DARKER: Рассказы (2011-2015)

Андрей Зарин «Черная дама»

На днях я поздно ночью возвращался домой. В белесоватом сумраке тянулись длинные, пустынные улицы, далеко-далеко, на всем их протяжении, можно было ясно различать и тумбы, и фонарные столбы без горящих на них фонарей, и дворников, уныло спящих, сидя на обрубках, и склонивших свои головы на колени.

Был ночной час, но ночи не было.

О, эти ужасные белые ночи! Кажется, город вдруг посетила чума и все население вымерло. На улице день, но кругом пустынно и мрачно. Окна завешаны занавесками, лавки наглухо заперты, и в бесконечной перспективе проспекта редко-редко мелькнет человеческая фигура и скроется за углом. Точно страшная смерть прошла со своей косою по городу.

Но это только белая ночь: люди спят, лавки заперты, а на улице светло, как ранним утром.

В такие дни я не знал прежде покоя и бродил до утра по улицам. Теперь работа урегулировала мой сон и бдение, но эти ночи все же напрягают мои нервы каким-то неясным раздражением, и часто из-за них я отрываюсь от течения своих мыслей.

Так и теперь. Я шел домой в бледном свете томительной ночи, и мне вдруг вспомнился один эпизод из моей жизни. Я стал восстанавливать его во всех подробностях, и он снова показался мне до такой степени странным и удивительным, что, придя домой, я решился записать его.

Этот случай характеризует отчасти мое легкомыслие, но кто не был легкомыслен в свое время?

Это было и не так давно — всего четыре-пять лет тому назад. Я жил в конце Загородного проспекта и однажды, в такую же белую ночь, возвращался домой. Я проходил уже мимо Обуховской больницы, когда меня перегнала женщина в трауре. Я невольно залюбовался ее стройной фигурой.

Грациозная, высокая, с изящными плечами и маленькой ножкой, в бледном свете белой ночи, в своем черном костюме с длинным полотнищем крепа, она показалась мне чем-то чарующим, прекрасным.

Грешный человек, я прибавил шагу, чтобы перегнать ее и заглянуть ей в лицо. Увы, ее лицо было покрыто чуть ли не тройной черной вуалью, но мне показалось, что я увидел яркие глаза, пунцовые губы и изящный прямой носик. Я невольно улыбнулся и замедлил шаг.

Она снова перегнала меня, и теперь, я видел ясно, она посмотрела мне в лицо и, кажется, улыбнулась. Я прибавил шагу… Не знаю, сколько бы времени продолжалась эта игра вперегонки, если бы в конце улицы не показалась группа из трех молодых людей со шляпами, сдвинутыми на затылок, с энергичными жестами и громким пьяным говором.

Я решительно приблизился к незнакомке и предложил ей руку. Я не помню, в каких выражениях я сделал это отважное предложение, помню только, что крошечная, изящная ручка, затянутая в черную перчатку, легла на мою руку, и я почувствовал неизъяснимое блаженство.

Трое гуляк поравнялись с нами, дали дорогу и прошли дальше, оглашая пустынную улицу своими криками.

Мы остались одни. Я всячески старался разглядеть черты лица моей незнакомки, но они были тщательно скрыты вуалью.

— Приподнимите эту таинственную завесу, — сказал я шутливо.

Она поняла мою просьбу сразу.

— Ах, нет! Этого нельзя, этого никак нельзя! Не просите меня! — произнесла она дрожащим от волнения голосом, и я с изумлением почувствовал, как ее рука задрожала.

— Я буду думать, что вы герцогиня, скрывающая свое инкогнито, — сказал я.

— Думайте что хотите, но не просите меня об этом.

Ее голос был удивительно гибок. Она сказала десять слов, но в звуках этих слов мне послышалась целая мелодия. Она должна была быть красива, это несомненно. И я не ошибся.

— Пойдемте тише, — сказала она.

— С удовольствием!.. Вы шли гораздо быстрее, когда перегнали меня.

— О, да! Я была одна… — пустынная улица… мне было страшно… Я боюсь одна… ночь, никого нет, а мне кажется, что за мною бегут, ищут, ловят…

— Зачем же вы выходите так поздно?

— Ах, это надо, это необходимо даже! Если бы я могла, я бы сидела дома, заперла все двери, завесила окна и никуда, никуда бы не вышла…

Я невольно улыбнулся ее аффектированному тону. Она говорила, вся вздрагивая от волнения и прерывая свой голос, словно задыхаясь.

— «Что же вас гонит: судьбы ли решение, зависть ли тайная, злоба открытая?..»[220]

Я хотел было продекламировать и третью строфу, но вдруг замолчал в смущении.

Она несомненно красива, но эти странные речи… Бог ее знает.

— Вы смеетесь, — сказала она с упреком.

— Я удивляюсь.

— Удивляться нечему. Вы молоды и не знаете жизни, — заговорила она горячо, — вы не знаете, что помимо закона можно быть осужденной, помимо властей можно быть в тюрьме. Есть тюрьмы, есть пытки, есть казни! В каждом доме совершается невидимое преступление!

Мне послышались в ее голосе слезы. Я ничего не понимал и по тогдашнему легкомыслию своему подумал, что разговор становится скучным. Я снова стал шутить.

— О, я вас понимаю! Я хотя и молод, но знаю жизнь по книгам. Я знаю, что может быть «Клуб висельников», что существовало «Общество душителей, или тугов»[221], что был «Клуб двенадцати шпаг дьявола». Это все открыл и рассказал Понсон дю Террайль[222] или кто-то в этом роде. Я читал, что маркизы и герцогини ходили на тайные свидания, делали подозрительные обороты с драгоценными вещами, что короли наряжались булочниками и выпрыгивали из окошек…

— Ах, у вас все шутки! — воскликнула вдруг она с неподдельным отчаянием. — А я думала…

— Что вы думали? — мне стало на мгновенье совестно, и я близко пригнулся к ее лицу.

Она молчала, я стал оправдываться.

Ничто не обязывает меня серьезно относиться к делу. Эта обстановка: белая ночь и пустынная улица; эта удивительная встреча, этот странный разговор во вкусе таинственной фабулы бульварного романа.

— Согласитесь сами, вы можете меня мистифицировать. Я не хочу быть смешным и смеюсь сам. Бросьте это, откройте свое лицо. Помните, как в еврейских песнях:

Я уже теперь влюблен в вас, а тогда… о, тогда я стану вашим рыцарем и с готовностью пролью кровь за освобождение своей царицы!

Мой монолог произвел желаемое впечатление. Она тихо засмеялась и уже без ужаса ответила:

— Только не сейчас, не здесь!

Сознаюсь, я воспользовался ее неосторожным словом и с горячностью сказал:

— Я не говорю — здесь. Я доведу вас до дому, вы радушно пригласите меня войти и позволите выкурить у вас одну папироску!

— Что?

— Одну папироску выкурить! Я устал, я шел издалека. Я даже не сниму пальто. Ведь вы позволите? — добавил я над самым ее ухом замирающим шепотом.

Ее рука дрожала.

— Да… нет… что же… да, позволю, позволю, — вдруг сказала она два раза.

Я сжал ее руку.

— И там я увижу ваше лицо?

Она наклонила голову. Несколько шагов мы прошли молча и остановились у одного из домов Сивкова.

В конце Забалканского проспекта, подле Обводного канала, два квартала заняты огромными каменными домами, образующими собою два переулка и принадлежащими одному владельцу.

Я не знаю, кому они принадлежат теперь. Знаю, что они были Тарасова, потом Сивкова, потом еще и еще кого-то, но имя Сивкова так и осталось за ними.

Эти огромные дома заселены по преимуществу бедным людом. В нем масса рабочих, бедных чиновников, студентов и… прекрасных, но погибших созданий.

Моя история разрешилась просто. Мы вошли в подъезд, прошли по узкому коридору во двор, через него в другой подъезд, в другой коридор и, наконец, на лестницу. Нас охватила египетская тьма, так как в домах Сивкова на лестницу не сделано ни одного окна на высоте всех пяти этажей.

Я хотел зажечь спичку, но она порывисто потушила ее и опять лихорадочно заговорила:

— Не надо! Ради бога, не надо!

— Мы же поломаем ноги!

— Бога ради! — она сжала мою руку и повела в темноте по лестнице.

Мне становилось жутко. Вдруг наверху звякнул дверной крючок, хлопнула дверь, послышались мужские голоса и загорелась спичка. Бледным светом она озарила площадку четвертого этажа.

Моя незнакомка прижалась ко мне и замерла, вся дрожа от волнения. Потом она вдруг зашептала совершенно безумным лепетом:

— Если любите… если дорожите жизнью… Бога ради… идите… прочь скорее… скорей…

Шаги все приближались. Ее вуаль касалась моего лица.

— Идите, идите, — прошептала она исступленно и толкнула меня.

Я повернулся и, ничего не понимая, медленно сошел вниз.

Когда я вышел на улицу, я чувствовал себя словно одураченным. Я старался разобраться в происшествии, но не понимал решительно ничего.

Вернувшись домой, я лег спать; на другое утро сел за работу и на время позабыл обо всей этой странной истории.

Несколько дней спустя, идя по Гороховой, я вдруг встретил свою незнакомку.

Она была одета в тот же траурный костюм, и непроницаемая вуаль так же закрывала ее лицо.

Я быстро догнал ее и заговорил с нею.

— Скажите, пожалуйста, — не без раздражения сказал я, — к чему вы меня в тот раз заставили разыграть такую глупую роль?

Она вздрогнула, увидев меня.

— Вы? — воскликнула она с неподдельным горем.

— Да, — ответил я, — признаться сказать, мне было очень досадно, что вы заставили меня изобразить собою какого-то бульварного героя!

Но она не слышала моих слов и снова воскликнула с тоской:

— Вы! Неужели и вы…

Я раздражительно заметил:

— Вы и среди белого дня разыгрываете мелодраму! Неужели вы не можете быть естественны?

Она опять не слыхала моих слов. Она схватила меня за руку, повлекла к воротам ближайшего дома и тут, сжимая мне до боли руку, заговорила тем же исступленным шепотом, каким говорила на лестнице:

— Если вы жалеете себя, если любите себя, уйдите! Оставьте меня одну! Вам не спасти меня! Идите! Не мучайте меня!

Я изумленно посмотрел на нее.

— Вы хотите делать какую-то тайну! Я ничего не понимаю.

— Если бы вы знали мою жизнь! — сказала она с тоскою.

Я был снова заинтригован.

— Расскажите!

— Вы хотите, хотите?

— Хочу.

— Слушайте! — голос ее стал каким-то торжественным. — Если вы правда заинтересовались мною, если вы думаете, что можете полюбить меня, — я вам расскажу все, все, от рождения! Хотите?

— Хочу.

— Вы не трус? — вдруг спросила она.

Какой мужчина скажет, что он трус? Я пожал плечами.

— Дайте мне слово, что исполните мою просьбу.

На этот раз я решился удовлетворить свое любопытство.

— Я дам вам всякое слово — покажите мне свое лицо.

— Вот!

И она вдруг приподняла вуаль. Да, я видел пунцовые губы, правильный носик, черные брови и глаза… Глаз этих я не забуду и узнаю их везде. Они были карие, большие и глядели на меня с такою затаенною грустью, с таким томительным ожиданием, что этого взгляда я не могу забыть, а с ним и глаза, так смотревшие на меня, и весь облик ее грустного прекрасного лица.

— Даю слово, — сказал я горячо, — что исполню всякое ваше желание!

Она опустила вуаль.

— Придите сегодня ночью, в двенадцать, к железному мосту. Я буду ждать вас; я возьму вас с собою и открою все.

Я невольно отшатнулся и смущенно пробормотал:

— К железному мосту?

— Да, на царскосельской дороге, — сказала она, — вы боитесь?

Я вспыхнул от обидного подозрения.

— Я буду. Надеюсь, вы не дурачите меня!

— Я?! — воскликнула она и, схватив меня за руку, прибавила с невыразимой прелестью: — Милый, милый!

У меня закружилась голова. Если бы не день и не народ, я, вероятно бы, ее обнял.

Она скользнула из-под ворот, быстро подошла к праздно стоявшему извозчику и села на пролетку.

Извозчик встрепенулся и задергал вожжами.

— Приходи! — крикнула она мне радостным голосом.

Я закивал головою и долго смотрел ей вслед. Она оборачивалась, и мне казалось, что я видел ее улыбку сквозь непроницаемую завесу вуали.

Я вернулся домой совершенно отуманенный и только к вечеру осознал все безрассудство своего обещания. Кто она, от чего ее спасать и какое мне дело до истории ее жизни от рождения?

Что за странное время и место для свидания!

Двенадцать часов ночи — час очень поздний, особенно для такой пустынной местности, как у железного моста.

По полотну царскосельской железной дороги надо пройти мимо мастерских, сторожки, мимо «ям», туда, к крошечной сосновой роще, что стоит у полотна соединительной ветви между Варшавским и Николаевским вокзалами. Это полотно проходит под железным мостом, по которому проложены рельсы царскосельской железной дороги.

Я стал робеть. Это свидание, в такой странный час и в такой удивительной местности, приводило меня в совершенное недоумение; но наступил вечер; любопытство превозмогло мою робость, и я пошел на свидание.

Я взял с собою, на всякий случай, револьвер, крошечный карманный револьвер, пуля которого, я уверен, не убьет даже кошки, но сознание его присутствия все-таки приносило мне некоторое успокоение.

Я шел по узкой тропинке внизу откоса полотна. Справа от меня тянулась проезжая дорога. Белая ночь освещала пустынную местность своим бледным светом и придавала ей зловещий вид.

Я приблизился, наконец, к железному мосту и остановился. Кругом было пусто. Я подошел к пролету моста и взглянул на другую сторону, и то, что я увидел, заставило меня встрепенуться.

По ту сторону моста стояла наемная карета, запряженная извозчичьими лошадьми.

Я был уверен, что «она» там, как вдруг от кареты отделился рослый мужчина и быстро пошел на меня. Я поспешно отскочил и схватился за револьвер. Шедший на меня был одет в пальто, картуз и высокие сапоги; лицо его было прикрыто козырьком картуза, и я видел только небольшую рыжую бородку и толстые губы.

Он сделал ко мне еще несколько шагов и громко спросил:

— Вас на свиданье звали или нет?

Я молчал и все отступал, сжимая револьвер.

— Вас, что ли? — крикнул он снова и опять сделал несколько шагов ко мне.

Я вынул тогда револьвер и сказал:

— Стой! Не то я выстрелю! Что тебе нужно?

— Барыня вам письмо прислали.

— Покажи!

— Пожалуйте сюда, я передам.

Он был от меня шагах в восьми.

— Мне не надо твоего письма, — сказал я и, приподняв револьвер, стал отступать назад.

Он свистнул, и вдруг из-за кареты вышли еще два человека, одетых так же, как он, и быстро побежали к нему.

— Ну, идите к нам честью, — сказал он мне, — мы свезем вас к барыне!

В голосе его слышалась насмешка.

Я почти обезумел от страха, но, несмотря на это, отчетливо помню все детали происшествия.

С видом хладнокровия я повернулся и пошел к городу. В ту же минуту я услышал за собою топот шести ног. Идти дальше было нельзя. Я бросился вперед, добежал до телеграфного столба, прислонился к нему спиною и поднял револьвер.

— Если кто подойдет ко мне, я выстрелю!

Они остановились шагах в пятнадцати передо мною.

— Брось эту штучку, лучше будет! — иронически сказал первый из них.

Я молчал.

— Брось, — повторил он.

Я молчал, судорожно сжимая револьвер-игрушку.

Он пошептался со своими товарищами, и те вдруг бросились на дорогу. Я с ужасом увидел, что они меня обходят. Со стороны дороги шел на меня один из них, другой зашел со стороны города, а первый, главный, стоял передо мною шагах в пятнадцати и насмешливо выкрикивал:

— Брось! Поиграл, и будя!

Я чувствовал, как волосы шевелятся на моей голове, как горячий пот вдруг выступил на всем теле и тотчас застыл ледяной коркой. Самые нелепые мысли проносились в моей голове. Смертельная тоска сжала мое сердце, и мне страшно было расставаться так рано, так глупо со своей молодой жизнью.

А два человека, пригнувшись к земле, медленно подвигались к телеграфному столбу, к которому я плотно прижимался спиною.

Вдруг по дороге со стороны города послышались ругань, крики, мерный стук копыт и гром тележных колес.

Я выстрелил в воздух и не своим голосом закричал:

— Помогите!

Мои преследователи тотчас же оставили меня и быстро пошли к выехавшей на дорогу карете.

Я повернулся и бросился бежать. Мне навстречу тянулась длинная вереница ломовиков, моих избавителей, со своими тяжелыми телегами.

Сознаюсь в малодушии: я бежал почти вплоть до Обводного канала, и мне все слышался грохот колес преследующей меня кареты.

На другой день я был в домах Сивкова и переспросил всех дворников, описывая им свою незнакомку, но разве они могли среди тысячи жилиц узнать одну по моему описанию? В течение года, если не более, я внимательно разглядывал каждую встречавшуюся мне на улице женщину в трауре, но своей незнакомки я не встречал больше.

Я знаю, что отличу ее в какой угодно толпе, что признаю ее лицо тотчас, как только она взглянет на меня своими тоскующими глазами, но я совершенно не понимаю, что за история произошла со мною.

Кто были эти люди, кто была эта женщина, зачем я им был надобен?

Мой костюм не внушал представления о богатстве, ни к каким партиям я не принадлежал и никому не дал повода к кровавой мести…

Многим покажется, что я вступил в состязание с Ксавье де Мортепеном[224] и написал главу из бульварного романа, но это все в действительности случилось со мной, и я рассказал здесь только голый факт.

1895