DARKER: Рассказы (2011-2015)

Кристофер Триана «И скоро там распустятся листья»

KRISTOPHER TRIANA, “SOON THERE’LL BE LEAVES”, 2015

Я решил, что хочу умереть от сердечного приступа.

Я сидел один в битом «шевроле-малибу» моего старого друга Рона, взятом напрокат, — сидел посреди кучи компакт-дисков и пакетов из фастфудов и медленно бродил, пекся от жары на стоянке больницы. Мама лежала в больнице, умирала, рассыпалась, как ржавые качели под осенним дождем. Сейчас она проходила диализ. Из-за всех этих процедур трудно было улучить для общения с ней хоть минутку — и даже когда мне это удавалось, она была накачана обезболивающими, валилась от усталости или же мучилась от тошноты.

Да, смертельный сердечный приступ — это по мне.

Пусть это ужасно, зато быстро. Жизнь просто закончится. И все, что было тобой, уйдет: надежды, мечты и воспоминания — все-все. Беда современной медицины в том, что она может растянуть смерть очень надолго. Некоторые считают, что это чудесно — иметь время смириться со смертью и пережить все эмоциональные состояния, которые с ней приходят. Но, сидя в этом гнилом куске дерьма, я не мог придумать ничего хуже. Это словно отрывать пластырь.

Просто дерни, не заставляй меня чувствовать каждую волосинку. Пожалуйста, Господи, имей милость.

Оттягивать смерть — не значит принять ее. Это значит — больше страдать. Для умирающего это — дольше разваливаться, дольше терпеть боль и растерять последние остатки достоинства. Для его близких — дольше шарахаться от каждого телефонного звонка в ожидании худшего. «Просто оторви, — думал я. — Господи, не дай мне так же гаснуть на больничной койке с раздражительными медсестрами в халатиках, которые сюсюкаются с пациентами, как с сопливыми детьми, вычищая дерьмо из калоприемников. Пусть будет так: вот я здесь, а через секунду — уже там».

Легко.

Пожалуйста, Господи, если я должен умереть, подари мне сердечный приступ до того, как наградишь меня раком.

Я просто сидел и пялился в залитую солнцем пустоту. В Нью-Хемпшире, откуда я уехал за несколько дней до этого, шел снег, но это была Флорида, страна болот. Воздух тут тяжелый — как в облако мочи попал. Это место никогда не казалось подходящим для человека, если спросите меня. Но люди не слишком часто интересуются мнением бывшего зэка и разделывателя мяса, и не могу сказать, что виню их за это.

Я проклял солнце и на мгновение закрыл глаза. Представил, будто бы я во дворике, которого у меня нет, обрубаю стволы поваленных деревьев. Размечтался о жене, которой у меня тоже не было, о том, как она наблюдает за мной, я машу топором и тут падаю, хватаясь за грудь. Она подбегает ко мне, по щекам стекают громадные слезы. Идея мне понравилась, и я тут же поклялся есть больше соленого.

Была почти половина одиннадцатого. Я не спал с пяти утра, и до сих пор не ел. Для пива или чего покрепче было еще рано, но мне уже не терпелось залиться алкоголем и провалиться в ласковое забытье, которое хоть ненамного умиротворяло мое сердце. Перефразируя Дэвида Аллана Коу[278], мне нужно возобновить дружбу с «Джим Бимом». Кроме того, я думал, неплохо бы для начала набить желудок чем-то вроде утреннего тако или хорошей дорожной сосиски. В некоторых местах нетрудно найти семейное кафе, где подают все, чего душа пожелает. Но я вернулся в свой родной Мелборн, сырую чахлую дыру в центре Флориды, так что придется мириться с придорожной кормежкой, которую мой друг Рон, если судить по полу его «малибу», потреблял регулярно.

Мама будет проходить процедуры несколько часов, а потом спать. Я как обычно приехал, чтобы увидеть ее в один из двадцатиминутных перерывов, так что сейчас завел машину и из растрескавшихся колонок на торпедо потекла какая-то дрянь в стиле поп-кантри. Джонни Кэш снова крут, а они до сих пор ставят каких-то позеров, у которых ковбойского — только шляпа одна. Наверное, с возрастом приходит не только старость, но и ненависть к новой музыке. Я выехал со стоянки и погнал в поисках вывески «Борз Хэд»[279].

Наполняясь отвращением к самому себе, я стал снова думать о Хелен.

Я расстался с ней около месяца назад и до сих пор прокручивал в голове наши перепалки — это как пересматривать старые серии ситкомов в скучный день. Ее безрассудство и манипуляции оставили гору неприятнейших воспоминаний, так что мой мозг был нашпигован ими, как минное поле. Но даже в нынешнем моем положении я не тянулся к Хелен. Никогда ей не перезванивал, ничего такого. Чтобы она меня утешала? Такого удовольствия я ей не доставлю; не стоило позволять ей строить из себя Флоренс Найтингейл[280], потому что я знал — позже она обязательно мне это припомнит или даже использует, чтобы поглумиться. К тому же ничто не сводит женщину с ума так, как безразличие, и после того, что она сделала, я решил, что ничего, кроме полного равнодушия, она не заслуживает.

Как настоящий ковбой.

Ее ночные сообщения варьировались от ангельских до полнейшей дичи.

«Я просто хочу знать, что с тобой все хорошо, — сказала она по голосовой почте в понедельник. — Даже если тебе на меня теперь наплевать, я все равно о тебе забочусь. Если бы это было не так, ты бы тоже мне звонил».

Но во вторник она прокаркала: «Хорошо, Билл. Можешь даже не утруждать себя звонком, как поступил бы джентльмен. Как настоящий мужчина. Да насрать, какая теперь разница, да? Потому что ты просто свалил, как всегда. Сбежал, как мальчик».

В среду я сразу удалил сообщение, не став даже слушать. Терпеть их — это слишком похоже, будто мы снова вместе: все теплые чувства внезапно рушились из-за ее невыносимости, не оставляя мне ничего, кроме растерянности и бессильной ярости. Такова Хелен: одну минуту — прекрасная нимфоманка с потрясающим чувством юмора, другую — тупая сука. Она как-то рассказывала, что не раз проходила курсы лечения аффективных расстройств, но никогда не принимала таблеток, что ей пытались всучить психиатры. Я сам повидал немало психиатров, чтобы обрести хоть какой-то контроль над своими собственными расстройствами, так что знаю, что ей тоже без помощи врача не обойтись, пусть сама она этого никогда не признает.

Проехав мимо нескольких заброшенных торговых центров, покрытых граффити и огромными баннерами с надписью «Сдается», я решил, что лучше будет заглянуть в продуктовый магазин, и припарковался у «Пабликс».

Не успел я выйти, как зажужжал мобильник. Сначала я испугался, что это из больницы. Как всегда. Потом подумал, что это может быть очередная гневная тирада, а может — любовный стишок от Хелен, смотря как монетка упала. Но вытянув его из чехла на поясе, я увидел, что это текстовое сообщение. Никогда их не отправлял, но иногда получаю от других. Я только недавно узнал, как их вообще смотреть на этом гребаном телефоне. Я щелкнул клавишу и увидел короткое сообщение.

В конце была подмигивающая, улыбающаяся морда — тупая хрень, с которой каждый просто обязан завязать, как только достигнет зрелого возраста. Телефон определил, что отправительница обзавелась моим номером около двух недель назад, хотя я и знал ее много лет назад, в те старые недобрые дни.

Уитни. Господи Боже мой, Уитни.

Годами я отказывался заводить себе страницу в соцсетях из-за отсутствия интереса к технике, да и к людям тоже, но Хелен в конце концов вынудила. Зарегистрировала меня без спросу. Как только я впервые туда зашел, через несколько недель после регистрации, меня скривило от отвращения из-за всех этих старых знакомых, которые вдруг повсплывали и запросились в «друзья». Наркоманы, бандиты, шлюхи, убожества и бродяги из прошлого заполнили экран и спутали мои нервы, как плохой кислотный глюк. Встреча выпускников онлайн началась. Когда я показал Хелен, сколько старых друзей меня отыскали, она заревновала.

— Меня никто со школы не нашел, — заметила она злобно. Помню, как я подумал: «Ну, наверное, это потому, что они тебя не забыли». Потом я сменил пароль, чтобы она не шпионила — уж это она могла.

Я проигнорировал все запросы на добавление, которые шли без сообщений, тем самым сэкономив кучу времени и серьезно урезав список. Это было хорошо, потому что мне было совсем неинтересно общаться с большинством из них, и уж тем более — барахтаться в болоте воспоминаний, тогда как я потратил кучу времени и денег за съем жилья, чтобы очиститься от темного прошлого в этом солнечном штате — очиститься с помощью дешевого пойла и многих горстей тразодона и ламотриджина. Если уж со мной хотели иметь дело, то могли бы черкнуть хоть пару строк, как все приличные люди.

Большинство этого делать не стало. Но не Уитни.

Поначалу тут не было ничего особенного. Я был с Хелен, и я не кручу дела за спиной у своей женщины, даже если она импульсивная сучка, которая питается скандалами. Уитни — всего лишь девчонка, с которой я учился в одной школе. Мы никогда не ходили на свидания, ни разу не перепихнулись на ящике за «Джиффи-Мартом», ничего такого. Я ни разу не уединялся с ней на заднем сиденье, как это бывало со множеством юных ковбойш в пыльных пустошах, где мы гонялись наперегонки и боксировали в свете костров всю нашу бедную молодость напролет.

Письма Уитни вначале были незамысловатыми — мы просто перебирали события последних шестнадцати лет.

Она была замужем. У нее было трое детей. Детей она любила, но устала от мужа. Очень устала. Она любила кантри — старые вещи, как и я, и новье — как и все. Никогда не уезжала из нашего родного города. Не работала, но хотела выпустить календарь с девушками в бандитском стиле. И я видел, почему — по тем фотографиям, которые она делала и с гордостью выкладывала у себя на странице.

У нее было крепкое тело и по-кошачьи сладострастное лицо. Волосы, словно вихрь окрашенного пламени, которые не могли не привлечь внимания, и очень красивая — пусть и очень фальшивая — грудь. И выставленный напоказ образ девочки вне закона. На всех фотографиях она курила и потрясала полуавтоматическими пушками. Иногда проводила языком по стволу магнума. Иногда — стреляла из них топлесс. На одной из фотографий у нее был дробовик, из которого она палила молоком. Все кругом было в молоке. Не знаю, как она это сделала. Вскоре она стала присылать фото куда откровенней — сама полностью обнаженная, и стволы тоже полностью автоматические.

Это Флорида, детка.

Она носила рваные джинсовые юбки, обрезанные так коротко, что открывали трусики, и у нее, должно быть, стоял дома целый сундук, доверху набитый ковбойскими шляпами, потому что каждый раз она надевала новую. На ушах — серьги, гирляндами свешивающиеся до плеч, чем она напоминала героя моего детства, мистера Ти, только от нее я возбуждался. Губная помада была слегка размазана, словно Уитни только что целовалась, а волосы и одежда растрепаны, будто она кувыркалась в сене с гризли.

Уитни, влажная мечта реднека.

Мы немного переписывались, а потом я порвал с Хелен, и мне хватило глупости сообщить об этом Уитни. Ее сообщения наполнились беззастенчивым флиртом, на который я бы обязательно ответил, не будь так подавлен маминым здоровьем и расставанием с Хелен — еще одна ошибка в бесконечном ряду. Но всего за несколько дней до вылета к маме как-то по пьяни я отправил Уитни свой номер телефона, который она просила. И теперь она тянулась ко мне, практически молила об этом, а я нуждался в чем-то, что могло отвлечь меня от реальности. В каком-нибудь эйфорическом болеутоляющем, хотя бы на пару часов, а «Лотрэб», выписанный доктором для борьбы с моими старыми болячками, оставшимися еще из тюрьмы, с этим справиться не мог. Разум иногда бывает неумолимо жесток. Иногда секс — это единственное, что может избавить мужчину от настоящих страданий. Я всегда пытался напоминать себе, что одержимость сексом — это не так уж и плохо, в сравнении с прочими грехами и зависимостями. В конце концов, человек создан из плоти и крови, и с этим ничего не поделаешь.

Наверняка этот дурень Рон разболтал ей о моем возвращении, подумал я, или же это мой телефон без моего ведома отметил, что я во Флориде. Хелен напичкала эту проклятую штуковину тонной непонятных и бесполезных приложений. Как бы то ни было, Уитни знала, что я здесь, и ее намерения были ясны, как вода в фонтане перед этой сраной больницей.

Но она была замужем. Пусть неудачно, но замужем.

Господи, вот это ты и называешь палкой о двух концах, да? Или же это — мой старый друг Люцифер, которому, чтобы найти меня, не нужен ни телефон, ни Интернет. Уж он-то меня запросто находит и делает это слишком часто.

Я взглянул на себя в зеркало заднего вида и произнес:

— Как же здорово вернуться домой, твою мать.

Как говаривал мой друг, Брюс из Нью-Хемпшира, сегодня у ангела на моем плече выдался неудачный день.

Уитни не хотела, чтобы я ей звонил — только сообщения.

Ее сообщение: Пожалуйста, будь осторожен.

Следующее: Позвоню тебе с другого номера.

Я сидел в машине на очередной автостоянке, жевал сэндвич и наблюдал, как облака, громыхая, ползут над равниной. В последнее время я избегаю людных мест, насколько это возможно. Мне трудно притереться к людям, а им притереться ко мне еще труднее — я как наждачка. Мне достаточно общения за моим мясным прилавком, и это — худшее в моей работе.

Зазвонил телефон.

— Да? — сказал я, надеясь на Уитни.

— Мистер О’Рурк? — услышал я голос женщины в годах.

— А кто звонит?

— Сестра Купер, из больницы.

— И?

— Я просто звоню сообщить, что вашей матери нужно отдохнуть немного больше, чем обычно.

— Пойдите посмотрите, чтобы у нее была вода, сейчас же.

— Сейчас она спит.

— Каждый раз, как я ее вижу, у нее сухие губы.

Она помолчала и вздохнула — старая нервозная ведьма.

— Сэр, мы ухаживаем за ней насколько это возможно.

Тон показался мне снисходительным.

— Нет, она умирает, — сказал я. — А вы доите ее, как корову.

Снова пауза.

— Вы можете поговорить с начальством, если считаете нужным, сэр.

— Да я поговорю с кем захочу, черт возьми, — сказал я. — Только вы там не расслабляйтесь.

Она повесила трубку. Люди нередко так делают. Телефон был станционарный, так что я услышал этот приятный уху стук.

Я попытался вернуться к сэндвичу, но больше не чувствовал голода. Теперь во мне закипала ярость, так любившая взрываться у меня в груди, как шахта, набитая динамитом.

Не сейчас, Господи. Я просил сердечный приступ, но не сейчас.

Но это был всего лишь гнев — тяжелая и хорошо осязаемая реакция моего организма. Фельдшер, который выписывает мне лекарства, говорит, что это какое-то «эксплозивное расстройство» вперемежку с ПТСР[281], взращенное годами подпольных боксерских поединков, тюремным сроком за убийство и детством с отцом, который думал, что он все еще в джунглях — убивает «чарли»[282].

Подозреваю, именно поэтому папа увез нас из Техаса во Флориду. Тут были знакомые ему джунгли — прямо как те самые, что виделись ему во снах, заставлявших его вскочить посреди ночи и схватить младшего сына, готовясь к атаке — ему казалось, что за деревьями прячутся гуки[283].

Флорида. Ад и дом. Дом и ад.

Телефон зазвонил снова, и теперь мне хотелось, чтобы звонили из больницы; может, кто-нибудь из начальства. Напрашиваются на пару ласковых.

— Да? — сказал я.

— Билли Джо? — голос молодой женщины. После тридцати меня никто так не называл, кроме мамы, конечно. И это была не мама. Папа и сестра мертвы, и я нечасто слышу, чтобы меня звали Билли Джо. На севере я — просто Билл. В тюрьме — Уильям Джозеф О’Рурк, прямо как при крещении. Так меня мог назвать только кто-то из прошлого.

— Слушаю, — сказал я.

— Это Уитни, детка.

В ее голосе зазвучала похоть. Она словно изо всех сил косила под Джессику Рэббит. И это тоже сработало. Огонь в груди перешел в движение в штанах.

— Ты где? — спросил я.

— Там, где меня никто не видит.

— В Мелборне?

— Холопау. Но мы не можем тут встретиться.

— Давай встретимся поскорей. Ты хочешь осторожности. Я все понимаю. Но у меня жесткий график.

Она не знала, зачем я приехал, или же это я так думал, но мне не хотелось поднимать эту тему. Я собирался спросить, откуда она узнала, что я в городе, но она сбила меня с мысли.

— Правда? Жесткий график? У меня есть для тебя кое-что пожестче, ковбой.

Я опять посмотрел на себя в зеркало, безо всяких на это причин.

— Сегодня? — спросил я.

— Есть одно местечко. Как тебе Рождество?

— Праздник так себе, но город Рождество не так уж далеко. Миль пятьдесят напрямую.

— Мне тут всего сорок минут на байке.

— Все еще гоняешь на своем старом япошке? — спросил я, вспомнив, что она не раз выигрывала гонки в пустошах.

— О, нет-нет. Он для меня староват.

— Ну хорошо. Рад, что ты до сих пор катаешься. Приятно видеть, что некоторые вещи не меняются, Уитни.

— Зови меня Красной Шапочкой.

Я усмехнулся. Забавно она подогревает фантазию.

— Ты меня хочешь или нет? — сказала она обиженно.

— Хорошо, — сказал я, стараясь унять смех. — Красная Шапочка. Это круто. Тебе подходит.

— И это осторожно.

Повисла пауза. Говорил только ангел на плече, пытавшийся меня отговорить. Но Красная Шапочка перебила.

— Мне нравятся твои фотки, — сказала она. — Их мало, но ты все еще отлично выглядишь. До сих пор боксируешь, а?

— Нет, но стараюсь держать себя в форме.

— Хорошо. Я тоже.

— Не поспоришь.

Повисла еще одна гнетущая пауза.

— Ну так где встретимся и когда? — спросил я. Дьявол на плече кувыркался и носился, как бешеный пес.

— Не можешь дождаться, а?

— Весь горю.

— Я тоже. Помню, как Салли Слэйдер трахалась с тобой на заднем сиденье твоего «эль-камино». Помнишь ее?

— Увижу — вспомню, может быть. У меня с лицами лучше, чем с именами.

— А она тебя еще как помнит. Говорит, что лучше тебя ее никто не трахал.

Я фыркнул.

— Да ну, брось. Мы тогда еще подростками были, что она видела? Ей же было лет шестнадцать, не больше.

— Эх, было время, — сказала она, странно запинаясь. — Короче. На Поссум-лейн есть старый мотель. Называется «Палм-Три инн». Будь там через час. Насчет номера я позабочусь. Скажешь администратору, что ты к Красной Шапочке, и он даст тебе ключ. Он не станет спрашивать, кто ты такой, и ты ему ничего не говори. Не забывай об осторожности, пожалуйста.

— Не вопрос.

— Я приеду следом, и пойду прямо в номер. Не жди меня в холле — все равно он дерьмовый. Я к тебе приду, понял?

— Ага. Мне что-то взять?

— Нет. У меня есть все, что нужно, и еще кое-какой сюрприз. Себе я возьму «Нэтти Айс», а ты, как я помню, любитель виски. Я возьму сумку со всем, что надо.

— Ты так все обставила, будто торгуешь наркотой.

Пауза.

— Слушай, — сказала она. — У меня есть белье, которое тебе понравится. Плюс пару месяцев назад мне заменили импланты, чтобы они стали больше. Можешь делать со мной все, что захочешь, но только если будешь держать рот на замке.

Я сделал глубокий вдох, и по лобовому стеклу застучали капли дождя.

— Дождь идет, — сказал я.

— Во Флориде дождь идет каждый день, забыл?

— Я к тому, что могу немного задержаться. Но я там буду, и защелкну замок. Осторожность превыше всего.

— Времени у тебя будет достаточно, — сказала она. — До встречи, ковбой. Я хочу дышать тобой.

Она отключилась.

Я оглядел стоянку, по которой катились пустые тележки для покупок, подгоняемые штормовым ветром.

Заводная штучка. Отличный повод отвлечься.

Мотель больше походил на рыбацкую лачугу на берегу реки, хотя «река» была всего лишь каналом, полным оставленного реднеками мусора: колпак от колеса, часть стиральной машины, несколько банок из-под «Айсхауза» и мириады сигаретных окурков.

Я добирался под дождем окольными путями, предпочитая их основной трассе. Так я разглядывал пляжи и реки вместо привычных бетона и скотины. А с отводом воды на обеих дорогах дела обстояли одинаково плохо, так что я решил, что хоть окрестности посмотрю.

Я был рад, что мы встречаемся в Рождестве. Так я мог хоть ненадолго выбраться из Мелборна и увидеть что-то новенькое, даром что оно ничем не лучше старенького. А еще я был рад, что Уитни не просила меня ехать в Холопау. Холопау ближе, но это плохое место — что-то вроде Мелборна времен моего детства, когда там были только грунтовые дороги и фруктовые ларьки и всем заправляла мафия. Холопау недавно попал в новости: он стал домом для группы, которая носила название «Американский фронт» — кучки недоделанных скинхедов-нацистов. Их выслеживал отдел по борьбе с терроризмом ФБР, так как они собирались развязать межрасовую войну — короче, какое-то говно в духе Чарльза Мэнсона.

Лучше уж отправиться в Рождество и получить мой бессовестно ранний подарочек от Санты там — мою новую пышногрудую игрушку, завернутую в соблазнительный пеньюар.

Я вошел, и толстяк в джинсовом комбинезоне посмотрел на меня одним глазом — второй болтался, как потерянная крыса. Он ничего не сказал — просто пялился на меня и жевал табак «Редман». Может, поэтому он не может говорить, подумал я.

— Я к Красной Шапочке, — сказал я.

Толстяк сплюнул в стеклянную банку, уже наполовину заполненную помоями. Потом снял ключ с доски и бросил на прилавок.

— Номер тринадцать, — сказал он.

Я потянулся за бумажником — мама вырастила джентльмена.

— Уже оплачено, сэр.

Лампа мигала, хотя гроза уже закончилась.

— Выходите, а потом направо. Ваш номер последний слева. Очень уединенный.

— Ага. Укромный, — сказал я и кивнул, уставившись в пол, чтобы не смотреть на его глаз.

Он знал, и я знал, что он знает — пусть он жирный, плюющийся дерьмом реднек, но перед ним мне было стыдно, — так, наверное, чувствует себя мужчина, пойманный переодетым в шлюху копом.

— Приятного отдыха, сэр.

Собираясь уже уходить, я заметил картину на стене у двери. На ней был изображен грузовик-тягач с флагом конфедератов на радиаторной решетке. Над грузовиком, словно Святой Дух, парил наш Спаситель. Но это был не тот страждущий, безрадостный Христос моего псевдокатолического детства. Этот Иисус был мягким и счастливым, он указывал путь и весь светился теплом, как святой Христофор, пока его не разжаловали[284].

Под картиной была прибита деревянная табличка с выгравированной надписью:

«Щасливого пути! Возращайтесь, слышите, а?»

На комоде перед двуспальной кроватью стоял старый телевизор. Комната была небольшая, но для того, чем мы собирались заняться, вполне сойдет. Там был чистый туалет и душевая кабинка. Без ванны. Абажур на лампе у кровати треснутый, но комната с виду тоже чистая. Постель пахла кондиционером для белья, что напомнило мне о маме.

Я вспоминал, какой она была в те дни, когда болезнь еще не иссушила ее, как она развешивала белье на веревке за домом, который банк забрал после смерти отца. Развешивая белье, она напевала песни Билли Джо Шэйвера — ее любимого кантри-певца и человека, в честь которого она назвала меня. Она говорила, что всегда любила петь для Бунтаря — нашего пса, похороненного теперь под забором того дома. Бунтарю удалось дожить до тринадцати, не то, что моей сестре.

Тринадцать. Номер моей комнаты.

Ангел на плече совсем разошелся. Все знаки, говорил он, указывают на то, что игра не стоила свеч. Чтобы заглушить его, я включил телевизор. Чушь какая-то. Как всегда. Именно поэтому у меня нет кабельного. В конце концов, я остановился на одном из каналов, по которому крутили фильмы, в надежде дождаться чего-нибудь стоящего. Этот канал был из тех, что специализируются на старом кино — за такие не надо доплачивать, так что там показывали рекламу. Я посмотрел рекламу недорогого инструмента, с помощью которого можно удалять вмятины на машине. Потом начался какой-то вестерн, но я все не мог настроиться, хоть и люблю вестерны.

Вдруг мне захотелось отлить. По пути я посмотрел в зеркало в ванной. Не брился со вчерашнего дня, глаза потускнели от недосыпа. Еще и вспотел зверски, так что пришлось снять рубашку и джинсы и по-быстрому принять «шлюшкин душ» — вымыть подмышки и в промежности над раковиной.

Я оделся и сел на кровать смотреть, как актеры изображают бесстрашных мужиков, разъезжающих на лошадях и расстреливающих индейцев. Мне подумалось, что на сегодняшний день почти все на экране и в самом деле сошли в могилу. Когда в дверь постучали, я оставил телевизор включенным как источник света, но убрал звук. Молча посмотрел в глазок. Уже стемнело, но я разглядел ее в свете инсектицидной лампы, отражавшемся от ее рыжих волос.

Прости меня, отец, ибо гребаный я грешник, и согрешу опять.

И я впустил ее.

Она была сверху, спиной ко мне — как мне нравится. Перевернутая наездница. Она дышала все тяжелее, и ее силиконовая грудь вздымалась все выше и выше, и ее сапоги из крокодильей кожи врезались в мои бока все сильнее, принося вместе с удовольствием и едва ощутимую боль, на которую я никогда не обращал внимания. Когда дело было сделано, она перевернулась и улеглась рядом, полностью обнаженная, если не считать подвязок и сапог. В свете телеэкрана ее пирсинги блестели, словно бриллианты.

«…как будто в меня кто-то выстрелил, выстрелил алмазной пулей прямо мне в лоб», — повторял полковник Куртц в рекламе «Апокалипсиса сегодня», фильма, который всегда наводил меня на горькие воспоминания об отце. Тогда я подумал, сколько же женщин оприходовал мой старик в таких же захудалых комнатушках, пока не встретил такую приличную девушку, как мама, которая наставила его на путь истинный, насколько это было возможно. Тогда я вспомнил, как спросил однажды о его возвращении домой.

Мы сидели на крыльце и пили пиво. У моих ног вился Бунтарь. Думаю, мне тогда было лет четырнадцать.

«Пап, — сказал тогда я, — когда ты вернулся назад в Штаты из Нама, чего тебе больше всего хотелось?»

Он глубоко затянулся сигарой и ответил:

«Наконец-то трахнуть не узкоглазую.»

Уитни заворочалась, и мне стало интересно, как так случилось, что муженек не уделяет ей должного внимания. Нужно быть каким-то педиком, чтобы забыть об этой штучке, особенно если она у тебя дома на привязи. Знает ли этот несчастный болван, как Уитни от него устала? Я поставил себя на его место, и мне это не понравилось, так что я погнал эти мысли прочь и скользнул на край матраса.

— Что-то не так, милый? — спросила Уитни.

Я слез с кровати, и она слезла вслед. Она встала на колени и начала мастурбировать мне одной рукой, а в другой — держала бутылку «Джек Дэниэлс», попивая виски прямо из горла.

— У меня есть строгий костюм, могу надеть, если хочешь. Есть такой, какой мы, дамы, надеваем в церковь по воскресеньям. Есть обтягивающее платье. Закрывает грудь, но если надеть каблуки, то попка сразу поднимается вверх. Такое, что в нем даже Иисус захотел бы затащить меня в постель.

— Иисус водил дружбу с блудницами так же, как и с калеками, — сказал я.

— Знаю. Он любит нас всех. Даже таких бесстыдников, как мы с тобой.

Я взял ее за уши и потянул к горящему огнем члену. Она жадно заглотила, взяв его так глубоко, что мои лобковые волосы полезли ей в ноздри. Я трахал ее череп, ходил взад-вперед, скручивая ее уши, как ручку настройки радиоприемника, и каждая вена моего тела набухла. И вскоре все тревоги, стресс, страх, ненависть и отчаяние прошли волной в моих мускулах, собравшись в один горящий снаряд, который я выпустил в рот этой едва знакомой мне женщины. Она не шелохнулась и проглотила все до капли. Мои ноги затряслись, и я отошел. Она провела руками по моим бедрам, а когда я уселся на кровати, положила голову мне на колени, целовала их и хихикала, как девочка, только что испортившая воздух в классе.

От приятного истощения я свалился на спину, одурманенный теплым умиротворением. Уитни извинилась и ушла в ванную, а я уставился в ящик, где Ли Ван Клиф[285] скакал на коне в закат.

Очнулся я скованным наручниками.

Она стояла надо мной в красном виниловом корсете, едва сдерживающем ее импланты. Она вся была в кроваво-красном: сапоги выше колен, перчатки и корсет — все одного цвета. Мне не нравились наручники, но нравилось то, что я вижу.

— Красная Шапочка, — сказал я и улыбнулся.

Улыбка исчезла, когда она вытащила из-за спины пистолет. «Глок» с глушителем. Судя по виду, в магазине было от десяти до тринадцати патронов сорок пятого калибра.

— Эта игра мне не нравится, девочка, — сказал я, стараясь, чтобы голос звучал твердо и убедительно. Это для меня было совсем не сексуально. Может быть, для всяких извращенцев и придурков, которым она календари продает, это нормально, но таким, как я, лучше не угрожать.

— Что такое? Большой ковбой боится пушек?

— Это — не игрушки, и уж тем более — не игрушки для секса.

— Не для всех.

— Я серьезно, Уитни, мне не нравится…

Она врезала мне по лицу, крепко.

— Красная Шапочка!

— Сними наручники сейчас же, — приказал я.

Она наставила глушитель мне прямо на лицо.

— Что ты делаешь вообще?

Она опустилась на колени и широко развела мои ноги, а потом заскользила вверх-вниз, словно нож гильотины. Я ей не доверял, и это недоверие пробуждало во мне звериные инстинкты. Если ты был в тюрьме или просто занимался боевыми искусствами, от этого никуда не денешься.

— Чувствуешь? — спросила она.

— Что?

— У тебя опять встает, хоть ты и боишься.

— Конечно. Это нормальная реакция.

Она вставила член в себя, и мы снова занялись сексом. Она нежно водила пистолетом по моей груди. И тогда я выдал нечто, чего от себя никогда не ожидал:

— Все, хватит трахаться!

Она только захихикала в ответ, как дитя.

— Я доведу тебя до края, — сказала она. — Понимаешь? Врубаешься?

Я пытался избавиться от наручников. Явная дешевка.

— Секс. Убийство. Искусство, — сказала она сухо. — Ты — парень верующий. Знаешь, что такое суккуб, да?

Я сжал зубы, отказываясь кормить ее бзики.

— Ну, — сказала она, — если от ударов по голове ты совсем отупел, я тебе скажу: суккуб — это женщина-демон, который высасывает из мужчин душу при сексе.

— Да ты совсем съехала, милочка, — сказал я, дергая наручники. — Ты — не суккуб, чокнутая.

Она заметила, что я пытаюсь вырваться, и презрительно улыбнулась, потом завела руку за спину и достала средневекового вида кинжал с ручкой в виде лица демона с крыльями летучей мыши.

Не хороните меня в прерии безлюдной…[286]

Она была чересчур быстрой и чересчур близкой к цели. Лезвие вошло в меня там, где плечо встречается с грудной клеткой. К счастью, там нет ничего, кроме мышц. Она не задела ничего важного.

— Сегодня я заберу твою душу, — сказала Шапочка. Теперь она скакала на мне с удвоенной силой. — Других я находила по Интернету. «Секс-свидание», «Эшли» и подобные сайты. В основном это были одинокие, ни на что не годные придурки. Никто по ним скучать не будет. Хочу кого-то большого и сильного — крепкого ковбоя, как в старые добрые времена. Хочу убить того, кем можно гордиться.

Я попытался сбросить ее, она медленно скользнула кинжалом по моему животу, ровно настолько, чтобы пошла кровь. Провела пальцами по ране и сунула их в рот, обсосав мою кровь, будто голодная дворняга.

Она улыбнулась окровавленными зубами. Я опять задвигался, и она поднесла ствол к моему лицу, пытаясь засунуть его в рот. Я отвернулся.

Скоро я буду с вами, папа и сестричка, если только наш всемогущий Господь позволит мне шагать по этим улицам с вами, после всего, что я наделал.

— Помню, как услышала, что тебя посадили, — сказала она. — Тот урод изнасиловал твою сестру, а ты его выловил и отделал — так и надо поступать с трусами. Ты — настоящий мужчина, из тебя получится хороший трофей.

— Еще одна отметка на твоем «глоке»? — прорычал я. — Слушай, вот что я тебе скажу…

Я толкнулся и ощутил, как стукнулись наши тазовые кости. Я хотел, чтобы это было больно, и почувствовал, как она напряглась.

— Не стоило мне убивать этого ублюдка, — сказал я, окончательно разъярившись. На глазах выступили слезы. — Это была самая большая ошибка в моей жизни. Из-за этого убийства я потерял годы жизни. Сестра чувствовала себя виноватой и опозоренной и покончила с собой. И меня не было рядом, чтобы ее остановить. Я разбил родителям сердца — и разрушил семью навсегда.

Она уселась на колени и облокотилась на спинку кровати, не выпуская пистолет и кинжал. Похоже, она была в экстазе, больная сука.

— Когда будешь кончать, — сказала она, — я убью тебя в тот самый момент. А потом высосу твое дыхание и проглочу твою душу.

— Слушай, сумасшедшая, — сказал я. — Меня ни одна могила не удержит[287].

Она завела кинжал мне под ребра, и снова уколола. Вряд ли она сумела бы проткнуть кость, зато у меня хватило силы разорвать ее дешевые наручники.

Мои руки свободны, запястья в крови. Я как бешеный подался вперед и врезал ей что есть мочи. Ее красивая челюсть треснула, и она улетела назад, прокатилась по смятым простыням и гулко шлепнулась на пол. Пушка выстрелила и попала в телевизор, отчего тот громко затрещал.

Я бросился на нее, словно зверь. Впрочем, тогда я и правда озверел.

Ее лицо превратилось в сплошное месиво — зубы застряли в щеке. Она вяло попыталась поднять пистолет, и я наступил ей на руку, сильно, словно раздавил таракана. Пушка снова выстрелила, пуля улетела куда-то в сторону. Я отобрал пистолет и наставил на нее, а она пыталась отползти от меня.

Но такие, как Красная Шапочка, успокаиваться не умеют.

Подо мной был еще один зверь. Уитни словно исчезла совсем. Подо мной была только Красная Шапочка — самозваный демон. И она ни хрена не собиралась останавливаться.

Она бросилась на меня с кинжалом, и впервые ангел и дьявол на плечах запели в унисон. Я выстрелил ей прямо в лицо. Сзади из черепа вырвался горячий фонтанчик, а потом она рухнула, как старая ненужная кукла.

И осталась лежать, мертвая, павшая от моей руки.

Чья-то жена и чья-то мать.

Я помчался в ванную, сблевал и начал умываться.

Приведя себя в порядок и одевшись, я осмотрел номер. Меня охватила паника. Тут никакие таблетки, никакое бухло не поможет. Страх и боль были чересчур свежи. Но сейчас от меня как никогда остро требовалась осторожность. Я облил раны виски. Потом наложил на грудь повязку из полотенца и чулка Уитни. Оделся и другим полотенцем протер все, к чему мог прикасаться. Стянул с кровати простыни и наволочки — все, на чем могла остаться моя ДНК. Скрутил их в шар и обмотал его вторым чулком.

Я подошел к входной двери и слегка ее приоткрыл.

Было поздно, и стоянка пустовала.

Я увидел «малибу», старый «форд», побитый «хендай» и «харлей» Уитни. Длинный байк, безукоризненно чистый, полностью белый.

И узрел я белого скакуна, и та, что его оседлала, пришла с мечом и «глоком»; и была ей дана маска, дабы покоряла она мужчин одного за другим, и было так до этого дня.

Я сунул грязное белье в багажник «малибу» и взял телефон. Посмотрел номер, но звонить пошел к автомату. Нужно было позвонить кое-кому из моего недоброго прошлого. Номер, которым я надеялся никогда не воспользоваться — такой, на который я не мог звонить со своего телефона. Голос я узнал, хотя прошло немало лет. Он сразу заполнил мой мозг картинами из прошлого: вот мы в камерах, а вот — качаем железо во дворе.

— Это Билл, — сказал я.

Голос на другой стороне умолк на секунду, а потом снова заговорил.

— Привет, Билл. Что надо?

— Помнишь о той услуге, что ты мне должен, Дуэйн?

— Каждый день, пока дышу. Я знаю, что ты звонишь именно поэтому. И именно поэтому я сразу перешел к делу, и я повторяю: что надо?

— Уборка.

— Я на защищенной линии, а ты?

— С автомата.

— Какая уборка и где?

— Женщина.

— Женщина? Ты? Серьезно?

— Она не оставила мне выбора. Выхода не было.

— Проститутка?

Я задумался.

— Теперь не уверен, — сказал я.

— И что это, мать твою, должно значить? Объясни.

— Ладно, она не проститутка. Просто женщина. Просто не сложилось.

— Чувствую, что совсем не сложилось.

— Я в Рождестве.

— Шутки шутишь?

— Нет, — сказал я. — Я в номере тринадцатом отеля под названием «Палм-Три инн»

— Да, да, знаю это местечко.

Я застыл в шоке.

— Правда? Это же клоповник где-то в заднице.

— Вот именно. Поэтому там всегда горячо. Черт. Я сам там был, брат, и вот что я тебе скажу: в дерьмовое место ты забрел, да еще и один. Вали оттуда сейчас же и следи, чтоб тебя никто не заметил. Закрой дверь номера. Оставь женщину. Мы там скоро будем.

Его сильный голос звучал весьма убедительно. Мне всегда с трудом верилось, что это именно я спас его от ножа в тюремном дворе. Дуэйн был намного круче меня. Наверное, именно поэтому после тюрьмы он остался бандитом, а я — пошел резать мясо на бойне. Только сейчас я прирезал одну чокнутую домохозяйку из Холопау и впервые с детства мои руки трясло.

Я вернулся в комнату и схватил бутылку виски. Вымыл и протер «глок», а вслед за ним и кинжал. Я подумывал забрать их с собой, но знал, что Дуэйн избавится от них куда более профессионально. Плюс, в любом случае, это ее пушка. Я залил немного виски и в нее — там, где побывал сам. Потом залез в ее сумку и забрал всю наличность в надежде, что это будет выглядеть как ограбление, на случай если кто-нибудь доберется сюда раньше ребят Дуэйна. Увидел ее мобильный и взял его тоже, вспомнив о сообщениях. К счастью, телефон был одноразовый. Но я все равно взял его с собой и выбросил в реку по пути назад в Мелборн.

Я спал на стуле в больнице, но не просил помощи, и даже виду не подал, что ранен. Я остановился у круглосуточной аптеки и перевязал себя сам. Думаю, все сделал правильно, к тому же я и так сидел на обезболивающих. Нечего врачам совать нос не в свое дело.

Я ждал, пока мама проснется. Хотел увидеть ее и обнять, пока еще могу. Ей не так долго осталось в этом мире. Поэтому я и приехал сюда и поэтому же Бог наказал меня за то, что я ее оставил, хоть и ненадолго. Я в это верю. В самом деле.

Около семи утра телефон зазвонил, и я проснулся. Неизвестный номер. Незнакомый мужской голос сообщил, что уборка завершена, и сразу отключился, оставив мои параноидальные мыслишки в руках моей веры в Дуэйна.

Я направился к сестринскому посту.

За столом сидела эта жирная сука, сестра Купер.

Я уставился на нее без капельки доброжелательности, как кот на мышь.

— Она не проснулась? — спросил я.

— Нет, но скоро проснется, к завтраку. И пока вы не спросили, скажу: мы даем ей много воды и гигиеническую губную помаду.

— Хорошо.

Я застыл, пытаясь собраться с мыслями.

— Может, мне нужно что-нибудь ей принести?

— Сэр, она не спрашивает ни о чем, кроме вас.

Я закусил губу, чтобы сдержать слезы, и тут мой телефон зазвонил снова. Не извиняясь, я бесцеремонно отвернулся и вышел на улицу, на жару.

Хелен. В этот раз я поднял трубку.

— Боже, Билл, у тебя все хорошо? — спросила она, когда я ответил.

Она явно была в настроении. Но после случившегося она уже совсем не казалась сумасшедшей.

— Я в порядке, пчелка моя.

Она тепло засмеялась.

— Ты мне давно не звонил, — сказала она, и это было правдой. Только я не знал, как на это реагировать.

— Слушай, я не могу долго разговаривать. Мама скоро проснется. В чем дело?

Она вздохнула.

— Ты подумаешь, что я сошла с ума, — сказала она. — Как всегда.

— Только не в этот раз.

Повисла долгая тишина, и было слышно только, как она тихо дышит в трубку. Казалось, запахло сладкими ароматами духов, которые она продавала в отделе косметики магазина, располагавшегося напротив мясной лавки.

— Мне приснилось вчера, что ты умер, — призналась она.

Мое сердце сжалось, и по коже пробежал холодок.

— Как это произошло?

Она всхлипнула.

— Не знаю, ты же понимаешь, как во сне бывает. Мы были в лесу, шел снег, как тогда, когда мы в последний раз ездили в Вермонт. Листья на деревьях уже опали, и ветки тянулись к тебе, как живые. Они превратились то ли в ножи, то ли в когти, и пытались разорвать тебя на кусочки. Но ты смог отбиться и убежал. И я погналась за тобой. Я звала тебя, но ты потерялся в темноте.

Она снова всхлипнула и на секунду замолчала.

— Потом я услышала какой-то звон, повернулась и увидела, как ты отбиваешься от деревьев топором, убиваешь их, защищаешься сам и защищаешь меня. И мне стало страшно за тебя, но в то же время я чувствовала себя в полной безопасности.

Я стоял, уставившись на фонтан невидящим взглядом, и слушал, как она дышит в трубку, словно призрак — тот самый голос, что шептал мне тысячи приятных мелочей в моих объятиях.

— Ну и, — спросил я, — как я откинулся?

— Ты убил все деревья, а потом свалился. Я опустилась рядом, а ты прижимал руку к груди, будто у тебя сердечный приступ. Я пыталась тебя откачать, но из твоей груди полилась кровь. А когда я попробовала сделать тебе искусственное дыхание, ты просто меня поцеловал, нежно, как когда мы занимаемся любовью. Я оторвалась и посмотрела на тебя. Ты улыбался. И сказал мне, чтобы я успокоилась, что все будет хорошо.

Она снова замолчала, и передо мной на фонтан опустилась черная птица — поклевать хлеба, который туда крошила какая-то старая карга.

— Ну и? — спросил я. — Все хорошо?

— Нет, Билл, — сказала она. — Ты умер прямо там, передо мной, окруженный мертвыми ветками.

И вновь между нами повисла тишина, тяжелая, как наковальня. Я только стоял и смотрел на фонтан, сквозь него, переваривая услышанное.

— Хелен, — сказал я, — со мной все хорошо. Я в безопасности. И еще, в Новой Англии сейчас весна. И скоро там распустятся листья.

— Хочешь сказать, надежда есть?

— Надежда есть всегда, только всегда по-разному.

— Я так скучаю по тебе, Билл.

— Я знаю, пчелка моя.

— Ты вернешься ко мне?

— Слушай, тебе нужна помощь. Врач, таблетки или даже сам Бог — я не знаю, но тебе нужно прийти в себя. Знаю, для южной деревенщины я чересчур много рассуждаю, но ты должна это услышать.

— Знаю. Но ты не деревенщина, — сказала она. — Ты ничуть не похож ни на одного из мужчин, которые у меня были. Они все были северянами, как я. Наверное, именно поэтому мы иногда спорим. Дело в культуре. Но я не думаю, что смогу вернуться к ним после тебя. Ты не деревенщина, ты настоящий честный ковбой.

Не знаю, кто я, и сомневаюсь, что знал когда-либо.

— Ладно, не будем об этом, — сказал я. — Важно то, что тебе требуется помощь.

— Не спорю. Но кто поможет тебе, Билл? — спросила она. — Ты пережил столько всего, а Бог, на которого ты всегда так надеешься, посылает тебе испытание за испытанием! Поможет ли тебе Бог?

— Он уже помог.

Она вздохнула, и в ее голосе послышалась дрожь.

— Не понимаю, — сказала она.

— Я был благословлен.

— О Господи! И кто еще из нас сумасшедший? Слушай, — сказала она. — Когда ты вернешься, я хочу, чтобы ты пошел ко мне, не к Богу, не к бутылке, а ко мне, слышишь? Приди ко мне, дорогой, мой самый любимый ковбой. Я так хочу тебя обнять! Как всегда, Билл. Я знаю, я полюбила тебя с первого прикосновения.

Я сделал глубокий вдох. Когда хочет, она может быть до невозможности милой.

— Прости, дорогая. Но это все. Финальная сцена.

Она заговорила не сразу.

— О чем ты?

— О том, что ковбою придется ускакать в закат.

Она заплакала. Я пошел к фонтану и бросил телефон в воду, чтобы избавиться от него навсегда. Всплеск напугал птицу, и она с криками улетела, оставив меня жариться на солнце одного.

За мной появилась сестра Купер.

— Ваша мать готова с вами встретиться, сэр.

Я прошел в тускло освещенную комнату. Воздух в комнате застоялся, пропах лекарствами и кровью. Мать была больше похожа на иссохший скелет, накачанный морфием до полного беспамятства и утыканный шлангами с ног до головы, словно кошмарная марионетка. Некогда красивые светлые волосы превратились от этого лечения в седые пучки.

Я опустился перед ней на корточки и заметил на ней коричневый скапулярий[288] со святым Иудой. На нем были изображены Богородица с младенцем и два сердца, пронзенные одним кинжалом.

О, Дева Мария, освети меня и веди меня стезею совершенной любви.

Я прикоснулся к руке матери и обхватил ее, как младенцем хватал за палец. Она проснулась и улыбнулась мне. Губы выглядели лучше, но лицо осунулось и пожелтело. Вставные зубы отмачивались в банке, так что ее улыбка казалась жуткой предсмертной гримасой. Из носа побежала капля воды, перемешанная с кровью, словно розовая слезинка, и в глазах ее тоже проступили слезы.

— Сынок, — сказала она. — Мой маленький Билли Джо.

Она была самой прекрасной женщиной в мире.

Перевод Амета Кемалидинова