Диссидент-4: Да не судимы будете

Глава 5 «Суетятся рядом люди»

Двадцать первая «Волга» сейчас была слегка устаревшей по всем параметрам машиной — не самая скоростная, требующая много внимания и привычки. У меня самого когда-то был автомобиль — я купил в середине нулевых ещё не старую «фелицию», у которой тоже было много приколов, но даже до неё этой «Волге» было как до Китая раком.

«Фелиция», кстати, честно прослужила нашей растущей семье лет пять, приучила меня возить запас температурных датчиков, которые эта машина, кажется, употребляла на завтрак, обед и ужин, и охлаждающей жидкости, а также очень внимательно подходить к выбору дороги — дорожный просвет в 11 сантиметров минус защита картера этому очень способствует. Ну а потом со мной случилось то, что случилось, от «фелиции» пришлось избавиться, поскольку супруга категорически отказалась менять датчики на обочине, а новой нашей машиной стал обычный ВАЗ — тогда они стоили копейки, как раз по нашим доходам. Мы взяли новый «Ларгус» — с расчетом, что в него и меня можно затолкать при известном упорстве, но это нам ни разу не потребовалось. Наши доходы позволяли иногда вызывать специализированные такси.

Ну а в версии для КГБ 21-я «Волга» вообще была не пойми чем — она приседала на нос из-за тяжелого двигателя, а большой вес мешал ей нормально разгоняться. Впрочем, на скорости она всё-таки превращалась в нечто отдаленно напоминающее спорткары и была быстрее почти всего зоопарка, что ездил в 1972 году по дорогам Москвы.

— Ну как тебе машинка? — спросил Валентин, когда мы одолели половину дороги до Лефортово. — Скажи же — зверь!

— Зверь, — охотно согласился я. — У тебя самого-то есть тачка?

— Не-а, — мотнул он головой и клаксоном дал понять какому-то «москвичу», что тот напрасно выехал на улицу. — У отца «Победа», но ей уже лет двадцать, сыпется вся, а руки не доходят заняться. Да и зачем этот геморрой, если написал заявку, подписал у начальника — и катайся все выходные в свое удовольствие. «Догонялку», конечно, так не дадут, только по делу, но тот же «москвич» с нашего гаража взять — никаких проблем. Мало ли какие дела у тебя на даче? Всё для народа!

Он коротко хохотнул и свернул с Бакунинской улицы в сторону Яузы. Я этот район знал плохо, а до изолятора добирался на сорок шестом трамвае от «Семеновской» — не слишком быстро, зато прямо до места. По моим воспоминаниям, где-то тут в будущем построят Лефортовский тоннель, но я не помнил, где именно и что в это время происходило наверху.

В принципе, кататься на машине мне понравилось. От Лубянки до Лефортово мы доехали за какие-то двадцать минут; пешком этот путь занимал у меня не меньше часа — скорее, даже больше. Так что я всерьез задумался о том, чтобы в будущем использовать возможности службы для своего удобства. Например, действительно взять машину на выходные, чтобы не мучиться с электричками в Жуковку. Да ещё и продуктов прикупить, я слышал, что у опального Молотова были проблемы с деньгами.

За месяц в тюрьме Якобсон потерял внешний лоск и уже не выглядел, как непризнанный гений. Обычный заключенный в помятой одежде, с помятым лицом и озлобленным взглядом. Он посмотрел на нас с Валентином, сделал вид, что видит меня в первый раз, и молча сел на стул, повинуясь команде конвоира.

Я уселся напротив Якобсона, а Валентин устроился за боковым столом, где обычно сидел стенографист. Сейчас мы были за всех — и за стенографистов, и за следователей. Валентин готов был заполнить стопку чистых листов перьевой ручкой — кажется, импортным «паркером», но я не присматривался. У меня была продукция отечественных заводов канцелярских принадлежностей и несколько стандартных бланков.

— Здравствуйте, Анатолий Александрович, — я вежливо улыбнулся. — Рад снова видеть вас в добром здравии. Есть ли жалобы на ваше содержание в следственном изоляторе?

Он злобно зыркнул на меня и отвернулся, скривив лицо.

— В отказ пошли? — я всем своим видом изображал сочувствие. — Что ж понимаю, в вашем положении это одна из самых действенных форм защиты — не говорить следствию лишнего. Вот только вы забываете, что сейчас не сталинские времена, а технический прогресс не стоит на месте, и у правоохранительных органов, к которым относится и Комитет государственной безопасности при Совете министров Союза Советских Социалистических Республик, есть вполне себе прогрессивные методы расследования нарушений закона, и мы опираемся не только на признание обвиняемого. Скажу вам больше, Анатолий Александрович — мы на них и вовсе не рассчитываем, как и никто в нашей системе. Ведь неразумно ожидать, что какой-нибудь убийца и душегуб будет давать очень правдивые и точные показания? Как вы считаете?

Я видел, что ему хочется что-то сказать, и что он сдерживался буквально из последних сил. Собственно, я свою задачу видел как раз в том, чтобы разговорить Якобсона, и мне было неважно, что именно он скажет. Поэтому сам я говорил многословно, а фразы строил так, что не сразу поймешь, о чем идет речь.

— Никак не считаете? Это, Анатолий Александрович, даже обидно, — я притворно нахмурил брови. — Но я вам чем угодно поклянусь — убийца никогда не скажет следователю всей правды, с его помощью невозможно установиться точной картины преступления, это приходится делать другими средствами, которые к чистосердечному признанию отношения не имеют или имеют, но очень косвенное…

— Зачем вы мне всё это говорите?

Я мысленно с облегчением вздохнул. Всё-таки даже в заключении и под грузом тяжкого обвинения Якобсон остался самим собой — записным говоруном, которому очень хотелось хоть перед кем-то покрасоваться. В СИЗО он находился в одиночке — пару недель назад я специально попросил, чтобы к нему никого не подсаживали. Для людей, привыкших к вниманию окружающих, тяжело слышать только команды конвоиров, которые в отвлеченные разговоры не вступают, а под Блоком понимают кусок тюрьмы.

Это было не по правилам, но и Якобсон играл с нами не совсем честно. Якир, например, порядки знал и поэтому шел на сотрудничество, если его припирали к стенке. А Якобсон валял дурака на полную катушку, и его можно было только сломать, чем я и занимался с помощью администрации «Лефортово».

В девяностые было много историй про существование в советских тюрьмах так называемых «пресс-хат», в которые помещали в том числе и записных диссидентов, чтобы выбить нужные показания. На самом деле ни один начальник тюрьмы или следственного изолятора не будет себе с пола поднимать срок — даже если его об этом вежливо попросят из самого Комитета государственной безопасности. Пресс-хата, как её представляют правозащитники — это потенциальный источник ЧП разной степени тяжести; после каждого ЧП сотрудники тюрьмы испишут гору бумаг, чтобы всего лишь оправдаться — и, скорее всего, в самом лучшем случае лишатся премии. В худшем же — отъедут на зону, поскольку статья 179 УК РСФСР предусматривает за это преступление лишение свободы на срок от трех до десяти лет.

Я подозревал, что все эти рассказы были следствием некритического восприятия «Архипелага ГУЛАГа», которым Солженицын очень сильно промыл мозги своим коллегам по борьбе с советской властью. Наверное, что-то было в тридцатые и сороковые — Якир соврать не даст, когда в камере, рассчитанной на десяток человек, сидят полсотни подследственных, могло быть всякое. В принципе, и сейчас в том же «Лефортово» нормы для сидельцев соблюдаются далеко не всегда — я торопился со следствием в том числе и поэтому. Но возвращать гулаговские практики в жизнь в начале 1970-х никто не хотел, ведь настоящих садистов среди людей не так уж и много, а ожесточенная классовая борьба осталась в далеком прошлом.

Но Якобсон просто-напросто напрашивался на что-то подобное. Причинять явный вред его здоровью я не собирался, так как хорошо помнил — в тюрьме и без этого у всех болячек начинается обострение. Но провести нечто, похожее на испытание для космонавтов, я всё же себя уговорил. Вреда от этого минимум, а вот польза для следствия могла быть явной. И, кажется, не ошибся.

— Затем, Анатолий Александрович, чтобы вы осознали — ваше молчание на допросах вовсе не останавливает следствие, как бы вам ни хотелось убедить себя в этом, — наставительно произнес я. — Не буду скрывать, что с вашими показаниями дело продвигалось бы чуть быстрее и проще, а вам бы на суде это зачли, но раз вы не идете на сотрудничество, мы будем действовать сами.

— Я не обязан свидетельствовать против себя! — воскликнул он. — Это противоречит конституции!

Я заржал прямо-таки в голос. Якобсон и Валентин недоуменно посмотрели на меня, в камеру заглянул конвоир, но я лишь смеялся, не собираясь ничего объяснять.

Дело в том, что после слов Якобсона про его права на меня прямо-таки повеяло пережитыми мною нулевыми, когда любой человек, именовавший себя правозащитником, был свято уверен, что эти слова спасут его от наказания. К тому же подобная норма в российском законодательстве тех лет действительно была — только внесли её в начале 1990-х, записали с чужого голоса, а наши следователи не знали, как она должна применяться и к кому. Но сейчас на дворе стояли вовсе не нулевые, за стенами «Лефортово» находился страшный «совок», где до подобных изысков законодатели ещё не додумались.

Я отсмеялся, глянул на Якобсона с легким сочувствием и сказал:

— Знаете, Анатолий Александрович, до этого я почитал вас за умного человека, но сейчас мне кажется, что ваше образование закончилось заучиванием наизусть произведений Блока.

Он нахохлился:

— Что я не так сказал?

— Да буквально всё, — торжествующе провозгласил я. — Понимаете, в советских законах не предусмотрен отказ обвиняемых от дачи показаний. Если вам задают какой-то вопрос, вы не можете просто молчать. Ваше молчание работает против вас. Но в среде разной преступной швали почему-то широко распространено убеждение, что чем меньше они скажут следователю, тем меньший срок получат в итоге. Чаще всего это означает, что следствие продолжается чуть дольше положенного, а обвиняемый всё это время сидит в переполненной камере следственного изолятора безо всяких удобств. Вот вам, скажем прямо, повезло — политические дела, которые ведет КГБ, выделяются в отдельное производство, и их фигурантам дают всякие поблажки. Вы, например, сидите в камере на двух человек, а сейчас и вовсе один. Вам же нравится сидеть одному, а не вместе с десятком случайных и очень опасных людей?

Он скривился, но вынужден был выдавить:

— Если такая альтернатива, то да…

— Именно такая, — согласился я. — Но вернемся к этому вашему заявлению про то, что вы ничего не должны. Итак, ничего подобного в советских законах нет. Откуда же вы взяли данное положение? А, Анатолий Александрович? Не подскажите?

Я видел, как он напрягся и задумался. Я был уверен, что он и сам не знал, откуда у него в голове появилась эта формула — наверное, сказал кто-то из его приятелей-знакомых, а он и запомнил.

Размышления Якобсона закончились ничем — он лишь молча покачал головой.

— А я вас с удовольствием просвещу, — ухмыльнулся я. — Как вы, наверное, в курсе, Соединенные Штаты Америки живут по конституции, которую они приняли в конце XVIII века. Но уже тогда было понятно, что эта конституция не охватывает всех ситуаций, которые могут возникнуть во время отношений человека и государства, а потому появился «Билль о правах» — десяток дополнений, которые американцы называют поправками. Вот в пятой поправке речь и идет о том, что, цитирую, никто не может быть принужден давать показания против самого себя. Но мы не в Америке, мы в Советском Союзе. И вы, может, не обязаны, но должны свидетельствовать против себя, если речь идет о раскрытии преступления, которое вы совершили. Правда, есть одно обстоятельство, которое сыграло бы против вас и в Америке…

Я специально сделал паузу, и Якобсон не подвел.

— Какое? — вырвалось у него.

Вообще на него было очень неприятно смотреть — как неприятно смотреть на любого морально раздавленного человека. Якобсон считал себя борцом за права советских людей, правозащитником, который выступает против карательной машины очевидных сталинистов. А оказалось, что все его знания — это мешанина из когда-то прочитанных статей таких же неучей и обрывков разговоров с людьми, выросшими в другой системе координат. Наверное, и эту чушь про пятую поправку он услышал в беседе с кем-то из иностранцев.

— Да очень простое, — объяснил я. — Если вы прибегаете к помощи пятой поправки во время суда или следствия в США, то это единственная фраза, которую вы можете произнести. Но если, допустим, вы сначала назвали следователю или судье своё имя, то вы уже не сможете обратиться к этой поправке. То есть право человека не отвечать на вопросы или иным образом давать показания против самого себя — это отказ от ответа на любые вопросы, даже на самые очевидные. Чем вас кормили сегодня, Анатолий Александрович?

— Перловкой… — он сбился, поняв, о чем я говорю.

Я насмешливо глянул на него.

— Вот об этом и речь, Анатолий Александрович, об этом и речь, — сказал я, порылся в его деле и добыл самый первый протокол допроса. — Вы уже отвечали на вопросы следователей, так что даже будь мы в Америке, ссылка на пятую поправку не сработала бы. А мы к тому же по-прежнему в СССР, где к таким, как вы, относятся очень и очень деликатно. У нас даже резиновые палки, как в вашей любезной Америке, для разгона демонстраций не применяются. Будете разговаривать? [1]

Последний вопрос я произнес жестко, давая понять, что шутки закончились, и Якобсон эту смену моего тона считал хорошо.

Он понурился и буркнул:

— Буду… спрашивайте… хотя вас, наверное, валюта интересует? В последнее время ни про что другое не спрашивали…

Я встал из-за стола, отошел чуть в сторону, вынудив Якобсона повернуть голову, и медленно сказал:

— Валюта тоже интересует, Анатолий Александрович, особенно моего коллегу. Но мне лично больше любопытно одно обстоятельство, связанное с вашей «Хроникой текущих событий».

Он чуть вскинулся, словно собираясь возразить, но я жестом остановил его порыв.

— Нет-нет, Анатолий Александрович, не стоит. Про эту «Хронику» достаточно свидетельств. Первые десять номером кем-то вроде выпускающего редактора была Наталья Горбаневская, а вот с одиннадцатого номера этим изданием занимались исключительно вы. Можно спорить лишь о вкладе Галины Габай или Юлия Кима — об этом сведения разнятся. Но все информаторы сходятся на том, что Габай и Ким были у вас на подхвате.

Якобсон отвернулся и посмотрел в выкрашенную зеленым стену.

— Я понял, — глухим голосом сказал он. — Спрашивайте.

— Да вы не переживайте так, — я позволил себе чуть расслабиться. — Мне не интересны фамилии ваших корреспондентов и помощников, их узнать не сложно, если будет такая нужда… правда, я думаю, её и не возникнет. Меня интересует лишь один вопрос — как вы проверяли достоверность сведений, которую вам передавали эти самые корреспонденты?

Он снова вскинулся.

— Что вы имеете в виду?

— Да ничего особенного, — я развел руками. — Допустим, вам приносят пару машинописных листков, в которых сообщается, что в городе Одессе некоего человека вызвали в КГБ и потребовали предоставить некие сведения, угрожая в противном случае не дать разрешения на выезд из СССР. Это я двадцать шестой номер цитирую, не удивляйтесь. Поскольку вряд ли ваш корреспондент служил в управлении Комитета по Одессе и области, то у вас может быть единственный источник — этот самый человек, которого вызвали, у которого требовали и которому угрожали. А насколько этот человек правдив? Мог он оговорить сотрудников КГБ, которые его вызвали по некой, скорее всего, пустяковой надобности — повод же был, раз он подал документы на выезд? Думаю, вполне мог. Но вы ему поверили, и напечатали эту корреспонденцию, кажется, даже без правки — иначе вам бы в голову не пришло указывать, что он, оказывается, бегал от службы в армии и ссылался на фиктивную справку об освобождении от воинской повинности по состоянию здоровья. Кстати, в Израиле, куда этот молодой человек собрался, подобное считается очень тяжким уголовным преступлением — это у нас могут штрафом ограничиться на первый раз или исправительными работами, а там это однозначная тюрьма. Так что скажете? Проверяли или нет полученные данные?

Якобсон заметно переменился в лице, но нашел в себе силы помотать головой.

— Нет, у нас не было возможности…

— А зачем вы вообще публиковали то, что не поддается проверке? — спросил я. — Только лишь потому, что там упоминался Комитет?

Якобсон промолчал.

— Жаль, что вы не ответили моему коллеге, — с легким сожалением вмешался Валентин. — Но всё и так понятно. Антисоветчина сама себя подпитывать не может, нужны примеры, а такие вести с мест поддерживали нужный градус. Но теперь вернемся к делам более приземленным. Где вы взяли три тысячи долларов США и полторы тысячи франков Швейцарии?

Всё оказалось и просто, и непросто. Якобсон плотно занимался «Хроникой» последние три года, с конца 1969 года, и был тем ядром, вокруг которого собиралась редакция этого издания. Выпуск каждого номера действительно требовал серьезных затрат. Деньги уходили на помощь корреспондентам, которые привозили сообщения, например, из колоний, перепечатку, пересылку. Они даже что-то типа гонорара выплачивали — и когда я заметил, что есть люди, которые за деньги придумают даже рептилоидов с планету Нибиру, Якобсон со мной лишь согласился.

«Но мы должны были это делать, чтобы люди знали правду», — грустно заметил он.

Добровольные пожертвования покрывали примерно семьдесят процентов затрат; остальное просто приносили неведомые доброжелатели — они оставляли деньги у Якира, и тот потом передавал их Красину или Якобсону. Красин первое время был кем-то вроде казначея, но потом его арестовали, так что и этим тоже пришлось заниматься Якобсону.

Из полученных средств Якобсон платил себе небольшой гонорар — рублей сто, не больше, но обычно — меньше. Остальное уходило в дело, и он, кажется, этим очень гордился. Услышав это, я мельком подумал, что будь он не таким честным, у КГБ было бы меньше поводов для его преследования. Но среди диссидентов многие боролись за идею, а не за презренные деньги. Впрочем, деньги тоже никто со счетов не сбрасывал — Якобсон слышал, что за публикации в каком-нибудь «Посеве» обязательно платят гонорар, да и иностранные журналисты часто за возможность взять интервью дают медийным персонам несколько купюр большого достоинства.

С валютой Якобсон, с его слов, впервые столкнулся после ареста Якира, когда ему позвонил корреспондент британской «Таймс» Дэвид Бонавия. Они были уже знакомы — Бонавия регулярно беседовал с разными диссидентами, брал комментарии и у самого Якобсона, но тут темой разговора стали деньги. Бонавия заявил, что его скромные взносы на развитие правозащитного движения в Советском Союзе обычно принимал Петр Якир, а сейчас он не знает, кому стоит доверять; Якобсон посчитал нужным признаться, что именно он вносит решающий вклады в издание «Хроники…», и посетовал, что после зверств КГБ денег на следующий выпуск не хватит. Тогда Бонавия и передал ему конверт, в котором лежали доллары, швейцарские франки и немецкие марки.

Судя по всему, Якобсон не врал, когда рассказывал, что сильно перепугался, обнаружив дома в этом конверте валюту, да ещё и в таком количестве. Но потом успокоился, через знакомых вышел на «жучка», которому успешно и продал всё, да ещё и по хорошей цене. Где-то половину он потратил на два выпуска, а вторую половину отдал дочери Якира, чтобы та помогала отцу в тюрьме. Никаких записей он никогда не вел, а отчета о деньгах никто пока не требовал.

— И что думаешь?

Мы с Валентином стояли у ворот «Лефортово» — он курил, а я обдумывал услышанное. Его вопрос был закономерен, но прежде чем ответить, я оглянулся по сторонам; впрочем, кроме пары женщин, которые приехали передать посылки своим родственникам, никого рядом не было.

— Врёт, — я пожал плечами. — Не во всем, но в целом — врёт. С Якиром я общался, он к валюте на пушечный выстрел не подошел бы, там идеи из ушей лезут. Думаю, Якобсон и раньше с иностранцами общался и деньги у них брал. Разве что до этого ему рублями давали, а тут, видимо, возник какой-то форс-мажор, вот этот британец и сунул в конверт, что было под рукой — сами, мол, разбирайтесь.

— Да, я тоже так подумал, — согласился Валентин. — И про то, куда ушли деньги, он не всё сказал. Ты будешь эту дочь Якира допрашивать?

— Буду, куда я теперь денусь, — вздохнул я. — Только видел я её уже, там мозги промыты напрочь. Такой деньги доверять — всё равно, что на ветер их швырять. Посмотрим, в общем… всё равно надо точно установить, в чем соврал Якобсон. Думаю, в количестве денег. Что-то я не заметил у Якира каких-то разносолов в камере.

— Ну тебе виднее… — Валентин с сожалением посмотрел на окурок и отбросил его в сторону. — Ты сейчас обратно в Контору?

— Нет, надо в театр один заехать… По делам, так сказать.

— Ого, кучеряво живут ловцы диссидентов! — воскликнул он. — А что за театр?

— Таганка.

— Дважды «ого». А что там интересного в это время?

Валентин был мне, по большому счету, никем. И, наверное, мне не стоило посвящать его в свою личную жизнь. Но и отмалчиваться, ссылаясь на какую-нибудь «секретность», не хотелось. Поэтому я плюнул на всё и честно сказал:

— Там Высоцкий сейчас, у них репетиция перед открытием сезона. А мне с ним надо побеседовать по одному личному делу…

Он внимательно посмотрел на меня и серьезно спросил:

— А что за дело? Или не хочешь говорить?

— Не хочу, — улыбнулся я. — Но тайны большой нет. Так получилось, что я женат на бывшей его любовнице. А он всё ещё не оставил желание её вернуть. Вот только она уже на девятом месяце, носит моего ребенка. И мне надо как-то намекнуть этому Высоцкому, что его визиты к ней нежелательны.

— «Ого» трижды… — пробормотал Валентин. — Как интересно живут сотрудники вашего управления, у нас даже близко ничего подобного нет. Слушай… а ты не против, если я тебя на машине в этот театр подброшу и издали посмотрю, как ты будешь намекать?

Я хмыкнул.

— Да можно, но тебе-то это зачем? Если контрамарку хочешь — я попробую устроить… на завтра вряд ли, там, наверное, всё уже расписано. А на сентябрь, думаю, вполне.

— Ух, какие связи…

— Ага, семейные, — кивнул я. — Когда жена — актриса этого театра, с контрамарками попроще.

— Так она… — он сбился. — Слушай, я всё-таки поеду с тобой, даже если ты будешь против. Хотя бы для того, чтобы ты с этим Высоцким ничего плохого не сделал… вдруг из себя выйдешь? А тут я — рядом. Ну как?

Я посмотрел на открытое лицо Валентина и подумал — а фиг бы с ним. Пусть действительно рядом будет кто-то, кто сможет на плечах хотя бы повиснуть, если мне кровь в голову ударит.

[1] Резиновая палка ПР-73 была поставлена на вооружение в 1973 году, хотя законодательная основа появилась в середине 1960-х.