DARKER: Рассказы (2011-2015)

Адам Нэвилл «Предки»

ADAM NEVILL, “THE ANCESTORS”, 2009

За стенами нового дома вечно льет дождь. Со второго этажа звук такой, будто много-много маленьких ручонок кидают камушки в остроконечную крышу. А играть на улице нам нельзя, так что мы сидим внутри и возимся с игрушками. Они принадлежат Махо, но она охотно со мной делится. Мои родители так и не узнали про Махо, но она моя лучшая подруга и тоже живет в этом доме. И уже очень давно.

Раньше, когда моя мама поднималась наверх, чтобы разложить выстиранную одежду по ящикам комода, или папа стучал в дверь и звал меня обедать, Махо пряталась. И дожидалась у меня в комнате, когда я снова смогу поиграть с ее игрушками. Еще Махо спит в моей кровати, каждую ночь. Мне хотелось бы такие волосы, как у нее. Они длинные, шелковистые и густые. Когда она обвивает меня руками и прижимает к себе, я утопаю в ее волосах. Они забиваются мне в подмышки, оплетают шею, они такие теплые, что мне не надо одеяла. По-моему, ее волосы на ощупь как черный мех. Она задергивает ими лицо, как большими шторами, так что я вижу только ее мелкие квадратные зубки. «Как ты видишь сквозь свои волосы, Махо?» — спросила я однажды. Они такие смешные. Но Махо только хихикнула в ответ. И игрушкам тоже нравится трогать ее волосы своими крохотными пальчиками. Они стоят на кровати, покачиваются и трогают их.

Днем игрушки почти ничего не делают, но мы все равно ходим и ищем их по пустым комнатам и секретным местам, которых мои мама с папой никогда не замечали. Когда нам попадаются игрушки, сидящие в углу или застывшие стоя, как будто они танцевали на своих маленьких ножках и внезапно замерли, мы с ними разговариваем. Игрушки просто слушают. Они слышат все, что им говоришь. Иногда они улыбаются.

Зато по ночам они-то в основном и устраивают игры. Им всегда есть что показать нам. Новые трюки, танцы вокруг кровати. Стоит мне заснуть, их твердые пальчики касаются моего лица. А в ушах холодное дыхание: они говорят «Привет, привет», пока я не просыпаюсь. Сначала меня пугало, что маленькие фигурки лазают по мне, цепляются за простыни. Я убегала и забиралась в постель к маме с папой. Но Махо сказала, что игрушки просто хотят подружиться со мной. И еще она говорит, что когда у тебя так много друзей, то ни мама, ни папа не нужны. Мне кажется, она права. Родители ничего не понимают. Они все время думают о других вещах. И поэтому для игр оказались не нужны.

​​Махо рассказала мне, что когда другие дети, жившие здесь, вырастали и уезжали, то после них оставались все их игрушки. А дом старый, поэтому игрушек очень много. Махо тоже осталась. Не бросила своих друзей. В отличие от меня, когда мы сюда переехали. Я сказала Махо, что это родители заставили меня переехать. «Понимаешь, — ответила она, — родители ничего не понимают в друзьях. И того, как сильно мы их любим. И как для нас важны наши секретные места. Их нельзя бросать только потому, что папа нашел новую работу или заболел. Так нечестно. Кто сказал, что надо все менять и переезжать куда-то, если тебе хорошо там, где ты сейчас?»

А я переезжать не хотела. И боялась новой школы. Но с тех пор как я подружилась с Махо, все стало не так уж плохо. Теперь мне тут нравится, и я никогда не пойду в эту школу. Махо знает, как этого избежать. Скоро она покажет мне, и игрушки помогут.

​А игрушек очень-очень много. Мы натыкаемся на них везде: под лестницей и под кроватями, на дне сундуков и за дверьми, на чердаке и во всяких дырках, они оттуда смотрят на нас. Никогда не знаешь, где они появятся. Обычно приходится ждать, пока они сами к тебе не подойдут. Иногда слышно только, как они слоняются туда-сюда. Мама думала, что у нас в доме мыши, и папа расставил мышеловки на кухне и в подвале. Когда Махо потом привела меня к ним, то очень злилась. Игрушки не едят цветных зернышек, говорила она, показывая на отравленный овес, но иногда танцуют совсем рядом с ловушками и попадаются. Нам два раза пришлось спасать их ближе к утру. В кладовке зажало куколку с фарфоровым лицом. Она верещала, а одну из ее длинных, тонких, мохнатых от черных волосков ручонок переломило пополам. Мы ее освободили, Махо подняла куклу и поцеловала в холодное личико, а потом отпустила, но кукла шмыгнула за какие-то бутыли и не показывалась три ночи. А у одного старенького, с черным лицом и белой бородой, раздробило розовый хвостик — в подвале, возле совка со шваброй. Очутившись на свободе, он показал мне острые как иглы зубки и уполз.

Три ночи назад, когда мама с папой должны были уже спать, папа наткнулся на игрушку, теперь я точно знаю. Их тогда много гуляло по дому, резвились как могли. Первая вылезла из дымохода. «Привет», — пропищал со мной рядом чей-то голосок. Я просто дремала, потому что очень волновалась из-за игры, так что сразу убрала с лица мягкие волосы Махо — они мне лезут в уши и даже в ноздри — и села на кровати. «Привет», — сказала я фигурке на коврике.

Свет они не любят, так что их не рассмотришь как следует, пока не подберутся совсем близко. Но даже в темноте я поняла, что такого уже видела. Это был тот, что в цилиндре и костюме. Рубашка у него белая, но лицо все красное, а глаза черные и блестящие, как стеклянные шарики. Он вприпрыжку ходил по кругу, без конца. В комнате пахло чихами и ношеной одеждой. Но Махо права: к запаху игрушек привыкаешь.

Она села рядом и сказала: «Привет».

Игрушка остановилась и ответила: «Привет».

Потом мы услышали стук барабана, но музыканта видно не было. Он тоже находился в комнате. Под кроватью сидел, наверное, и бил там в свой кожаный барабанчик. Он сверкает, словно коричневые ботинки из кожи аллигатора, я однажды видела такие, а когда двигается, то поскрипывает, как старые перчатки. И как всякий раз, когда он играет на барабане, вышел и начал плясать клоун в грязной сине-белой пижаме. Он стал ходить вокруг кровати, задирая истрепанные ручки к потолку и откинув голову назад. Рот у него зашит, а глаза белые и подпрыгивают на тряпочном лице.

Я склонилась, чтобы получше его рассмотреть.

— Лучше его не трогать, — шепнула мне Махо, и от ее дыхания, холодного как у рыбы, меня пробрала дрожь. — Он очень стар. Когда-то он принадлежал одному мальчику, которого очень любил, но родители забрали его у мальчика. И тогда он залез к мальчику в рот, чтобы склеить свое разбитое сердце.

Я хотела спросить, что стало с тем мальчиком, но Махо повернула голову к двери, и ее лица не было видно.

— Твой папа идет, — сказала она. Но я ничего не слышала, так что посмотрела на нее и нахмурилась. — Послушай, — велела она и взяла меня за руки.

И тогда я услышала скрип половицы. Папа был в коридоре. Он шел в туалет. Папа нехорошо себя чувствовал. Потому мы сюда и переехали — чтобы у него отдохнула голова. По ночам он спал мало, и нам приходилось держаться осторожно, когда мы были с игрушками.

— Некоторые игрушки сейчас там, — прошептала Махо. — Он может опять их увидеть. — Сквозь волосы было видно, что она улыбается, хотя я и не понимала, почему.

Человечек в цилиндре юркнул обратно в дымоход. Стук под кроватью прекратился.

Следующим утром мы всей семьей сидели за столом на кухне. В столовой мы никогда не ели, потому что мама никак не могла избавиться от того запаха. Она попыталась поймать по радио веселую музыку, но там все сильно шумело, так что пришлось выключить приемник. Она поджала губы, и я поняла, что она сердится и еще — беспокоится. Устав от радио, она указала на мою миску.

— Доедай, Юки, — велела она и уставилась в окно. По нему бил дождь, и от одного вида воды, бегущей по стеклу, у меня все внутри холодело.

Папа ничего не говорил. Он просто глядел на стол, даже не в миску. Глаза у него были покрасневшие, на подбородке щетина. Утром, когда он поцеловал меня, я крикнула, чтобы он прекратил. Меня всю ночь укутывали мягкие черные волосы, а у него были словно булавки. Хотя ему не надо было больше ходить на работу, он не стал выглядеть лучше.

— Таити, — сказала мама. Она огорчалась из-за папы. Он медленно поднял голову и посмотрел на нее. — Ешь, пока не остыло.

Она пожарила рис с яйцами, как он любил, и добавила лососины на пару. Папа попробовал улыбнуться, но от усталости не смог. Вместо этого он взглянул на меня и спросил:

— Закончила?

Моя ложка гремела в пустой миске. У папы от этого дергались веки. Я кивнула.

— Тогда можешь идти.

Я слезла со стула и побежала в коридор.

— Посиди немножко! — крикнула мама. — А то затошнит.

Я прошла до конца коридора, потом сняла туфли и на цыпочках пробралась обратно к двери кухни. Мама закрыла ее за мной, родители хотели поговорить. По утрам они первым делом затевали разговор, но после этого весь день проводили в разных комнатах. Папа просто сидел в кресле и смотрел в никуда, а мама занималась стиркой, готовкой и уборкой. Один раз я увидела, как она плачет в кухне прямо над кулинарными книгами. И я тоже заплакала. Заметив меня, мама сразу прекратила и сказала, что ведет себя глупо. Но по ночам я часто слышала, как она кричит на папу. Тогда Махо обнимала меня покрепче и закрывала мне уши своими мягкими волосами, пока я не засыпала.

— В чем дело? Таити, скажи мне. Я не смогу тебе помочь, если ты не скажешь. — Голос у мамы был тихим, но таким резким, что я все слышала через дверь.

— Ни в чем.

— Не может такого быть. Ты снова не спал.

— Ни в чем. Когда дождь перестанет, я выйду погулять.

Миска с грохотом упала в раковину. И у мамы в голосе появились слезы.

— Не могу так больше. Это не помогает. Тебе только хуже становится.

— Маи, не надо. Я не могу… не могу тебе сказать.

— Почему?

— Потому что ты решишь, что я рехнулся.

— Рехнулся? Да ты сам сводишь себя с ума. И меня. Это было ошибкой, я ведь знала.

— Возможно. Этот дом… я не знаю.

Ножки стула заскребли по полу. Похоже, мама села. Ее голос стал мягким, и мне подумалось, что она взяла его за руку.

— Юки.

Это Махо звала меня. Она стояла на верху лестницы и махала мне, подзывала к себе. Но мне хотелось услышать, что скажет папа, поэтому я улыбнулась и приложила палец к губам. Махо помотала головой, ее волосы закачались и совсем закрыли то белое, что было видно.

— Нет. Идем играть, — позвала она. Но я повернулась к двери, потому что папа опять заговорил.

— Я снова кое-что видел.

— Что, Таити? Что ты видел?

Его голос задрожал:

— Мне снова надо к врачу. Я схожу с ума.

— Что? Что ты видел? — Голос у мамы стал высокий, она старалась не расплакаться еще раз.

— Я… я… пошел ночью в туалет. И она опять была там.

— Кто, Таити? Кто?

— Сидела на подоконнике. Я сказал себе, что сплю. Остановился и закрыл глаза. И проверил, бодрствую или нет. Вот, посмотри на синяк — я ущипнул себя за руку. Но когда открыл глаза, она никуда не делась. И я сделал вид, будто ее нет. Будто это всего лишь дурной сон. Проигнорировал ее. Но когда вышел из туалета, она сидела на прежнем месте. И наблюдала за мной.

Разговор на кухне затих. Теперь я слышала только дождь. Тысячи капелек колотили по дереву, черепице и стеклу со всех сторон.

— Тебе все приснилось, — сказала мама чуть погодя. — Это из-за лекарства, Таити. Побочный эффект.

— Нет. Я перестал принимать лекарство.

— Что?

— Временно, чтобы проверить, пропадут они или нет.

— Они?

— Юки. Юки. Идем играть. Идем, — шептала Махо у меня за спиной. Она спускалась, беззвучно ступая по ступенькам.

— Не знаю, — продолжал мой папа. — Маленькая тварь… С длинными ножками. Они свисали с подоконника. И лицо, Маи. Я не могу заснуть, если увижу ночью ее лицо.

— Юки, посмотри, что я нашла в шкафу. Идем, поглядишь, — позвала сзади Махо и потянулась к моей руке. Я обернулась, чтобы попросить ее не шуметь, и тут увидела, что ее кукольные глазки все мокрые. И тогда пошла с ней наверх. Потому что не могу видеть, как она плачет.

— Что случилось, Махо? Не грусти, пожалуйста.

Она отвела меня в пустую комнату на втором этаже, в конце коридора, и мы уселись на деревянном полу. Там всегда холодно. А окно только одно. Из-за стекающей по стеклу воды деревья в саду все размыло. Махо склонила голову. Ее волосы ложились на белую длинную рубашку и уходили до самого подола. Мы держались за руки.

— Почему ты плачешь, Махо?

— Из-за твоего папы.

— Он болеет, Махо. Но выздоровеет. Он сам мне сказал.

Она покачала головой, затем подняла ее. Из единственного глаза, который было видно среди волос, текли слезы.

— Твои мама с папой хотят уехать. А я хочу, чтобы ты не уезжала. Никогда.

— Я никогда тебя не оставлю, Махо.

Теперь уже мне стало грустно, и в горле появился привкус моря.

Она принюхалась, прячась за волосами. Дождь очень громко стучал по крыше. Как будто лил внутри нашей комнаты.

— Обещаешь? — спросила она.

— Обещаю, — кивнула я. — Ты моя лучшая подруга, Махо.

— Твои родители не понимают игрушек.

— Я знаю.

— Они просто хотят играть. Твой папа должен спать и не мешать им. Если он узнает обо мне и игрушках, то увезет тебя от нас.

— Нет. Никогда.

Мы обнялись, и Махо сказала, что любит меня. И что игрушки тоже любят. Я целовала ее мягкие волосы и чувствовала губами, какое холодное у нее ухо.

На первом этаже открылась и закрылась кухонная дверь. Махо убрала руки и размотала волосы, обвившиеся вокруг моей шеи.

— Твоя мама ищет тебя. — Слезы по-прежнему бежали по ее белому лицу.

Она оказалась права, потому что с лестницы послышались шаги.

— Юки? — звала моя мама. — Юки?

— Мне надо идти, — сказала я Махо и встала. — Но быстро вернусь, и тогда мы поиграем.

Она не ответила. И сидела с опущенной головой, так что ее лица я не видела.

— Юки. Если я скажу тебе, что мы можем скоро переехать, как ты к этому отнесешься? Мы вернемся в город.

Мама с улыбкой посмотрела на меня. Она думала, эта новость меня обрадует. Но я ничего не могла поделать, лицо у меня словно вытянулось и потяжелело. Мама сидела рядом со мной на полу в холодной комнате, где нашла меня. Хотя Махо спряталась, я знала, что она сейчас слушает.

— Разве тебе не хотелось бы этого? — спросила мама. — Снова встретишь всех своих подружек. И будешь ходить в ту же самую школу. — Кажется, ее удивляло, что я не улыбаюсь.

— Не хочу.

Мама нахмурилась.

— Но ты так расстраивалась, когда мы переехали сюда.

— Теперь мне тут нравится.

— Ты же совсем одна. Тебе нельзя без друзей, милая. Неужели ты не хочешь снова поиграть с Сати и Хиро?

Я помотала головой.

— Я и здесь могу поиграть. Мне нравится.

— Одной, в таком большом доме? Когда льет как из ведра? Ты глупости говоришь, Юки.

— А вот и нет.

— Тебе скоро надоест. Ты даже не можешь выйти во двор и покататься на качелях.

— Не хочу во двор.

Мама уставилась в пол. Ее пальцы казались очень тонкими и белыми в местах, где удерживали мои руки. Она шмыгнула носом, не давая политься слезам. Потом закрыла глаза рукой и шумно сглотнула.

— Не сиди здесь. В комнате грязно.

Я хотела сказать, что мне тут нравится, но знала, что она тогда рассердится. Поэтому промолчала и пошла за ней к двери. В углу, в тени, я краем глаза заметила лицо Махо — она смотрела, как мы уходим. А наверху, на чердаке, внезапно затопотали маленькие ножки. Мама подняла глаза, а потом поскорей вывела меня из комнаты и закрыла дверь.

Тем вечером, дочитав мне сказку, папа поцеловал меня в лоб. Он так и не побрился, и губы у него были колючими. Он подтянул мне одеяло к подбородку.

— Постарайся его не скинуть в этот раз, Юки. Оно у тебя каждое утро на полу, а ты холодная как лед.

— Да, папа.

— Может, завтра дождик прекратится. Сходим посмотрим на речку.

— Мне дождик не мешает, папа. Мне нравится в доме играть.

Папа нахмурившись глядел на мое одеяло и думал о том, что я сказала.

— Иногда в старых домах у маленьких девочек бывают плохие сны. Тебе снятся плохие сны, Юки? Ты поэтому скидываешь одеяло?

— Нет.

Он улыбнулся:

— Это хорошо.

— А тебе снятся плохие сны, папа?

— Нет-нет, — ответил он, хотя его глаза говорили «да». — Просто из-за лекарства мне трудно засыпать. Вот и все.

— Я не боюсь. Дом очень добрый.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что он добрый. Просто ему хочется найти друзей. Он так радуется, что мы здесь.

Мой папа рассмеялся:

— Ну а как же дождь? И все эти мышки. Не очень-то радушный прием.

Я улыбнулась.

— Тут нет мышей, папа. Игрушки их не любят. Они их всех съели.

Папин смех оборвался. У него в горле вверх-вниз заходил комок.

— Не надо из-за них волноваться, папа. Они друзья.

— Друзья? — Его голос был очень тихим. — Игрушки? Ты их видела? — Таким тихим, что почти и не слышно.

Я кивнула и улыбнулась, чтобы он не беспокоился.

— Когда уехали все дети, они остались.

— Где… где ты их видишь?

— Да везде. Но в основном по ночам. Тогда они приходят поиграть. Обычно они выходят из камина. — Я показала на темную дыру в углу комнаты.

Папа тут же вскочил, обернулся и вытаращился на камин. Дождь за моим окном все лил и лил, хотя и так уже сделал мир мягким и мокрым.

На следующее утро папа кое-что нашел в дымоходе у меня в комнате. Он взял швабру и фонарик и начал шарить внутри, тыкая ручкой швабры туда-сюда и сбивая сажу, а та облаками стелилась по полу. Маму это раздражало, но когда из дымохода выпал маленький сверточек, она притихла.

— Смотри, — сказал папа, вытянув руку. Находка лежала у него на ладони. Они понесли ее на кухню, и я пошла за ними.

Папа подул на сверток, потом смахнул с него золу кисточкой из-под раковины. Мама расстелила на столе газету. Я встала на стул, и теперь мы все смотрели на штуку, завернутую в грязную тряпочку. Потом папа попросил маму принести ножнички из шкатулки для шитья. Когда она вернулась с ними, аккуратно разрезал высохшую ткань. И отковырял ее, и тогда стало видно крохотную ручонку.

Мама прикрыла рот растопыренными пальцами. Папа просто откинулся на спинку стула и смотрел на штуковину, как будто ему не хотелось к ней прикасаться. Отовсюду доносился шум дождя, стучащего в окна, колотящего по крыше. Казалось, что таким громким он еще не был. Тогда я встала коленями на столик, и мама принялась ругаться, что это слишком близко.

— Там могут быть микробы.

Я подумала, что эту лапку отрезали от желтой куриной ножки, в городе их можно увидеть в витринах ресторанов. Но у нее было пять кривых пальчиков с длинными ногтями. Не успела я до нее дотронуться, как мама завернула ее в газету и бросила на самое дно мусорной корзины.

Но были и другие. В пустой комнате в конце коридора. Папа нашарил еще одну в дымоходе и тоже принес на кухню. Мама сначала вообще не хотела смотреть на малюсенькую туфельку, хотя мы еще не знали, что там косточки от ноги. Мама стояла у окна и смотрела на мокрый сад. Ветки с листьями колыхались от тяжелых капель, как будто махали дому.

Туфелька была сделана из розового шелка. Папа развязал ленточки. Вырвалось облачко пыли, и папа вытряхнул на стол крохотную ножку. Услышав стук, мама оглянулась через плечо.

— Выкинь ее, Таити. Не хочу видеть такого в доме, — сказала она.

Папа посмотрел на меня и поднял брови. Мы пошли искать дальше. В большой гостиной на первом этаже. Шуруя шваброй в дымоходе, папа сказал, что эти сверточки остались от предков.

— Дом очень старый. И когда его строили, люди прятали во всякие тайнички маленькие обереги. Под половицами, в подвалах и дымоходах, чтобы они защищали дом от злых духов.

— Но почему они такие маленькие? — спросила я. — В туфельке была нога ребеночка?

Он промолчал и продолжил копаться в дымоходе. Мой папа был очень умным, но навряд ли у него были ответы на мои вопросы. Те штучки, которые он находил, были как-то связаны с игрушками, это точно, так что я решила спросить Махо, как только ее увижу. Она пропала во время завтрака и до сих пор пряталась, потому что папа ходил по всем комнатам и везде совался.

Наконец мы нашли малюсенький белый мешочек, завязанный тесемкой и с бурыми пятнами снизу. Но чуть только папа вытряс из него на кухонный стол твердые черные комочки, как сразу же завернул их в газету, выбросил в корзину и утоптал ногой.

— Что это такое? — спросила я.

— Просто старые камешки, — сказал папа.

Но они были совсем не похожи на камешки. Они были очень легкие и черные и напомнили мне высушенных соленых рыбок.

После этого папа перестал искать и стал подметать сажу с пола. Мама в это время залезла у них в спальне на стул, чтобы снять чемоданы с гардероба. А я нигде не могла найти Махо. Она не появлялась весь день. Я проверила везде, во всех наших секретных местах, но не встретила ни ее, ни игрушек. Шептала ее имя во все щелочки, а ответа не было.

Но когда я залезла на чердак, то услышала, как мама с папой разговаривают прямо под люком.

— Сердце, — прошептал папа маме. — Крохотное сердечко.

Больше я ничего не услышала, а они ушли вниз.

Той ночью, забравшись ко мне в постель, Махо обняла меня так крепко, как еще не бывало, и до того плотно укутала меня своими мягкими волосами, что я почти не могла двигаться. И под волосами было так темно, что я ничего не видела и попросила ее отпустить меня. Мне не хватало дыхания, но она была в каком-то странном мрачном настроении и просто сжимала меня своими холодными руками, пока меня не сморила дремота.

Дождь за окном перестал, и дом начал поскрипывать, как старый корабль, на котором мы катались прошлым летом. Наконец Махо заговорила. И сказала, что скучала по мне. Зевая, я спросила насчет туфли, ноги и комочков, которые мой папа нашел в дымоходах.

— Они принадлежат игрушкам, — ответила Махо. — Твоему папе не стоило брать их вещи. Это было ошибкой. Так не годится.

Но ведь они были старые, грязные и противные, возразила я.

— Нет, — настаивала Махо. — Они принадлежат игрушкам. Игрушки положили их туда давным-давно, и родителям нельзя их забирать. Они для игрушек все равно как счастливые воспоминания. А теперь спи, Юки. Спи.

Я ничего не понимала. И, думая о ее словах, начала засыпать. Под ее волосами было так тепло. Она тихонько спела мне на ухо и уткнулась холодным носом в щеку, как щенок.

Я слышала, как игрушки возятся в коридоре. Их еще никогда не собиралось столько в одно время и в одном месте, чтобы поиграть. Такое происходило впервые. Наверное, был какой-то особый повод. Вроде парада. Когда ушли родители Махо, они тоже проводили парад.

— Игрушки, — прошептала я в мягкую шерсть у себя на лице, сползая в глубокую яму сна. — Ты слышишь их?

Махо не ответила, так что я просто слушала, как игрушки бродят в темноте. Шаркали маленькие ступни; шелестели по дереву розовые хвостики; звенели бубенчики на шапках и кривых пальцах крохотных ножек; стук-тук-тукали деревянные тросточки старых обезьян; чик-чик-чикала дама с ногами из вязальных спиц; цок-цок-цокали копыта черной лошадки с желтыми зубами; бдзынь-дзынь-дзынькали тарелки в руках куколки с острыми пальчиками: дум-дум-думкал барабан; и они все маршировали и маршировали по дому. Все дальше и дальше и дальше по коридору.

Меня разбудили крики. Сквозь сон и мягкую тьму, укутавшую тело, я услышала чей-то громкий голос. Мне показалось, что это папа. Но когда мои глаза открылись, в доме было тихо. Я попыталась сесть, но не могла пошевелить ни руками, ни ногами. Покатавшись с бока на бок, я расчистила немножко места в волосах Махо. Они были везде, со всех сторон.

— Махо? Махо? — сказала я. — Проснись, Махо.

​Но она лишь сильнее прежнего обхватила меня своими тонкими руками. Сдув волосы с губ, я попыталась рукой убрать с глаз длинные пряди. Я ничего не видела. Махо мне не помогала, и я потратила много времени, чтобы размотать шелковые веревки у меня на шее и лице, сбросить их с рук, вытащить из промежутков между пальцев, чтобы они они не цеплялись и не тянули. В конце концов мне пришлось перевернуться на живот и задом выползать из воронки ее черных волос. Она крепко и неподвижно спала, а когда я стала ее трясти, все равно не проснулась.

Я смогла нормально сесть только на краю кровати. Все простыни и одеяла опять были на полу. Я слезла и побежала в темный коридор. На пути к спальне мамы и папы я не видела холодных половиц и слышала только стук своих босых ног. Дверь в комнату оказалась приотворенной. Может, папу снова разбудил плохой сон. Я не стала заходить и просто заглянула внутрь.

В спальне было очень темно, но там что-то двигалось. Я напрягла глаза и уставилась туда, куда падал тусклый свет из щелей между занавесками. А потом увидела, что шевелится вся кровать.

— Мама, — сказала я.

Казалось, мама с папой пытаются сесть и никак не могут. И простыни вокруг них шуршали. Кто-то стонал, но на голос моих родителей было не похоже. Как будто кто-то пытался разговаривать с набитым ртом. И с кровати доносился еще один звук, он становился громче. Чавкающий. Словно много-много людей ели лапшу в токийском кафе и ужасно торопились.

Дверь закрылась, и обернувшись, я увидела Махо. Но поняла, что она там, еще раньше. Она посмотрела на меня из-за своих волос.

— Они просто играют, — сказала Махо.

А потом взяла меня за руку и отвела обратно к нашей кровати. Я забралась в постель, и она опять опутала меня волосами. И мы вместе стали слушать звуки в стенах, звуки вещей, которые кто-то возвращает на место.

Перевод Владислава Женевского