DARKER: Рассказы (2011-2015)

Фрэнсис Стивенс «Увидеть невидимое»

FRANCIS STEVENS (PSEUD. FOR GERTRUDE BARROWS BENNETT), “UNSEEN — UNFEARED”, 1919

Мы с моим другом Марком Дженкинсом, который никогда не даст заскучать, ужинали в небольшом итальянском ресторанчике неподалеку от Южной улицы. Встретились мы случайно. Дженкинс обычно слишком занят, чтобы назначать дружеские встречи за ужином. Блюда здесь слишком острые, а красное вино — чересчур кислое и разбавленное. Мы обсуждали разные мелкие происшествия и приключения, связанные с его профессией. Разумеется, ничего серьезного или жизненно важного. Дженкинс не из тех детективов, которые после каждого удачного расследования в подробностях описывают свои достижения первому встречному, хочет он того или нет.

Но стоило мне упомянуть новость, которую я прочел в утренней газете, как он рассмеялся.

— Бедняга док Хольт! Обаятельный старый чудак — так скажет любой, кто хорошо его знает. Мы с ним познакомились несколько лет тому назад, когда я спас от тюрьмы его молодого помощника, которого хотели осудить по ложному обвинению, и с тех пор мы с Хольтом друзья. А теперь его обвиняют в том, что он якобы отравил того молодого парня, Ральфа Пилера!

— Почему ты так уверен, что он ни в чем не виновен? — спросил я.

Но Дженкинс лишь молча улыбнулся и покачал головой.

— У меня есть на то причины, — сказал он, и больше я ничего не смог из него вытянуть. И тут он добавил:

— Он попал под подозрение лишь из-за суеверных страхов окружающих его людей. Не понимаю, почему он не переедет оттуда. Я точно знаю, что у него нет причин там оставаться. Деньги у него есть. Он увлекается химией и даже проводит собственные исследования — как любитель, конечно. Подозреваю, единственное, в чем он виновен — это стремление произвести впечатление. В результате все вокруг уверены, что у него дурной глаз и что он имеет дело с невидимыми злыми силами. Сигару?

Дженкинс протянул мне одну из своих всегда отменных сигар. Я не отказался и задумчиво проговорил:

— Нельзя шутить с суевериями безграмотных людей. Рано или поздно это принесет неприятности.

— Так с ним и случилось. Все убеждены, будто он открыто продает любовные зелья и тайно торгует ядами, и что жизнь рядом… кое с кем… ставит его под подозрение. Кажется, мой язык опять опережает мои мысли, как всегда!

— Как всегда, — нетерпеливо повторил я. — Ты как всегда разговорчив, словно китайский дипломат.

Он доброжелательно улыбнулся, встал из-за стола и взглянул на часы.

— Прости, Блэйсделл, но мне пора идти. Через десять минут у меня встреча с Джимми Бренненом.

Он так ясно дал понять, что больше не нуждается в моей компании, что я оставался за столиком еще какое-то время после его ухода, прежде чем решил отправиться домой. Улицы всегда завораживали меня, особенно ночью. Улицы в этой части города так не похожи на другие, они кажутся чужими, со своими маленькими потрепанными магазинчиками, открытыми до позднего вечера, необычайно дешевые товары в которых выставлены изнутри и в витринах, висят на стенах, лежат на столах, расставленных на тротуарах и даже на самой улице. Однако сегодня ни магазинчики, ни прохожие не производили на меня никакого впечатления. Итальянцы, евреи и несколько негров — почти все с непокрытой головой, неопрятные и даже грязные — внушали мне, скорее, отвращение. Все они — такие же люди, как и я. Эта мысль мне не понравилась.

Это меня немного озадачило: обычно я сочувствую беднякам, но не осуждаю их. Я пригляделся к лицам прохожих. Никогда раньше я не замечал, какие у местных обитателей звериные, жестокие лица. Я даже вздрогнул, когда седобородый еврей в лохмотьях задел меня тележкой, которую толкал перед собой.

В воздухе чувствовалась опасность, предупреждение о чем-то таком, от чего благоразумному человеку следует держаться подальше. Это ощущение было таким сильным, что я почувствовал себя плохо, не успев пройти и двух кварталов. Мне в голову пришла мысль, что всему виной бокал дешевого «Кьянти», который я выпил за обедом. Наверно, это и есть причина всех этих странных ощущений. Кто знает, как и из чего вино было изготовлено, и присутствовал ли в его составе вообще виноградный сок? Но я все же сомневался, что в этом была истинная причина моего дискомфорта.

Я всегда был человеком довольно чувствительным и впечатлительным. И сегодня вечером этот неблаговидный район в сочетании с неприятными запахами повлиял на меня таким странным образом.

Чувство надвигающейся опасности начало перерастать в неподдельный страх. Ну уж нет, так не пойдет. Я знаю только один способ побороть свой характер: перетерпеть все его капризы. Если я уйду с Южной улицы, охваченный непонятным ужасом, то это чувство будет всегда преследовать меня в этих местах. Я должен просто оставаться здесь, пока мне не станет лучше, вот и все.

Я остановился на углу перед обшарпанной, но ярко освещенной маленькой аптекой. Ее окна ярче всех светились зеленоватым светом, отражавшимся от стеклянных банок и пузырьков. Я устал, но заходить внутрь, чтобы отдохнуть, мне не хотелось. Я знал, какая компания собирается там, у липкой стойки с газированной водой. Пока я стоял перед аптекой, мой взгляд упал на большую белую вывеску на доме напротив. Черно-красная надпись привлекла мое внимание:

Наверно, музей подделок. Но я подумал, что это может быть какое-то представление, и тогда я мог бы посидеть там, отдохнуть, пока все нарастающее наваждение, предчувствие несуществующей опасности не исчезнет. На противоположной стороне улицы почти никого не было, и я подумал, что внутри тоже вряд ли много народа.

Я перешел на другую сторону улицы, но с каждым шагом страх только возрастал. Я не знал, в чем его причина. Бестелесный, невыразимый ужас будто опутывал меня паутиной, неосязаемые нити которой я никак не мог с себя сбросить. Дело было уже не в людях. Рядом со мной никого не было. Я стоял посреди пустой, ярко освещенной улицы, которая ни своим видом, ни звуками не могла напугать меня, и дрожал от такого ужаса, какой никогда раньше не испытывал и даже представить не мог, что такой бывает. Но я не собирался сдаваться.

Стиснув зубы и борясь с самим собой, будто с непослушной собакой на поводке, я замедлил шаги и пошел вдоль тротуара, высматривая вход. Магазинов с этой стороны не было, но было несколько дверей, к каждой из которых вела невысокая лестница с железными перилами. Я направился к той, что находилась посередине, под самой вывеской. В этом районе многие музеи, магазины и другие коммерческие заведения располагаются в старых невзрачных помещениях, таких, как эти. Сквозь стеклянную дверь виднелся тусклый розоватый свет, но в окнах по обеим сторонам от входа было темно.

Я повернул ручку и обнаружил, что дверь не заперта. Когда я открыл ее, за моей спиной по тротуару прошла группа итальянцев, и я оглянулся на них через плечо. Ярко разодетые мужчины, женщины и дети смеялись и переговаривались между собой. Похоже, они направлялись на свадьбу или какой-то другой праздник.

Один из них, проходя мимо, уставился прямо на меня, и я невольно отпрянул. Это был молодой человек приятной наружности, смуглый, как и полагается его нации, но никогда в своей жизни я не видел лица, которое бы источало такую неприкрытую злость, такую жестокость, явную и бесстыдную. Мы встретились взглядами, и в его глазах вспыхнуло нечто отвратительное, как будто вся злоба его натуры отразилась в этом взгляде концентрированной ненависти, которым он буравил меня.

Они прошли мимо, но еще какое-то время он смотрел на меня через плечо, пока вместе со своими спутниками не смешался с толпой покупателей в дальнем конце улицы.

Эта встреча — пусть встретились мы всего лишь взглядами — усугубила мое состояние; дрожа, я бросил наполовину выкуренную сигару под ноги и вошел внутрь. Я оказался в небольшом вестибюле, старый клетчатый пол которого хранил грязные отпечатки множества ног. Я почувствовал, как грязь скрипит под подошвами ботинок, и этот звук резанул по моим напряженным нервам. Внутренняя дверь была приоткрыта, и, войдя в нее, я оказался в пустой грязной прихожей, в которой стоял кислый, затхлый запах нищеты, какой обычно бывает в домах, где дела обстоят очень плохо. Кроме того, здесь была лестница, покрытая рваной циновкой. Свет, который я видел снаружи, исходил от газового рожка, ввернутого в покрытый толстым слоем пыли шар из розоватого стекла.

Я прислушался: в доме стояла полная тишина. Здесь совершенно точно не проходило каких-либо развлекательных мероприятий. Скорее всего, я по ошибке попал в небольшую гостиницу. Перепутал вход.

К моему величайшему облегчению, страх начал понемногу утихать с того момента, как я вошел в здание. Если бы я нашел такое место, где мог бы спокойно отдохнуть, страх исчез бы навсегда. Я решил поискать другой вход и уже готов был покинуть пустую прихожую, как вдруг одна из многочисленных дверей отворилась, и в прихожую вошел человек.

— Ну? — произнес он, пристально глядя на меня. Но в его глазах не было ни следа удивления.

— Прошу прощения, — сказал я. — Дверь была не заперта, и я подумал, что это вход на выставку… как же она называется… «Увидеть невидимое». Я увидел рекламу на большой белой вывеске. Вы не могли бы подсказать, в какую дверь мне нужно?

— Мог бы.

Коротко ответив, человек продолжил молча смотреть на меня. Он был высокий, худой и немного сутулый, но держался с достоинством. Он был хорошо одет, что для этого района казалось необычным, а его продолговатое, гладко выбритое лицо сразу привлекало внимание: темная кожа, угольно-черные глаза, суровые брови — и серебристо-белые волосы. На вид ему было за шестьдесят.

Его пристальный взгляд начинал мне надоедать.

— То есть, показать вы можете, но не станете? Что ж, хорошо, — сказал я слегка раздраженно и уже повернулся, чтобы уйти. Но меня остановил резкий возглас:

— Нет! — сказал он. — Нет-нет! Простите меня за эту паузу — это от нерешительности, уверяю вас. Подумать только, кто-то — пусть один человек, но все же — зашел! Все проходят мимо моей вывески, боятся зайти внутрь — и проходят мимо. Но вы не такой, как другие. Вы не такой, как эти трусливые, невежественные иностранные обыватели. Вы хотите, чтобы я показал вам нужный вход? Вот же он! Вот!

С этими словами он так сильно хлопнул ладонью по закрытой двери за своей спиной, что глубокий резкий звук удара эхом отразился от стен пустого дома.

Наверное, вы думаете, что после такого подозрительного приветствия от такого странного хозяина чувство неосязаемого ужаса, преследовавшее меня на улице, вернулось с новой силой. Но меня охватило иное чувство, более сильное, нежели страх. Странный незнакомец пробудил во мне любопытство. Что же это за музей, в который боятся войти зрители? Разумеется, здесь не может быть ничего поистине ужасного, иначе полиция давно закрыла бы это место. А меня вряд ли можно назвать трусливым человеком.

— Значит, я пришел по адресу? — спросил я, подходя ближе к нему. — И я — ваш единственный зритель? Что ж, это будет интересно. — Я был готов вот-вот рассмеяться.

— Интереснее всего на свете, — старик произнес эти слова так торжественно, что моя легкомысленность тут же улетучилась.

С этими словами он открыл дверь, вошел внутрь и вновь захлопнул ее — прямо перед моим носом. Я остановился, тупо глядя на закрытую дверь. Я помнил, что доски и раньше были выкрашены в белый цвет. Но теперь краска потрескалась, покрылась пузырями, потемнела от грязи и отпечатков пальцев. Внезапно я понял, что не хочу заходить внутрь. Что бы ни было скрыто за этой дверью, вряд ли оно стоит того, чтобы это увидеть, иначе этот мужчина не выбрал бы для выставки такое странное место. Теперь, когда старик исчез за дверью, мое любопытство утихло. Но стоило мне снова развернуться к выходу, как дверь опять отворилась, и в дверном проеме возникло седобровое лицо странного хозяина:

— Входите, входите же! — резко сказал он и снова закрыл дверь, едва успев убрать голову.

Я сделал единственный логичный вывод: «У него там спрятано что-то такое, что не должно покидать комнату. Что ж, раз это вряд ли что-то опасное, а он так хочет, чтобы я на это посмотрел — я согласен!»

С этим решением я повернул грязную белую фарфоровую ручку и вошел внутрь.

Я ожидал увидеть большую ярко освещенную комнату, но ошибся. Комната, в которой я оказался, не походила ни на музей, ни на аудиторию. Скорее, она была оборудована под лабораторию. Пол был покрыт линолеумом, вдоль стен тянулись стеклянные шкафчики, полки которых были заставлены бутылочками, банками для хранения препаратов, мерными сосудами и другими подобными вещами. На большом столе в углу лежала странного вида камера. Посреди комнаты стоял стол еще большего размера, заставленный склянками и пробирками и заваленный бумагами, предметными стеклами и другими принадлежностями, опознать которые я не сумел по причине собственной невежественности. Помимо этого, в комнате было несколько книжных шкафов, простых деревянных стульев и большая металлическая раковина в углу.

Мой седовласый и черноглазый проводник ждал меня возле большого стола. Тонким и слегка дрожащим не то от возраста, не то от волнения пальцем он указал на один из деревянных стульев.

— Садитесь, садитесь! Ничего не бойтесь, друг мой. Вы увидите нечто интересное. Но ничего не бойтесь!

Взгляд его черных глаз снова был прикован ко мне и был тяжелее, чем раньше. Его слова произвели на меня совершенно противоположный эффект. Я сел, потому что ноги меня не слушались, но ужас, который исчез лишь секунду назад в прихожей, сковал меня снова с двойной силой. Свет в прихожей был очень тусклый, розоватый, неопределенный. И по этой причине я не разглядел как следует лицо этого человека: лицо, похожее на маску живой злобы. В нем читались жестокость, ненависть с некоторой долей презрения и чувства собственного превосходства. Теперь я понял, откуда взялся мой страх: это было предостережение, к которому я не прислушался. Теперь я осознал, что попался в ту самую ловушку, от которой моя интуиция тщетно пыталась меня спасти.

В моей душе снова происходила борьба. Я до крови прикусил губу, и на какое-то время мне стало легче. Все это продолжалось дольше, чем я думал, и старик, судя по всему, не умолкал на протяжении всего этого времени, потому что, заставив себя сосредоточиться, я увидел, что он стоит возле раковины, примерно в трех метрах от меня, и говорит с такой интонацией, будто выступает на трибуне перед большой аудиторией.

— Таким образом, — говорил он, — мне пришлось обращаться с этими пластинками очень осторожно, чтобы максимально точно передать оттенок каждого организма в отдельности. Современные цветные пленки крайне чувствительны. Вы, несомненно, знакомы в общих чертах с изысканными диапозитивами, снятыми на цветную пленку через одиночную диафрагму?

Он замолчал, и я, пытаясь вести себя вежливо, заметил:

— Я видел несколько замечательных снимков пейзажей, выполненных таким образом, на лекции в Франклин Холл на прошлой неделе.

Он нахмурился и нетерпеливо махнул рукой в мою сторону.

— Я бы предпочел, чтобы меня не перебивали, — сказал он. — Мой вопрос носил исключительно риторический характер.

Я покорно съежился, и он продолжил говорить все тем же громким, чистым голосом. Он вполне мог бы быть великолепным оратором и выступать перед большими аудиториями — если бы только его голос не был таким чересчур звонким и жутковатым. Размышляя об этом, я снова упустил нить разговора. Вновь собравшись с мыслями, я услышал:

— Как я уже сказал, благодаря оригинальной печатной форме мы получаем конечное изображение. Далее. Многие из этих организмов крайне трудно запечатлеть, а цветная микросъемка — крайне сложный процесс. Следовательно, фотографы стараются не испортить ни единой пластинки. Эти пластинки так чувствительны к свету, что обычный красный фильтр для освещения лаборатории губителен для них, поэтому их необходимо проявлять либо в темноте, либо при особом свете, который можно получить путем вложения тонких слоев ткани определенных оттенков зеленого и желтого цвета между лампой и пластинкой. Но даже при таком свете пленка зачастую непоправимо мутнеет. Я счел эти процедуры слишком трудоемкими и провел ряд экспериментов в поисках такого стекла или ткани, которую необходимо добавить к зеленому свету, не нарушая при этом его эффективности. Все попытки оказались в равной мере тщетными, но недавно — всего лишь на прошлой неделе — я преуспел в поисках.

Теперь он говорил тише, а в его голосе звучал доверительный оттенок. Он слегка наклонился ко мне. По спине пробежали мурашки, хотя голова моя горела. Я попытался выдавить одобрительную улыбку.

— На прошлой неделе, — продолжал он, — я по выписанному мне рецепту приобрел в аптеке на углу одно лекарство. Его доставили прямо ко мне домой. Пузырек был завернут во что-то, что на первый взгляд показалось мне молочно-белой, слегка переливающейся бумагой. Позже я решил, что это что-то вроде пленки или мембраны. Я спросил о ней у владельца аптеки, и он сказал, что в эту «бумагу» был завернут пучок лечебных трав, который ему прислали из Южной Америки. Но это единственный экземпляр, и отследить, откуда он взялся, вряд ли представляется возможным. Он в спешке завернул мой пузырек в эту бумагу, поскольку она оказалась под рукой. Не помню, как мне в голову пришла идея использовать эту мембрану в своих экспериментах. В тени она выглядела как обычная белая, слегка переливающаяся бумага. Но стоило поднести ее к источнику света, как она становилась прозрачной и приобретала призматические свойства. Почему-то я подумал, что ее преломляющие свойства помогут воздействовать на актинические лучи — лучи, которые используются при приготовлении светочувствительной эмульсии. И вот тем вечером я поместил мембрану под слои желтой и зеленой ткани, подготовил необходимое оборудование и химикаты, пододвинул поближе держатель для пластинок, выключил свет и — включил зеленую лампу!

В его словах не было ничего пугающего. Он просто нудно описывал во всех подробностях собственные эксперименты в области фотографии. Однако когда он сделал очередную паузу, я не хотел, чтобы он продолжил свой рассказ. Я испытывал отчаянный ужас перед тем, что он еще не успел рассказать.

Внезапно он выпрямился и расправил плечи, так что от сутулости не осталось и следа, откинул голову назад и рассмеялся. Смех его звучал раскатисто и приглушенно, словно из пустой металлической трубы.

— Я не собираюсь описывать вам то, что увидел! Почему я должен это делать? Ваши собственные глаза станут мне свидетелями. Но я должен объяснить вам кое-что, чтобы вы лучше поняли то, что увидите… чуть позже. Когда наше жалкое, обманчиво чувствительное зрение различает предмет, мы называем этот предмет видимым. Когда мы прикасаемся к нему, мы называем его осязаемым. Но что, если я скажу вам, что существуют вещи, физически неосязаемые для наших рецепторов, хотя подсознательно мы чувствуем их присутствие, и невидимые для наших глаз лишь по той причине, что наши органы не могут воспринимать свет, отраженный от их тел? Свет, проходящий сквозь экран, который мы с вами сейчас увидим, имеет совершенно неизвестную до сегодняшнего дня в научном мире длину волны, и с его помощью вы сможете во плоти увидеть то, что было невидимым с момента сотворения мира. Не бойтесь!

Он замолчал и снова рассмеялся, и у веселья его были желтые зубы — угрожающий оскал.

— Не бойтесь! — повторил он и протянул руку к стене. Раздался щелчок выключателя, и комната погрузилась в глубокую, непроницаемую тьму. Я хотел вскочить и бежать к двери, через которую попал сюда, хотел вырваться наружу, но меня накрепко сковал беспричинный ужас.

Я слышал, как старик сделал несколько шагов в темноте, и через секунду комната осветилась слабым зеленым светом. Источник света находился над большой раковиной, где хозяин, полагаю, хранил свои «цветные пластинки».

Мои глаза постепенно привыкали к темноте, и с каждой секундой я различал предметы все яснее. Зеленый свет имеет свои особенности. Даже будучи тусклее красного, он освещает ярче. Старик стоял позади лампы, и его лицо в этом призрачном сиянии казалось лицом мертвеца. Но больше ничего ужасающего я не видел.

— Это, — продолжил он, — обычное освещение для проявки, о котором я вам рассказывал. А теперь — смотрите, и вы увидите то, чего до сей поры не видел ни один смертный, за исключением меня.

Он пару секунд возился с зеленой лампой над раковиной. Она была сконструирована таким образом, что лучи света падали строго вертикально. Старик открыл створку на боку лампы, и на мгновение комната осветилась приятным белым светом. Затем он поместил что-то внутрь, осторожно пододвинул пальцем и закрыл створку.

Вещь, которую он поместил внутрь — должно быть, та самая южноамериканская «мембрана» — вопреки моим ожиданиям, не приглушила свет, а, напротив, сделала его более ярким. Оттенок стал зеленовато-серым, и в этом мертвенно-бледном, ужасающем свете была ясно видна вся комната, которая была наполнена… кишела… чем же?

Мои глаза невольно сфокусировались на существе, которое ползало у ног старика. Оно извивалось и корчилось на полу, словно огромная, омерзительная морская звезда, руки и ноги которой дергались в конвульсиях. Существо было гладким, будто бы резиновым и бледно-зеленым; вытянувшись на дрожащих щупальцах, оно подняло сгусток своего тела вверх, потянулось к старику и поползло — да, оно ползло вверх по его ногам, по его телу! А он стоял, выпрямившись, со сложенными на груди руками и следил за карабкающимся существом строгим взглядом.

Но комната — вся комната — была наполнена другими похожими существами. Везде, куда бы я ни посмотрел, были они: многоногие, с длинными телами, мерзкие волосатые пауки, прячущиеся в тени, и полупрозрачные продолговатые ужасы, которые ползали по комнате… и летали по воздуху. Они исчезали и снова появлялись то здесь, то там, и я мог смотреть сквозь их прозрачные зеленоватые тела.

Но, что гораздо хуже, — у некоторых из них были человеческие лица. Будто чудовищные маски с огромными разинутыми ртами и щелями на месте глаз… я даже не могу их описать. В их внешности было что-то такое, отчего мне невыносимо даже вспоминать об этом.

Старик снова заговорил, и каждое его слово, будто удар гонга, эхом отдавалось в моей голове:

— Ничего не бойтесь! Всю свою жизнь, днем и ночью, каждый час вы находитесь среди них. Их не видел никто, кроме нас с вами, ведь бог милосерден, он избавил человеческий род от необходимости их созерцания. Но я не милосерден! Я ненавижу человеческий род, который и породил этих существ! Человеческий род, который мог бы быть окружен невидимыми, неосязаемыми, но прекрасными сущностями — но предпочел выбрать себе таких спутников! Весь мир увидит и узнает. Люди придут сюда, один за другим, придут, чтобы узнать правду — и умереть. Ибо кто сможет пережить этот бесконечный ужас? И я, вслед за остальными, обрету покой и оставлю землю в наследство этим ужасам, порожденным людьми. Вы знаете, что это такое? Откуда они взялись?

Его голос гремел, как соборный колокол. Он ждал ответа, но я не мог ничего сказать.

— Из эфира! Из вездесущего эфира, из неосязаемой субстанции, из которой разум Господа сотворил планеты, и все живое, и самого человека — человека, который сотворил это! Своими злыми намерениями, эгоистичными страхами, желаниями и бесконечной, нескончаемой ненавистью он сотворил их, и теперь они повсюду! Ничего не бойтесь — но смотрите, к вам, к своему создателю, движется ваш УЖАС во плоти!

Как только он умолк, я увидел Существо, приближающееся ко мне — Существо… но мой разум больше не мог выдержать этого. Грозный голос звенел где-то вдалеке, а затем комната погрузилась в темноту; мое сознание милостиво скрыло от меня эти жуткие видения, и пустота возобладала над ужасом слишком сильным, чтобы можно было его пережить.

Я чувствовал тупую тяжелую боль в глазах. Я понимал, что мои глаза закрыты, понимал, что сплю, и что полка с разноцветными склянками, которую я вижу ясно и четко, — это всего лишь часть моего сна. Была какая-то смутная, но настойчивая причина, которая заставляла меня встать. Я хотел проснуться и думал, что, пристально глядя на все эти голубые и желтые пузырьки, я смогу рассеять это глупое видение. Но вместо этого они становились только четче, приобретали плотность и реальность, пока все остальные мои чувства внезапно не пробудились, и я не осознал, что мои глаза открыты, склянки реальны, а сам я сижу на стуле, который наклонился вбок, и поэтому моя голова в совершенно неудобном положении лежит на столе.

Я медленно выпрямился и с трудом попытался нащупать в измученной памяти хоть малейший намек на причину моего присутствия здесь, в этой лаборатории, освещенной лишь светом уличных фонарей, проникавшим в комнату через три больших окна. Я сидел здесь совершенно один, и, судя по боли в затекших конечностях, я просидел здесь довольно долго.

Затем резким ударом, как обычно бывает при осознании какой-нибудь ужасной катастрофы, ко мне вернулась память. Это была та самая комната, пустая, освещенная уличными фонарями, которая недавно кишела существами слишком уродливыми, чтобы их можно было описать. Я с трудом встал и, пошатываясь, огляделся вокруг. Стеклянные шкафчики, книжные полки, два заставленных разными предметами стола, металлическая раковина, а над ней — темное пятно лампы, от которой еще не так давно исходил бледный свет, разоблачающий страшную действительность. Так значит, это был не сон, а ужасная реальность. Теперь я здесь один. С каким безразличием странный хозяин позволил мне пролежать здесь без сознания несколько часов, не предприняв ни малейшей попытки помочь мне, привести меня в чувство. Наверное, он так меня ненавидел, что хотел, чтобы я умер прямо здесь.

Поначалу я даже не пытался покинуть это место. Обстановка навевала отвратительные воспоминания. Я хотел выбраться как можно скорее, но был слишком слаб, чтобы попытаться это сделать. Мое душевное состояние, как и физическое, было плачевным, и я впервые почувствовал на себе, что удар по психике может отразиться на состоянии организма столь же сильно, как и потворство своим низменным желаниям.

Каждый нерв и мускул в моем теле дрожал, голова болела и кружилась, меня тошнило, и я снова упал на стул в надежде, что силы и самообладание вернутся ко мне, прежде чем сюда снова придет старик, и тогда я успею покинуть это место. Я знал, что он меня ненавидит, и знал, почему. Сидя на этом стуле, жалкий и больной, я понял этого человека. Дрожа, я воссоздал в памяти те ужасы, которые он мне показал. Если простые эмоции и желания людей ежедневно воплощаются в таких формах, то неудивительно, что старик испытывает к своим собратьям лишь отвращение и желает их всех уничтожить.

Я вспомнил злые, искаженные гримасами лица людей на улицах — я впервые увидел их по-настоящему, будто кто-то снял с моих глаз пелену, прежде вводившую меня в заблуждение. Безгранично доверчивый, будто новорожденный щенок, я жил в мрачном, жестоком мире, в котором доброта — это всего лишь слово, а грубый эгоизм — единственная реальность. Я с тоской вспоминал всю свою жизнь, тщетные цели, ошибки и действия. Я вспомнил все то зло, с которым мне приходилось сталкиваться в своей жизни. Наши стремления обрести божественное были притворством, слизью, тянущейся к солнцу — будто перемазанные грязью звери, мы называли солнце своим наследием, но в глубине души предпочли ему сырые и темные глубины.

Даже теперь, несмотря на то, что я не мог ни видеть, ни чувствовать этого, вся эта комната, весь мир был наполнен существами, порожденными нашей истинной натурой. Я вспомнил низкий, презренный страх, которому с такой готовностью поддался мой дух, и безликое Нечто, порожденное этой эмоцией.

Внезапно я осознал, что каждую секунду к бесчисленному множеству существ я добавляю еще одно. Если мой разум может порождать только отвратительных чудовищ, если я в течение всей своей жизни мыслями и действиями продолжал создавать их — неужели не существует способа прервать эту порочную цепь? Мой взгляд упал на длинные полки с разноцветными склянками. Эти растворы для фотографии — смертельные яды, я знал это. Настало время покончить со всем — сейчас! Пусть он вернется и увидит, что его желание сбылось. Если я могу совершить хоть что-то хорошее, то только это. Я могу уничтожить то, что порождает чудовищ.

Мой друг Марк Дженкинс — человек очень умный и осторожный. О его уме и осторожности свидетельствовал даже жест, которым он извлек сигару — судя по всему, изготовленную из великолепного кубинского табака. Он проделал искусную работу и восстановил события, произошедшие в день отравления молодого Ральфа Пилера, проследил их до самой двери мистера Каллахана, и эта сигара была точь-в-точь такой же, какую Пилер выкурил непосредственно перед смертью. Если бы Дженкинс не конфисковал эти улики после ареста Каллахана, недобросовестный владелец, несомненно, уничтожил бы их.

Но, предложив одну из этих сигар мне, Дженкинс совершил одну из тех непростительных ошибок, которые, как мне кажется, случаются с умными людьми именно для того, чтобы поубавить их самоуверенность и тщеславие. Осознав свою оплошность, мой друг-детектив всю ночь провел в поисках своей непреднамеренной жертвы — меня. В поисках ему помог Пьетро Марини, молодой знакомый итальянец, который встретил его по дороге с танцев, что было около двух часов ночи.

Итак, Марини видел меня, стоявшего на ступеньках дома, где находилась квартира и лаборатория доктора Фредерика Хольта. Он так пристально смотрел на меня не из злых побуждений, а лишь потому, что я, по его мнению, выглядел таким ужасно больным и мертвенно-бледным человеком, каких он никогда раньше не встречал. Он разделял суеверное мнение соседей по Южной улице насчет доктора и подумал, что тот отравил меня, как ранее отравил Пилера. Этим подозрением он и поделился с Дженкинсом, который, однако, имел свои причины, чтобы не согласиться с ним. Более того, он сообщил Марини, что Хольт мертв: утонул прошлым вечером. Дженкинс узнал о его самоубийстве примерно через час после нашего с ним разговора в ресторане.

Решение обыскать место, где видели молодого болезненно выглядящего мужчину, показалось Дженкинсу самым логичным, и он направился прямо в лабораторию. На одном из домов висела длинная белая вывеска с загадочным объявлением: «Спешите увидеть невидимое!». Но детектив не видел в этом ничего загадочного. Он знал, что по соседству с лабораторией доктора Хольта находится лекционная аудитория, в которой в определенное время один молодой человек показывает на большом экране стереослайды с изображением различных смертельных бактерий и микроорганизмов, обитающих в грязной среде и вызывающих болезни. Он также знал, что сам доктор Хольт иногда принимает участие в проведении этих мероприятий, предоставляя прекрасные цветные слайды своих предметных стекол.

На тротуаре перед зданием Дженкинс обнаружил недокуренную мною сигару, от которой оставалось примерно две трети. Он подобрал ее и по ступенькам поднялся к входу — жалкий детектив, которого мучили угрызения совести. Ни наружная, ни внутренняя двери не были заперты, и в лаборатории он обнаружил меня — живого, но на грани смерти. Однако со мной произошло нечто другое, отличное от того, чего он опасался.

Очнувшись от наркотического сна в ужасном физическом состоянии, не осознавая, чем все это было вызвано, я поверил в реальность того, что со мной произошло. Мое сознание было слишком слабым, чтобы оказать сопротивление этому ужасному предположению. Когда Дженкинс ворвался в лабораторию, я перебирал склянки Хольта. Сначала я лишь рассердился, что мне помешали, но еще до того, как он закончил объяснять мне, в чем дело, туман, окутывавший мой мозг, испарился и покинул меня, больного телесно, но счастливого душевно. Так чувствует себя любой человек, который страдал от осознания того, что весь мир ужасен, но затем понял, что это всего лишь бред его собственного отравленного рассудка.

Злость, которую я видел на лицах прохожих, включая Марини, существовала только в моем воспаленном воображении. Когда я увидел оборудование лаборатории Хольта, в моем подсознании, где всем правят сны и бредовые мысли, всплыла научно-популярная лекция, которую я посетил на прошлой неделе. Вывеска «Спешите увидеть невидимое» тоже, вне всяких сомнений, внесла свою лепту, как и аптека на углу, из которой лился зеленоватый свет. Но, слушая объяснения Дженкинса, я обратил внимание на одно несоответствие:

— Но если Хольта здесь не было, — начал я, — если Хольт, по твоим словам, мертв, то как ты объяснишь тот факт, что я с точностью описал тебе человека, в котором ты узнал доктора Фредерика Хольта, хотя прежде я никогда в жизни его не видел?

Он указал на стену.

— Видишь?

На стене висел поясной портрет в натуральную величину, написанный пастелью. На нем был изображен седовласый мужчина с густыми бровями и таким пронзительным взглядом черных глаз, какого я никогда раньше не видел — до прошлого вечера. Портрет висел прямо напротив двери, возле окна, и черты лица старика в бледном свете уличного фонаря выглядели поразительно живыми.

— Первое, что ты увидел, войдя в комнату, — продолжал Дженкинс, — это портрет, который ты в бреду принял за живого человека, который якобы с тобой разговаривал. Вот он, седой старик-хозяин, причина твоего неестественного страха. Это он рассказывал тебе о цветной фотографии и показывал зеленых уродцев, Блэйсделл, и слава богу, что ты остался жив и разговариваешь сейчас со мной. Если бы ты выкурил сигару целиком… что ж, не будем об этом. Ты ее не докурил. И теперь, мой дорогой друг, я думаю, самое время тебе посетить настоящего доктора, из плоти и крови. Я вызову такси.

— Не надо, — возразил я. — Прогулка на свежем воздухе поможет мне лучше десятков докторов.

— На свежем воздухе! Откуда свежему воздуху взяться на Южной улице, да еще в июле, — проворчал Дженкинс, но с неохотой уступил.

У меня была на то причина. Я хотел увидеть людей, встретиться с ними лицом к лицу, пусть даже с подозрительными типами, которые бродят по улице в такой час — между полуночью и рассветом, — и порадоваться доброте человеческого обличия, которая особенно хорошо проявляется у людей из низших сословий.

Но, направляясь к выходу, я подумал, что во всей этой истории есть какое-то противоречие.

— Дженкинс, — сказал я, — ты говоришь, что причина того, что Хольт захлопнул дверь перед моим носом, в том, что дверь никто и не открывал, пока я сам этого не сделал.

— Верно, — подтвердил Дженкинс, но нахмурился, понимая, какой вопрос будет следующим.

— Но если причиной моего видения был портрет, то как я мог видеть Хольта еще до того, как открыл дверь?

— У тебя спутались мысли, — коротко возразил Дженкинс.

— Неужели? Хольт к тому времени уже был мертв, но я уверен, что видел его до того, как открыл дверь в лабораторию! И почему он покончил с собой?

Прежде чем мой друг успел ответить, я развернулся и зашагал к лампе, висевшей над металлической раковиной. Я открыл створку на боку лампы и вытащил экран, состоящий из двух стекол и вложенной между ними тканью. Одно стекло было затемненным, другое желтым. Вместе с экраном я достал то, чего так опасался: кусочек молочно-белого, переливчатого, слегка прозрачного материала.

Дженкинс догнал меня в тот момент, когда я держал мембрану в вытянутой руке напротив окна. Свет уличного фонаря, проходя через нее, распадался на поразительно яркие лучи всех цветов радуги. Мембрана не приглушала свет, а, напротив, самым странным образом делала его ярче. Казалось, что клочок светится сам по себе, хотя в тени он не давал совершенно никакого света.

— Может быть, включим лампу и… проверим? — медленно проговорил Дженкинс, в голосе которого не было и следа иронии.

Я посмотрел ему прямо в глаза.

— Нет, — отрезал я. — Мы не станем этого делать. Я был опьянен наркотиком. Возможно, в таком состоянии я узнал жестокую правду о причине самоубийства Хольта, но я в это не верю. Призрак он или нет, я отказываюсь снова верить в порочность человечества. Пусть хоть вся земля кишит невидимыми ужасами, я уверен — они не плод нашего сознания. Пусть этим занимается демонология. Что мы сделаем с этим, сожжем или просто порвем?

— Мы не имеем права делать ни то, ни другое, — задумчиво возразил Дженкинс. — Но знаешь, Блэйсделл, твоя галлюцинация местами слишком уж реалистична. Я не курил отравленных сигар, но, когда ты поднес эту штуку к свету — клянусь, я видел… нет, ничего. Сожги это. Пусть отправляется туда, откуда пришло.

— В Южную Америку?

— Подальше. Сожги это.

Он зажег спичку, и мы запалили клочок. Мембрана ярко вспыхнула и исчезла.

В утренних газетах много писали о самоубийстве доктора Фредерика Хольта, причиной которому стало, по предварительным данным, психическое расстройство, вызванное несправедливым обвинением в убийстве Пилера. Причина казалась недостаточно убедительной, поскольку Хольта даже не брали под арест, но других причин не нашлось.

Разумеется, уничтожив мембрану, мы поступили незаконно и довольно необдуманно, но, хотя мы и не разговаривали об этом, я знал, что Дженкинс согласен со мной: иногда лучше в чем-то сомневаться, чем быть уверенным, и существуют вещи, относительно которых лучше оставаться в неведении. Например, такие вещи, которые имеют отношение к силам зла.

Перевод Анны Домниной