DARKER: Рассказы (2011-2015)

Ярослав Землянухин «Domini Canis»

Когда я воевал в рядах армии королевства Арагон[322], у меня почти всегда был выбор — убивать или не убивать. Это касалось женщин, детей, стариков, если, конечно, они были безоружны. Марать руки их кровью не было никакого желания. Так я думал до того случая, когда молодая арабка, прикрывая лицо платком и звонко смеясь, окликнула капитана:

— Хотите развлечься, chicos[323]?

Капитан, а следом и Мигель, пошли за ней в трущобы. Когда настала пора выдвигаться, их отлучка затянулась, и мы отправились за ними.

— Эй, Мигель! Ты застрял между ног этой правоверной? — смеялся я, сворачивая в узкий переулок. А через мгновение переменился в лице и, выхватив меч из ножен, бил тревогу. Головы Мигеля и капитана лежали отдельно от тел.

Арабку мы не нашли. После этого случая выбор «не убивать» перестал для меня существовать.

Теперь у моих ног корчится старый марран[324], и я совершенно точно знаю, что он умрет. Его убью я. Старик цепляется костлявой рукой за край моей холщовой рубахи, а в его глазах — мольба. Меч валяется рядом, он не смог его удержать. И дело даже не в том, что иначе Палач покончит с нами обоими. А в том, что новый «я» требует смерти маррана.

Когда-то у меня было имя. Родился я в Сарагосе во времена царствования Альфонсо Великодушного. Учился у монахов-иезуитов в Севилье, участвовал в военной кампании против эмирата. Вернулся в Сарагосу с трофеями и надеялся провести остаток жизни, не утруждая себя заботами о достатке, но деньги быстро закончились. Тогда я устроился при дворе короля нашего Фердинанда, благо монахи хорошо поработали над моим образованием, и до недавнего времени служил там.

Под именем Франциска де Исла я написал новеллу, которую задумал как невинную шутку. Но мне до сих пор неведомо, кто в действительности вел мою руку. Сейчас мне кажется, что это был сам искуситель. В новелле я высмеивал и подвергал сомнению великое множество людей этой страны, что пребывали в блаженном убеждении, что могут вести преступную жизнь, не боясь ни черта, ни бога, если постоянно читают Pater Noster и Богородицу, обвешивают себя священной утварью и надевают под одежды власяницу из верблюжьего волоса. Мое перо направо и налево секло высокомерных монахов, алчных донов, мирян, что скупали индульгенции в слепом убеждении, что лишь этим наследуют царствие небесное, и всех тех, кто снаружи выдавал себя за праведника, а внутри был исполнен лицемерия и беззакония.

Конечно, такое творение не могло остаться незамеченным. Святоши не оценили юмора, и за мной пришли. Дверь слетела с петель. Меня, напуганного и ничего не понимающего, увели в тюрьму.

Ночи я проводил на допросах, а днем пытался уснуть в крошечной сырой камере. Вместо постели на каменном полу лежал набитый соломой тюфяк, окон не было, в углу чернела дыра зловонной клоаки. Единственное скудное освещение — постоянно горящая лампа в коридоре за решеткой моего мрачного пристанища. Иногда в ее свете появлялась длинная тень стражника, который наполнял ее маслом. Тщетно в этом непригодном для жизни месте я пытался дать отдых душе и телу! Холод и сырость прерывали мой короткий сон. В первый же день у дальней стены в моей тюрьме зашевелились тени. Скованный страхом, я смотрел, как они скреблись и подкрадывались. И лучше бы это были демоны ада, как я думал сначала!

Из темноты появились крысы! Эти мелкие зверьки быстро ко мне привыкли. Они пролезали между решетками, их серые головы выглядывали из клоаки. Как только я прикрывал глаза, тут же слышал топот коготков по каменному полу.

Вскоре они перестали бояться и шныряли под ногами, таская еду из скудного рациона, который бросал мне через решетку стражник. Множество раз, во время допроса, я просил своих мучителей о милости и скором разрешении своей судьбы. Но они оставались глухи к молитвам, лишь что-то записывали в больших книгах и задавали одни и те же вопросы. Видимо, все это было моим наказанием.

Из скудных фраз и слов проступала мрачная картина происходящего. Святоши мстили. Они не простили насмешек и подали на меня множество доносов, обвиняя во всех ересях сразу.

И я раскаялся! Во всем, что мне предъявляли, я раскаялся перед Святой Католической церковью. Ползал по заплеванному полу трибунала, целовал основание распятия Господа нашего, отбивал поклоны у ног моих мучителей, которые оставались непроницаемы. Вот он я! Отказываюсь от своей ереси! Примите мое покаяние! Под стражей меня увели обратно в камеру, где оставалось ждать решения.

День проходил за днем в тесной маленькой клетушке, тишина нарушалась лишь звуком шагов караульного и лязгом железной миски об пол — мне приносили скудную пайку. А я перебирал в голове, все возможные наказания, которые мог понести. Очищение огнем? Но я же вернулся в лоно церкви. Значит епитимья? Конечно же! Раскаявшийся еретик и клеветник со слезами возвращается к Господу, жадно целует перстень епископа, толпа рукоплещет и приветствует заблудшую овцу, что вернулась в стадо.

Я лежал на тюфяке и мысленно проигрывал в голове, как будет происходить auto de fe[325]. В такие моменты я даже забывал о назойливых крысах, снующих рядом. Чтобы мои мучители убедились в искренности покаяния, я попросил у стражника Святое писание, и в этой маленькой просьбе он не смог мне отказать. Я попробовал читать псалмы нараспев, но вскоре пришлось отказаться от этого. Горло пересыхало очень быстро, а воды в моем распоряжении было весьма мало. Поэтому я садился в углу, подтягивал к подбородку колени и читал при тусклом свете. Книга была не только демонстрацией моего усердия в покаянии. Она была той ниточкой к миру за стенами темницы, что не давала скатиться в пропасть безумия. Время тянулось, но все оставалось прежним. Никто не открывал двери темницы и не вел меня на auto de fe.

Крысам Святое писание пришлось по вкусу, стоило мне ненароком отвернуться, как они накидывались на него. Чтобы хоть как-то спасти книгу, я вынужден был спать на ней. Так мне удалось защитить ее от грызунов, но я был бессилен против всепроникающей сырости. Книга разбухла, чернила расплылись, и слова стало невозможно разобрать.

Я пытался понять, сколько времени прошло с момента моего заключения. Исчислять дни по тому, как мне приносили пайку, не было смысла. Иногда миска лязгала о пол, хотя я еще не переварил предыдущую скудную порцию, а иногда кишки уже сворачивались от голода, когда приносили очередную. Знаю, что они делали это специально, чтобы запутать меня во времени!

Я пересчитал все камни в стене моей темницы и дал им всем имена. От бессилия лез на эту стену, орал в ярости, бился головой, пока лоб не пересекла кровоточащая рана. Тогда я падал на отсыревший пол. Почему они меня тут держат? Я же раскаялся! Может быть, про меня забыли?! Эй, страж, я все еще тут! Ну ничего. Я оставлю им на стене послание и даже если вздремну ненадолго, то они его увидят и сразу же вспомнят обо мне.

Грязные ногти отдирали со лба коросту раны, я смазывал палец кровью и выводил на стенах: «Каюсь. Верю. Прошу.»

Когда я уже смирился с роком и покорно лежал на тюфяке, между ног были зажаты несколько мокрых рваных страниц — все что осталось от Священного писания. Ключи зазвенели, скрипнул замок, и стражник приказал мне выйти.

Меня вели сквозь лабиринт коридоров. Чем-то забытым давно повеяло в воздухе. Я остановился и глубоко вдохнул. Теплый летний ветер из прорези под потолком гладил меня по лицу мягкой ладонью. Света в прорези я не увидел, видимо, там за стеной была ночь. Но я чувствовал, как сквозь запах плесени и немытого тела пробивался чистый воздух, несущий с собой аромат цветущих далеко цветов. Я купался в волнах теплого воздуха. Казалось, сам Господь подает мне знак.

— Двигай! — страж толкнул меня, чуть не сбив с ног.

Я оказался в камере, которая была куда больше, чем предыдущая. И первый раз за долгое время увидел таких же несчастных людей, пострадавших от монахов. Тех, кого обвинили в ереси, тех, кто тайно проповедовал слово пророка или еврейского бога. Они сидели тут, в позорных одеждах, босые, с отросшими бородами и тяжелыми грязными космами, спускавшимися до плеч. Только теперь я понял, что выгляжу так же, одежду не менял с самого заключения, и столько же не прикасались к моим волосам ножницы. Я первый раз оказался среди подобных и не знал, как себя вести. Было стыдно за грязь, что покрывала лицо и тело. Но большинство даже не обратили на меня внимания, они продолжали почесываться и безучастно смотреть в пол. Я присел на свободное место.

Огромный мавр пристально смотрел на меня. Шрамы покрывали его тело. Он поднялся и, хромая, пошел ко мне. Я насторожился. Если мавр попробует напасть, то я был готов зубами и голыми руками защищать себя. Но он назвал меня по имени. И пришлось обратиться к самым дальним уголкам памяти, пытаясь вспомнить, кто он.

Его звали Абу Дакри, он работал на рынке, который я часто посещал. Абу выполнял всякую черную работу. Несколько раз он помогал мне донести тяжелые корзины, за что получал хорошую монету. Мавр был несколько старше меня, отлично сложен и обладал огромной силой. Шрамы на его теле оставили мечи славной испанской армии. И сидя со мной в камере, он рассказывал свою историю. О том, как бежал при очередном поражении Эмирата в Кастилию, а оттуда в Сарагосу.

Он не скрывал, что был арестован за тайную проповедь Корана. Также монахи называли его кровопийцей и обвиняли в том, что он ворует младенцев. Абу Дакри отрицал это, но признавал, что несет в себе слово пророка.

— Нельзя убегать от себя, как это сделал я, когда покинул эмират, а потом позволил себя окрестить, — говорил он, и его губы тряслись, — помни, кто ты есть, — его глаза блестели, как у лихорадочного. Он был на полпути к безумию.

Абу Дакри замолчал и уставился в одну точку. Губы шевелились, но говорил он уже сам с собой. Вскоре появились стража. Когда они начали выводить нас по одному, в дальнем углу всхлипнул миниатюрный человек.

— Domine, Domine, adjuva nos[326], — прошептал он, кулаки его сжались так, что грязные ногти до крови врезались в кожу.

Вскоре дошла очередь и до меня. Короткий переход, и я у интенданта. При тусклом огоньке свечи он что-то писал в толстой книге.

— Одевай, — под ноги мне упала одежда — холщовая рубаха и штаны.

Какое это блаженство снять наконец трухлявое рубище, пропитанное запахом крыс и сыростью камеры.

Новая одежда — немного потертая, но чистая и сухая, казалась мне тогда лучшим и самым желанным одеянием.

— Быстрее, — прогудел стражник за спиной и указал в угол с бесформенным ворохом позорного тряпья. Я переоделся, и меня повели дальше.

— Что же они все так смердят? — проворчал интендант мне вслед, — вы бы их хоть помыли.

— Скоро засмердят по-другому, — и конвоиры загоготали.

Я ослеп. За долгое время, проведенное при мерцании тусклой масляной лампы, мои глаза совершенно отвыкли от яркого света. Зрение медленно возвращалось. Я начал различать фигуры, стоящие вокруг. Появились очертания рук и ног, затем я увидел глаза, уши и всклокоченные бороды. Многих из тех, кто меня окружал, я видел недавно в камере. Мы оказались в большом зале с высоким потолком, пол размечен на белые и черные квадраты.

С обеих сторон в два ряда стояли заключенные, жмурились от освещения или удивленно озирались.

Все, как и я, были одеты в просторные одежды из холста. На груди у каждого из нас небрежно нарисована шахматная фигура. У дальней стены зала — белые пешки, а у тех, кто в одном ряду со мной — черные.

Второй ряд было сложно разглядеть. Только в самой середине возвышался человек, вид которого сразу бросался в глаза. Руки были скрещены на груди, подбородок вздернут, а взгляд устремлен прямо, с величайшим презрением смотрел он на своих мучителей, и заключение не смогло подорвать силу его духа.

Что-то внутри меня дрогнуло при виде этого гордого профиля. Уж не мог ли я видеть его среди знакомых придворных донов? Возможно. Как этот высокородный человек мог оказаться тут? Я вспомнил друзей, на помощь которых рассчитывал в первые дни ареста, но даже их влияния оказалось недостаточно, чтобы вызволить меня отсюда.

— Ты — бет второй, — стражник сунул мне в руки что-то холодное и тяжелое.

— Что? — показалось, что не только зрение изменило мне, но и слух.

— Запомни, ты — бет второй, — повторил стражник и сделал шаг к следующему заключенному.

— Ты — бет третий, — сказал он ему и протянул короткий меч.

Такой же меч, покрытый налетом ржавчины и засохшей крови, был и у меня. Лезвие тупое, непригодное, чтобы рубить, но острие заточено достаточно для того, чтобы колоть. При взгляде на этот меч я подумал о том, сколько человек держали его до меня, а сколько будут после? И эта мысль неожиданно поразила! Тяжесть оружия словно пробудила из длительного транса. Все это время я даже не думал, куда меня ведут, зачем одевают, зачем нас выстроили на этой причудливой шахматной доске. Значит, придется драться. Но вот с кем? Вряд ли со стражей, большинству из нас нечего противопоставить десятку людей в кирасах. Если бы они хотели, то могли бы порвать нас и без этого балагана с оружием и рубахами. Что тогда?

Черные и белые шахматные фигуры. Тут черные, а напротив — белые. Ужасная мысль поразила меня! Не верю, что Папа мог дать добро на то, свидетелем чего я сейчас являюсь. Значит, монахи действуют с молчаливого согласия короля!

Стражники встали по периметру зала. Из дверей, откуда, видимо, вывели и меня, вышли два старца-монаха, каждого из них держал под локоть юный послушник. Монахи сели за единственный стол у стены, а провожатые встали за их спинами.

Вдоль стен на высоте в два человеческих роста тянулись трибуны. На них появились… Нет, не люди! Чудовища с песьими головами! В совершенном ужасе, боясь выдохнуть, наблюдал, как они заполняли трибуны вокруг нас. В одинаковых черных платьях, различался только оскал ужасных морд, казалось, все они смеялись, но каждое на свой особенный манер. Лишь позже я сообразил, что это люди, надевшие маски псов, но в тот момент не мог пошевелиться от сковавшего меня страха.

Псы расселись, и тишина повисла в зале. Никто не переговаривался и не кашлял. Стояла оглушительная тишина. Только одно место пустовало. В самой середине трибун. Псы ждали.

И он вошел. Морду перечеркивал уродливый оскал. Пес смотрел на собравшихся в зале и улыбался. Нет! Он хохотал над ними! Хохотало его красное платье. Хохотала поднятая рука, рисовавшая в воздухе крестное знамение.

— Защищайте своего короля, — пролаял Пес.

Это была игра. Два монаха по очереди кидали кости, шептали что-то на ухо послушникам, а те громко называли наши новые имена: алеф, бет, гимель или дальт с последующим за буквой числом. Названный заключенный должен был пройти по клеткам, число и направление которых также озвучивал послушник.

Миниатюрный человек, которого я видел в камере, оказался рядом с молодым марраном.

— Бейтесь, — крикнул им стражник.

Они продолжали озадаченно смотреть друг на друга, губы дрожали, острия мечей были направлены в пол.

— Бейтесь, — громко повторил стражник, заключенные не двигались.

Собачьи головы зароптали. Красный Пес сделал едва заметный жест рукой, приказывая им замолчать. Ряд стражей молча расступился. На доску вышел еще один Пес, в отличие от остальных он был наг, лишь на чреслах висела повязка, а лицо скрывала маска. Все его тело покрывали вырезанные рисунки. Спину от плеча до пояса рассекали несколько глубоких рубцов. В руке он сжимал меч с широким лезвием. Молниеносно он оказался рядом с нерешительной парой. Свист стали. Голова миниатюрного человека с выпученными глазами покатилась к ногам одного из стражников. Тот брезгливо поморщился и пинком отправил голову обратно в зал. Молодой еврей выставил перед собой меч, он решил защищаться. Но что может юнец, никогда в жизни не державший оружия, против человека мастерски им владевшего? А палач, как тигр, неторопливо и бесшумно обходил свою жертву. Выпад — и юноша упал на колени. В глазах — недоумение. Он пытался закрыть рану на груди, из которой выплескивалась кровь. Палач скрылся, ряды стражи сомкнулись.

Заключенные не двигались. Взгляды были устремлены туда, где только что развернулась кровавая сцена. Все мы слышали о суровых нравах инквизиции, но никто не мог предположить, что под крылом католической церкви будут твориться подобные зверства.

Я не слышал, как послушник назвал имя и число. Из оцепенения меня вывел приближающийся рев. Стремительный вихрь сбил с ног, и я оказался на полу. Лица касалась борода нападавшего, от гнилого дыхания к горлу поступила тошнота. Одной рукой он прижимал мою грудь, меч во второй был нацелен в шею. Нападающий продолжал реветь — он был напуган, он был готов убивать кого угодно, лишь бы Пес-Палач не подкрался к нему тигриной поступью. Левой рукой я сдерживал его клинок, а правая шарила по камню — при падении мой меч выпал. Рев сменился на яростное рычание. Он не ожидал, что встретит сопротивление, и теперь всей массой навалился на меня. Есть! Пальцы нащупали сталь. Врага настолько ослепила ярость, что он не видел ничего, кроме моей шеи! Маленькие и красные глаза были направлены в одну точку. Вот он момент! Я оттолкнул его. Клинок вошел под бороду как в масло. Пройдя треть, острие уперлось в черепную кость. Рычание превратилось в бульканье. Тело обмякло и затряслось, я отбросил его и с трудом поднялся на ноги.

Голова гудела. Ранен? Оглядел себя. Над рисунком пешки несколько липких пятен. Кажется, это не моя кровь. Все тело бьет дрожь, мысли перепутаны. Возьми себя в руки! На войне бывало и хуже!

— Бет второй, встань на клетку, — шикнул ближайший стражник. Я подчинился.

Бои быстро заканчивались. Прежде чем приблизиться, участники изучали друг друга, искали уязвимое место. Короткая стычка, и победителем выходил тот, кто оказывался быстрее или моложе, а то и просто удачливее. Иногда оба заключенных падали от обоюдных ран. Не все умирали сразу, тогда ближайший из стражи совершал жест доброй воли и добивал корчившегося на шахматном поле.

Среди нас были старые или истощенные, которые с трудом держали меч, они не представляли серьезной угрозы и в другой раз могли рассчитывать на пощаду, но образ Палача Пса был еще ярок, и никто не хотел той участи, которая настигла еврея и миниатюрного человека.

Я снова слышу свое новое имя. Ноги сами отмеряют нужное количество шагов. Передо мной распростерся на черной клетке старый марран. Ноги его почти не держат, поэтому он сидит, в глазах мольба, узловатые пальцы ухватились за меч, он так сжимает рукоятку, что костяшки побелели.

— Хоти-те развле-чься, chi-cos? — как полковой барабан, выстукивает кровь у меня в голове. Выбора «не убивать» у меня нет.

Прежде чем на меня надели грубую холстину с намалеванной пешкой, у меня было другое имя. Меч со звоном падает на пол, старик пытается закрыться. Я вижу, что он плачет. Аккуратно бью в левый глаз. Он хватает лезвие и пытается воспрепятствовать его ходу. С силой надавливаю и проворачиваю. Вы когда-нибудь ощущали, как ломаются чужие кости? Я — да. Его тело мелко содрогается, трепет ползет по лезвию и тонкой струйкой входит в мою руку. Это струя жизни, которую я забираю у убитого. Он слишком стар, поэтому струя слабенькая. Но ее оказывается достаточно, чтобы я ощутил прилив сил. Прикрываю глаза и глубоко вдыхаю, стараясь не пролить ни капли. Это похоже на теплый летний ветер, который гладил мое лицо, на свежий воздух. Я поглощаю жизнь маррана.

— Бет второй, две клетки вперед.

Передо мной — мавр Абу Дакри. Вот оно как. Еще несколько месяцев (или лет?) назад он помогал мне с корзинами на рынке, а теперь держит меч на изготовку и смотрит в глаза. Едва заметно он кивает. Давай уже покончим с этим цирком! Пусть святоши утрутся! Я сокращаю дистанцию, обхожу его справа и делаю несколько финтов. Мавр легко уворачивается. Атакую — он парирует. Несколько секунд лязгает железо. Правую руку пронзает боль, и меч падает на пол. Могучее тело наваливается на меня. Мы оказываемся на полу лицом к лицу, лезвие его меча зажато между нами так, что острие сверкает в нескольких пульгадах от моего носа. Здоровой рукой я стараюсь оттолкнуть его от себя.

— Помни, кем ты был, — хрипит мавр. Хватка мгновенно ослабевает, и он буквально насаживает свою голову на острие. Я смотрю в его глаза, в которых еще плещется жизнь. Проталкиваю меч глубже. Мавр еще что-то силится мне сказать, но с губ срывается только хрип. Взгляд мавра заволакивает пелена.

Мощный поток врывается в меня. От неожиданности грудь сдавливает, и я не могу вдохнуть. Слабость отступает, боль в руке уходит. Я чувствую, как сила воина наполняет меня.

Неужели ты настолько обезумел, мавр, что позволил так просто себя убить? Ты так боишься потерять себя, что выбрал смерть? Или ты не был безумным, мавр? Может, ты как раз и сохранил в себе икру разума? А это я погружаюсь в ад помешательства.

Снова гудит тишина. Передо мной распростертое тело мавра. На его груди — фигура белого короля. Я оглядываюсь. За моей спиной на меч опирается высокий Дон. Рубаха с черным королем забрызгана кровью. Чужой кровью. Сам Дон легко ранен. Кроме нас и стражи на доске ни одного живого. Все закончилось? Обвожу взглядом трибуны с молчащими песьими головами. Обвожу взглядом мертвых. Их лица искажены болью, бороды слиплись, волосы всклокочены. Облизываю сухие губы, слюны нет. Воды! Дайте хоть каплю воды!

За спиной звук металла, разрубающего мясо. Тело реагирует быстрее, чем я соображаю, что происходит. Упираюсь ногой в грудь мавра и выдергиваю меч. Прости, Абу Дакри. Делаю перекат и подбираю еще один. На том месте, где только что был я, стоит Пес-Палач. Краем глаза замечаю, как Дон падает лицом вниз. Оказываюсь сзади Палача. В голове стучит кровь, чувствую, как вместе с ней по сосудам бежит сила мавра. Время останавливается, а вместе с ним медленнее звучит стук в голове. Все преображается.

Передо мной — голая спина Палача, покрытая вырезанными рисунками. На ней выступают острые лопатки, между которыми раскинул руки Спаситель. Глубокие борозды шрамов пересекают по диагонали его и крест, на котором он распят. Под крестом вырезаны буквы. Смотрю на них, но они упорно не хотят складываться в слова.

Мир вокруг приходит в движение. Вращается, словно лопасти огромной мельницы, все быстрее и быстрее. Река времени возобновляет нормальное течение. «Поторопись!» — шепчет голос внутри. Перехватываю мечи и делаю шаг. Бью немного выше поясницы, так, чтобы не попасть в ребра, и чуть склоняю лезвия друг к другу. Они пересекаются у него внутри.

Держусь за черенки, пока он оседает на пол. Держусь, пока его тело бьет агония. Наконец мне удается понять, что за слова вырезаны под крестом: Et colligent eos et in ignem mittunt et ardent[327].

С каждым трепетом его тела, с каждой судорогой в меня входит новая сила — ровный и холодный поток, чуждый эмоциям. Поток Палача, для которого добро и зло едины. Палача, который только исполняет приговор.

Мне холодно. Все тело трясет. На несколько минут, а может, и больше, я теряю сознание. Прихожу в себя на полу среди десятков тел. Черная пешка лежит на белой клетке. Одна. Кем я был? Помню лишь, что когда-то у меня было имя. Теперь это не имеет значения.

— Что еще? — кричу я собачьим головам. — Что еще вы придумаете?!

Но трибуны пусты. Они все тут внизу. Впереди Красный Пес. Он делает шаг вперед. Маски на нем нет, но я узнаю его по цвету платья. Это немолодой человек с круглым лицом и взъерошенными волосами. Меня касается смутное воспоминание из той жизни, в которой я обладал именем. Разве это не великодушный пастырь Педро де Арбуэс, что щедро раздавал бедным дублоны и устраивал благотворительные трапезы для алчущих? Воспоминание так же тихо уходит. Теперь он — Красный Пес.

— Господу было угодно забрать его душу, как и души тех, кого он покарал, — он стягивает с Палача маску. Под ней лицо человека примерно моего возраста, торчащие скулы, глубоко посаженные глаза. Бледность настолько ему к лицу, что кажется, будто не смерть накрыла его своей пеленой, но всегда он нес на себе этот мертвенный окрас.

— Requiem aeternam dona ei, Domine[328], — шепчет Красный Пес.

Поворачивается ко мне и кидает мех с чем-то булькающим внутри. Падаю на пол и прижимаюсь губами к бурдюку, это вино! Я уже забыл, каково оно на вкус! Пью жадными глотками, оно проливается, стекает по бороде, и красные капли падают поверх красных пятен на рубахе. Красный Пес и его стая терпеливо ждут, пока я утолю жажду.

— Задача Святой Католической церкви не в том, чтобы покарать каждого еретика, — устало продолжает он, — а в том, чтобы вернуть его в свое лоно. Как блудный сын, что расточил свое имение и пришел с покаянием к отцу, так и богоотступник теряет все и приходит к Господу. Даже одна заблудшая овца, что вернулась в стадо — это великая радость на земле и в небесах.

Маска Палача падает мне под ноги.

— Подними и надень, — приказывает он.

Я повинуюсь.

— Теперь ты — Палач, — говорит он.

— Amen, — говорит он.

— Amen, — повторяют собачьи головы.

Amen.

© Ярослав Землянухин, 2015