народу.

Он тяжело вздохнул, словно объяснял прописные истины нерадивому ребенку.

— Зачем нам ссоры и распри, Анна Владимировна? — спросил он, и его голос стал мягче, почти отеческим, бархатным, умело маскирующим железную волю. — Зачем подрывать веру народа… в его правительство? Это ведь наш общий дом, наша общая страна. И если где-то есть проблемы, перегибы на местах… — он развел руками в примирительном жесте, — так давайте решать их сообща. Не с баррикад, бряцая оружием и крича лозунги, а за одним столом, спокойно и конструктивно.

Я молчала, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле, отбивая бешеный ритм. Мысли метались в голове, пытаясь осмыслить происходящее. Он подошел еще ближе, и я чувствовала тепло от камина, смешанное с прохладой от его присутствия.

— Ваша… активность, — он тщательно, словно дегустатор редкого вина, подбирал слова, — привлекает внимание. И не всегда желательное, надо сказать. Но направлена она, в целом, в правильное русло. Борьба с перегибами на местах, с откровенным воровством, с равнодушием чиновников… это важно. Это очищает систему. Но давайте делать это с нашей подачи, с нашей поддержкой. Что, если мы что-то придумаем? Покажем ваш следующий сюжет, к примеру, в вечерних новостях на Первом канале? Как пример успешного взаимодействия гражданского общества и власти. Продемонстрируем открытость и готовность к диалогу.

У меня перехватило дыхание. Это было не просто предложение, это был шок. Вот это масштаб! Из андеграундного YouTube-канала прямиком в федеральный эфир, под прицел миллионов глаз.

Это была не просто легализация — это была атомная бомба, которая в одно мгновение уничтожала все препоны, всю нашу маргинальность, выводя нас на совершенно иной уровень влияния. Я почувствовала головокружение от осознания открывающихся возможностей.

— Я… конечно, — выдохнула я, голос чуть дрогнул, но я тут же взяла себя в руки, понимая, что отказываться не только бессмысленно, но и смертельно опасно. В его глазах я видела твердое намерение, и не принять его предложение означало бы перейти дорогу самому влиятельному человеку страны. — Это было бы… очень глупо. Безусловно.

— Вот и договорились, — он кивнул, и его взгляд снова стал пронзительным, словно ястреб, выискивающий добычу.

Казалось, встреча окончена, формальности соблюдены. Он уже немного отвернулся, давая понять, что разговор завершен. Но я почувствовала, что не могу просто так уйти, что это мой единственный шанс. Я должна была что-то сказать.

— Владимир Владимирович, — начала я осторожно, словно ступая по минному полю, — тогда, может, и чиновникам нашим… посоветуете? Чтобы они замки по несколько тысяч квадратных метров не строили… — я сделала крошечную, едва уловимую паузу, вкладывая в слова всю свою искренность, всю боль за простых людей. — А лучше бы больницы, школы и парки. Официально и безнаказанно. А лучше принудительно. Детские площадки, дороги. Людям это нужнее. Люди оценят.

И в этот момент я совершила ошибку. Неосознанно, инстинктивно, желая усилить посыл, достучаться до него, я позволила крошечной, точечной доле своей силы коснуться его воли. Легкое, почти невесомое внушение добра и здравого смысла, желание донести до него правду так, чтобы он не просто услышал, а почувствовал.

Эффект был мгновенным и ошеломляющим. Его лицо не изменилось ни на йоту, не дрогнул ни один мускул, но в глазах, всего на долю секунды, погасла всякая теплота, любой намек на отеческую доброжелательность, и появилась сталь.

Холодная, отточенная, смертельно опасная сталь, которая пронзила меня насквозь. Он не отпрянул. Он просто стал… другим. Из гибкого, примирительного политика он вмиг превратился в хищника, в охотника, почуявшего угрозу на своей территории. По всей видимости, он почувствовал чужеродное воздействие на свою психику, которую, как я догадывалась, он берег как зеницу ока.

Он медленно поднял руку и погрозил мне указательным пальцем. Простой, почти шутливый жест, который обычно используют, когда отчитывают ребенка, но от него по моей спине прошел ледяной ток страха.

Он сделал это так, чтобы я поняла: это не шутка.

— Не надо так, Анна Владимировна, — его голос стал тихим и абсолютно ровным, без единой эмоции, как звук стального лезвия, рассекающего воздух. — Я и так человек понимающий. И с вашими пожеланиями… — он сделал небольшую, но мучительную паузу, давая мне прочувствовать каждый момент этого молчания, — я обещаю подумать. Все будет учтено.

Я поняла. Поняла всем существом, каждой клеточкой. Я прошла по тончайшему льду над бездонной пропастью, и лед подо мной трещал безбожно.

Он почувствовал мое воздействие. И дал мне понять, что почувствовал. Это было не просьбой, а последним, абсолютным предупреждением. Холодный пот выступил на лбу, но я не смела пошевелиться.

— Спасибо, — прошептала я, опустив глаза, больше не в силах выдерживать этот взгляд, который сжигал меня изнутри.

— С вами свяжутся, — кивнул он и повернулся обратно к камину, словно я уже перестала существовать, словно мое присутствие стало для него неактуальным. Его фигура у огня казалась монументальной и неприступной.

Выходя из кабинета, я чувствовала, как дрожат колени, а сердце в груди отбивает хаотичный ритм. Мне казалось, что стены давят, а воздух тяжелее свинца. Я получила все, о чем могла мечтать — официальное признание, невероятную площадку для своей деятельности, возможность действительно влиять на ситуацию в стране.

Но цена этого успеха оказалась куда выше, чем я предполагала. Я играла с силой, которую не могла до конца контролировать, и только что столкнулась с волей, которую не могла сломить, даже с помощью своих неземных способностей.

Игра вступила в новую, куда более опасную фазу. И я знала, что за мной теперь будут следить.

Постоянно.