Диссидент-4: Да не судимы будете

Глава 12 «Все страшные тени леса»

— Сколько⁈ Тоша с ума сошел? — удивление на лице Ирины Якир явно было настоящим. — Не мог он такое сказать…

— Я всё понимаю, Ирина Петровна, — твердо сказал я. — Но показания Анатолия Якобсона имеются в его деле, при необходимости мы готовы организовать очную ставку. Подумайте ещё раз — Якобсон точно не передавал вам десять тысяч рублей?

Она всхлипнула.

— Он приходил… кажется, месяц назад, дал рублей двести… две купюры по сто… для нас с Юликом это большая сумма… сами же знаете, его не печатают, и я вынуждена уйти…

Я мысленно вздохнул.

— Ирина Петровна, не пытайтесь меня разжалобить, я слишком много повидал в этой жизни, — устало сказал я. — Конечно, как человек, я вам сочувствую. Но и вы должны понимать, что эти санкции со стороны государства вызваны вашей противоправной деятельностью. Ни один руководитель не рискнет связываться с тем, за кем внимательно приглядывают органы.

Она снова всхлипнула, но промолчала.

— Вы готовы на очную ставку в случае нужды? — уточнил я.

— А это… это обязательно? — она подняла на меня покрасневшие глаза.

— Если Анатолий Якобсон будет настаивать, что передавал вам названную сумму, а вы будете это отрицать, то получится ваше слово против его слова, — объяснил я. — Иными словами — тупик, выходом из которого и является очная ставка. Есть и другие способы, но, боюсь, к вашей ситуации они не подходят.

— А что за способы? — спросила она с надеждой.

— Вы должны доказать, что не получали от гражданина Якобсона названную сумму. Но, как вы, надеюсь, понимаете, доказать отсутствие чего-либо очень сложно, если не невозможно. Например, если мы восстановим всю вашу жизнь за прошедшие полтора месяца с точностью до минуты, это всё равно даст лишь косвенную уверенность в том, что Якобсон говорит неправду. Поэтому и прибегают к очной ставке — знаете, врать, глядя человеку в глаза, очень трудно. Я лично уверен, что Якобсон по какой-то причине вас оговорил, но мою уверенность, к сожалению, к делу не подшить. Тем не менее, прежде чем организоваться вашу с ним встречу, мы ещё раз спросим его о деньгах, и, возможно, на этот раз он ответит честно. Но повторю свой вопрос: вы готовы на очную ставку с Анатолием Якобсоном?

Она коротко кивнула.

— Наверное, да… — на лице дочери Якира пробежала тень, она подалась вперед и тихо спросила: — Скажите, а если я соглашусь, что он дал нам эти деньги…

— Не стоит, Ирина Петровна, — я позволил себе легкую улыбку. — Эти деньги получены преступным путем и проходят как вещественные доказательства по делу гражданина Якобсона. Готовы ли вы вернуть государству десять тысяч рублей? И подумайте ещё вот о чем — что будет, если потом мы установим, кому он всё-таки отдал эти деньги? Заведомо ложные показания, статья 181 Уголовного кодекса РСФСР, до года лишения свободы. Знаете, мне бы не хотелось рассказывать вашему отцу, что его дочь тоже оказалась под следствием. Мы с ним только-только достигли некоего взаимопонимания, а такая ситуация всё разрушит. Так что скажете про очную ставку, Ирина Петровна?

То, что Якобсон врал, было понятно сразу, и вопрос был только в степени этого вранья. Собственно, для выяснения этого я вызвал на понедельник Ирину Якир, раз уж её друг и соратник показал на неё недрогнувшей рукой. У дочери моего главного подследственного дела шли неважно, но это было заметно и по первому допросу, который прошел достаточно формально. Она была в целом красивой девушкой, похожей на отца, но со смягченными чертами лица; её портила разве что прическа — впрочем, сейчас такое убожество было даже в моде — и неприятные псориазные пятна, которые она безуспешно пыталась маскировать косметикой. По-хорошему, ей бы серьезно заняться своим здоровьем, начиная с нервной системы, показаться дерматологу — но борьба с советской властью не оставляла ей времени на всякие глупости.

Правда, сейчас они с мужем, бардом Юлием Кимом, уже отошли от активных действий, чтобы хоть как-то восстановить карьеру Кима, но всё равно — судя по результатам допросов, большая часть украинской информации в «Хронику» проходила именно через эту Ирину. Задерживать её я не собирался — корреспонденции с Украины она передавала тому же Якобсону безо всякой обработки и критического восприятия, даже не редактировала. Вообще редактурой, если её так можно было назвать, «Хроники» занимались либо сам Якобсон, либо пара девушек, которые также были вовлечены в борьбу за всё хорошее — некие Полина Вахтина и Татьяна Великанова. Третьей была Надежда Емелькина, которая в прошлом году не выдержала накала борьбы и отъехала в пятилетнюю ссылку.

Вахтину мои коллеги выключили из процесса ещё в 1969-м, её проверяли в институте Сербского, потом всё же осудили на пару лет и отправили отбывать срок в Казани; она должна была выйти в декабре. Великанова напрямую в поле зрения Комитета не попадала, только в связи с арестом мужа, одного из той восьмерки, что выходила на Красную площадь в августе шестьдесят восьмого протестовать против событий в Чехословакии. Но данные, полученные в ходе дела Якира, позволяли и её привлечь к ответственности — она, как оказалось, была активным помощником Якобсона в работе на «Хроникой». Правда, девушкой её можно было назвать весьма условно — ей уже было сорок лет; по иронии судьбы, она тоже работала программистом, но кандидатскую диссертацию не защитила. Я про такую диссидентку ничего не слышал, а потому ещё не решил, что с ней делать, и гражданка Великанова пока пребывала на свободе. [1]

В целом же я считал, что когда Якобсон сядет, о «Хронике» можно будет забыть. Одна Великанова — даже с вернувшейся из заключения Вахтиной — этот проект не потянет, особенно если за ними приглядывать и отгонять от них других диссидентов. В принципе, их даже можно было использовать в качестве «живца» — причем гораздо более понятного и успешного, чем этот странный проект с театром на Таганке. Но эту часть я благоразумно откладывал на будущее, в котором Петр Якир отправится сидеть свой небольшой срок, а я сдам начальству отчет об успешно выполненном поручении.

— Да, я готова… — выдавила из себя Ирина Якир. — Мне нужно что-то подписать?

— Только протокол, — я посмотрел на то, как она ставит подпись, и добавил безразличным голосом: — Ирина Петровна, у меня к вам ещё один вопрос. По оперативным данным, у вас много знакомых в Украинской ССР, и часть из них передает через вас информацию для «Хроники текущих событий»…

Она вскинула голову и недоверчиво посмотрела на меня.

— Зачем вы это спрашиваете?

— Как вы можете видеть, это уже не допрос, — я демонстративно убрал бланк с её подписью в папку. — Просто беседа. Но ответы абы какие всё равно лучше не давать, нас учили чувствовать ложь. Меня интересует, как вы познакомились с этими людьми. Ведь вы, кажется, никогда на Украине не были, даже детство провели в Мурманске и в Сибири, а во взрослом возрасте жили под Москвой и в Москве. Удовлетворите моё любопытство?

Я внимательно посмотрел на неё. Ирина Якир моего интереса к этой теме не ожидала, и на её лице хорошо читались её мысли — она никогда об этом не задумывалась, а потому начала вспоминать историю своих знакомств. Но вскоре, кажется, пришла к какому-то согласию со своими убеждениями.

— Кто-то учился со мной в институте… — медленно сказала она. — Другие были их друзьями, они приезжали к ним, у нас была одна компания. Ничего незаконного…

— А я вас и не обвиняю, — я мягко улыбнулся. — Это действительно было простое любопытство. Спасибо, что рассказали.

Машину я брать не стал, поехал пешком — подольше, но мне нужно было подумать о том, как выстроить разговор с Якобсоном. Отправлять к нему следователя из группы мне не хотелось; по этой же причине я сам беседовал с Ириной Якир. Возможно, потом, когда Якобсон окончательно сдастся, я передам его Анатолию Трофимову — пусть ему достанется вся слава, а мне останется моральное удовлетворение. Пока же я считал, что это будет моя корова, которую я выдою до конца.

Якобсон уже растерял свой боевой настрой, но на меня он по-прежнему смотрел, как на врага. В принципе, мы и были врагами, хотя в другой ситуации вполне могли бы пропустить вместе по паре пива. Но сейчас нас разделял стол, который служил четкой границей — с одной стороны я олицетворял закон и порядок, а с другой стороны находился закоренелый преступник, который по какой-то халатности до сих пор не был осужден.

— Ирина Петровна Якир не получала от вас десяти тысяч рублей, Анатолий Александрович, — сказал я вместо приветствия. — Она утверждает, что вы передали ей лишь двести рублей.

Он натянуто улыбнулся.

— Долго же до вас доходило… Ну да, не передавал. И что?

— А мы, Анатолий Александрович, не торопимся, зато делаем всё обстоятельно, — я тоже растянул кончики губ. — Из этого следует, что вы передали деньги кому-то другому. Кому?

Он отвел взгляд и уставился на стену.

— Молчать поздно, Анатолий Александрович, — поторопил я его. — Вы же умный человек, Блока наизусть помните, должны понимать, что при определенной настойчивости мы всё равно найдем, кому вы передали деньги. Это займет время, но, повторюсь, нам торопиться некуда, а вот вы все эти месяцы будете сидеть в камере.

— И что, ты предлагаешь мне заделаться стукачом, чтобы сменить камеру в изоляторе на камеру в тюрьме?

— Стукач, как вы называете осведомителя, Анатолий Александрович, это человек, который сотрудничает с органами правопорядка тайно, — наставительно произнес я. — Поэтому вы никак не можете быть стукачом, потому что уже заработали почетный статус подследственного, с которым мы разбирались в нашу прошлую встречу. Кроме того, тем людям, которых вы назовете, ничего серьезного и не грозит, хотя деньги им, конечно, придется вернуться. Вещдоки, знаете ли, а это вещь серьезная.

Это было не совсем так, к тому же я почему-то не сомневался, что с этими знакомцами Якобсона ничего сделать не удастся. Они либо вне системы, либо вообще никакого отношения к этому делу не имеют. У меня было несколько версий, кем могли быть эти люди, и по одной из них он материально помогал своей второй, тайной семье — хотя вот уже полтора десятка лет был относительно счастливо женат на ещё одной диссидентке с лагерным прошлым Майе Улановской. Её ходатайство на свидание с мужем лежало у меня в папке входящих, и я намеревался использовать этот документ как предмет торга — если Якобсон опять упрется и начнет играть в молчанку.

Но все эти версии требовали всё того же времени, которое мне дико не хотелось тратить. В принципе, дело Якобсона отчетливо скатывалось в валютные махинации, совмещенные с работой западных разведок, что могло привести к тому, что этого деятеля просто передадут во Второе главное управление, забрав у меня. Ну а все его диссидентские дела — в том числе и выпуск «Хроники» — пойдут довеском, как выполнение заданий агентов ЦРУ и МИ-6. Отчасти поэтому я очень надеялся, что он просто заговорит безо всяких фокусов — после чего я смогу вернуться к более понятному мне Якиру.

— Ты умеешь играть словами, — он криво усмехнулся. — Стукач, осведомитель — какая разница, если суть одна. Ты и так вынудил меня назвать имена моих друзей…

— Странная у вас дружба, — прервал я его монолог. — Вы что, ожидали, что Ирина Петровна радостно подтвердит получение от вас огромной суммы, а потом будет пытаться собирать её по знакомым, чтобы вернуть государству? К вашему сведению, она не работает, а её супруг тоже не может пристроить свои песни и пьесы. Будь иначе, может, ваша хитрость и удалась бы. Но ситуация такова, Анатолий Александрович, и, как говорят не слишком грамотные люди, больше никакова. Так что своими словами вы очень сильно подставили дочь Петра Ионовича, с которым вы вроде бы дружили. Так кому вы отдали те деньги?

Он снова помолчал, но недолго, а потом всё же нехотя выдавил:

— Боннер.

Я нашел в себе силы никак не выдать удивления, лишь понимающе кивнул и записал в протокол полную фразу: «Деньги я передал Елене Георгиевне Боннер, супруге академика Андрея Дмитриевича Сахарова». Критически оценил эти слова, поправил перекладину в заглавной букве «Г» и посмотрел на Якобсона. Тот впился в меня взглядом, явно пытаясь вычислить мою реакцию.

— Хорошо, Анатолий Александрович, — спокойно сказал я. — Надеюсь, на этот раз не выяснится, что Елена Георгиевна получила от вас сто рублей. Это будет очень обидно, а я не люблю, когда мне делают обидно. У вас есть какие-либо просьбы и пожелания по вашему содержанию?

Про Боннер и Сахарова я относительно хорошо помнил из будущего, но что-то нашлось и в памяти «моего» Орехова — мимо фигур такого масштаба не мог пройти даже он. Академик Сахаров и среди диссидентов был кем-то вроде «академика» — авторитетной и весьма значимой фигурой, даже более значимой, чем тот же Петр Якир, не говоря уже про деятелей рангом поменьше. Где-то рядом с Сахаровым, хоть и чуть в стороне, стоял Александр Солженицын, но это был совершенно другой случай.

У Солженицына имелась относительно стройная теория устройства мира, которой он старательно следовал — это притягивало последователей, которые разделяли взгляды своего кумира и во всем полагались на его суждения. До создания какой-то организации дело пока не дошло, но секту Солженицын при желании организовать мог — внушаемые граждане Страны Советов сейчас водились в количестве; потребовались годы перестройки, развала страны и девяностые, чтобы народ в массе своей начал понимать хоть что-то. И всё равно уже в 2020-х находились отдельные личности, которые переводили все свои немалые средства на «безопасные счета» по одному звонку неизвестных им лиц.

Солженицын пока своей популярностью не злоупотреблял, сторонников активно не вербовал и вообще, кажется, всерьез надеялся на восстановление в Союзе писателей и издание своих книг в СССР. Столкнуть его с этого пути было практически невозможно, хотя диссиденты старались, но и убедить в неправоте его исходных посылов, пожалуй, тоже. Я уже давно отказался от высказанной в первой беседе с Андроповым идеи заставить Солженицына работать на нас — это попросту невозможно, он уже не отступится. Самый простой выход — вытолкнуть его в эмиграцию, там он быстро прозреет, хотя и успеет нанести репутации Советского Союза непоправимый ущерб.

Впрочем, этот ущерб будет нанесен в любом случае — рукопись книги «Архипелаг ГУЛАГ» уже находится на западе, в руках ЦРУ, она будет опубликована в любом случае, что бы с Солженицыным ни произошло, и эффект уже понятен. Ну а Солженицын на том же Западе быстро поймет, на кого поработал, но будет поздно –хотя мне на его переживания было плевать.

Но это Солженицын. Сахаров и Боннер активно гадили здесь и сейчас, задела на будущее создать не успели, а, значит, с ними можно было работать. По моим воспоминаниям, Боннер была при муже кем-то вроде серого кардинала, которая и задавала нужный курс. При этом статус секретоносителя высшего ранга охранял самого академика от преследований Пятого управления, а сам академик прикрывал собой супругу, которая тоже оказывалась в серой зоне. Добрались до них лишь в начале восьмидесятых — но это было очень и очень поздно. В перестройку Сахаров ещё что-то вещал, хотя его мало кто слушал, ну а после его смерти знамя приняла Боннер, она всё время против чего-то выступала, протестовала, осуждала и выпила у российских властей солидное количество крови.

По моему мнению, с Боннер никакое перевоспитание невозможно, хотя мне было до жути интересно, что именно щелкнуло в мозгах у прошедшей всю войну лейтенанта медицинской службы, чтобы она заняла настолько русофобскую позицию. В её ненависти к сталинизму ничего необычного не было — родителей репрессировали в тридцать седьмом, да и в целом по её семье прошлись катком, как было принято в те годы. Но её ненависть отличалась от ненависти Якира, она была какой-то экзистенциальной и глубинной.

Например, я втайне надеялся, что после отсидки Якир отойдет от диссидентов и займется чем-нибудь полезным для общества. Но с Боннер на подобное рассчитывать было бесполезно, её нужно было убирать из уравнения напрочь. Сахаров без неё, скорее всего, отойдет от диссидентов, особенно если фильтровать его контакты на дальних подступах. Но это другая задача, которая опять же решалась не силами Пятого управления. И мне в любом случае нужно было согласование начальства.

— Ты раньше до Сахарова касательства не имел, я правильно понимаю?

Бобков выглядел слишком безмятежно для человека, которому подчиненный принес важные сведения о финансировании антисоветской деятельности со стороны западных спецслужб. Словно это не Сахарову дали две квартиры в денежном выражении, а сам Сахаров подарил три рубля ханырику у местного винного магазина. Впрочем, его можно было понять. Совсем недавно он несколько дней провел в Рейкьявике, где как раз сейчас Борис Спасский проигрывал матч за звание чемпиона мира американцу Бобби Фишеру, и искал там следы электромагнитных волн, которыми ЦРУ облучало советского гроссмейстера. Ничего, разумеется, не нашел — я предполагал, что он и его подчиненные вообще больше имитировали бурную деятельность, чтобы Спасский хоть немного успокоился. Но Фишер объективно был сильнее, а его психологические упражнения лишь помогали ему, но не являлись решающим фактором. В общем, Бобков был ещё под впечатлением от своей поездки и возвращение к серым будням его не слишком радовало. Но это я заметил и в субботу, когда меня пытались пороть за Высоцкого.

— Знаете, не доводилось, Филипп Денисович.

— Оно и видно, Виктор, оно и видно, — Бобков едва не облизнулся. — Это, конечно, не общеизвестные факты, и уж тем более — не общедоступные, но Сахаров давно находится под нашим присмотром. С тех самых пор, как он впервые начал борьбу против политики партии и правительства в ущерб своим научным обязанностям. Но его научная деятельность при этом никуда не делась, поэтому мы вынуждены делить его с коллегами из Второго главного управления, и в некоторых случаях они имеют, так сказать, приоритет. Понимаешь?

Что там было не понять? Сахаров знал столько секретов, что под него надо было создавать специальный секретный институт. И когда он занялся тем, что скромно называлось «правозащитной деятельностью», наши контрразведчики в первую очередь переполошились на тему того, чтобы его знания о советских ядерных разработках не утекли на Запад. Правда, я не помнил, чтобы Сахаров слил что-то важное — или же это не придали огласке даже после его смерти. Вот и думай — то ли ВГУ хорошо работало, то ли Сахаров оказался гораздо умнее, чем выглядел. Я склонялся ко второму варианту.

— Да уж не бином Ньютона, — улыбнулся я. — Но уточню — означает ли это, что деньги, которые Якобсон получил от продажи валюты, переданной ему английским журналистом, и которые он отдал Боннер, выходят за пределы моей компетенции?

— Примерно, Виктор, примерно, — Бобков снова улыбнулся, но на этот раз более натянуто. — Подумай, что ты будешь делать, если ты её спросишь, а она тебе ответит: какие деньги? Ничего не видела, ничего не знаю.

Я пожал плечами.

— Проведу очную ставку, как обычно делается в таких случаях.

— Разумеется, — согласился он. — И пригласишь её на эту ставку повесткой. Но дня за два до этой твоей ставки в английских, французских и американских газетах выйдут статьи, в которых твоё имя будут полоскать на все лады, как представителя репрессивного органа, который пытается посадить невинную женщину. В МИД поступит десяток протестов от разных стран, наших послов начнут дергать по всему миру, товарищ Громыко пожалуется в Политбюро… дальше продолжать?

Я слушал — и не верил своим ушам. Он на самом деле предлагает мне не подходить к Боннер и Сахарову лишь потому, что продажная западная пресса начнет организованную компанию против СССР? Интересно, западные разведки в курсе, что мы до дрожи душевной боимся таких невинных и недорогих с точки зрения денег вещей, как пара заметок на пятой странице «Таймс» и «Дейли Мейл» и с пяток нот от стран, мнение которых не должно волновать главную социалистическую державу мира?

— Филипп Денисович, поправьте меня, но мы не хотим беспокоить Боннер, потому что наши дипломаты до усрачки боятся нот от посольств стран НАТО? — с сарказмом спросил я.

Он рассмеялся.

— Именно так, Виктор, — кивнул он. — Но если серьезно — сейчас на кону несколько важных договоров, сорвать подписание которых мы никак не можем. Тем более что в этом и нужды нет. В июле Сахаров действительно получил крупную сумму денег… сколько именно, информации не было, но, очевидно, это как раз подарок от твоего Якобсона. Часть он уже потратил — они с женой активно помогают заключенным. Остальные, скорее всего, потратят в ближайшее время. Ты же это хотел узнать?

Я мрачно кивнул.

— Вот и хорошо, — улыбнулся Бобков. — Узнал. Якобсона не жалей, пунктов обвинения делай с запасом — иностранное финансирование антисоветской деятельности, незаконные валютные операции… ну это, думаю, ты и сам всё знаешь. А Сахаров с женой пусть живут дальше. Тебя это устраивает?

Он задал этот вопрос и как-то хитро уставился на меня, словно ждал моей реакции. В принципе, где-то в середине этих объяснений у меня внутри зародилось сожаление, что я не так давно всё же забрал своё удостоверение обратно после уговоров Андропова. Сейчас бы занимался делами приземленными, не лез в большую политику, где все мои знания из будущего никому не только не нужны, а даже вредны. Может, уговорил бы генеральского сына Юрия возродить группу «Сокол», перетащил бы Саву в Москву…

Я прервал поток размышлений на отвлеченные темы и твердо ответил:

— Да, Филипп Денисович, устраивает. Только Якобсон… у него набор обвинений, более подходящий Второму главному управлению. Не стоит его передать им? Он, конечно, антисоветчик, но это обвинение уже проигрывает всем остальным.

Бобков недоверчиво посмотрел на меня.

— А ты готов передать его? — спросил он. — Обычно сотрудники не любят расставаться с тем, что может закончиться большой премией.

— Я не обычный сотрудник, — улыбнулся я. — Нашим следователям уже сложно работать с ним, мы можем его вести только как редактора «Хроники», не больше. А это… это не даст того срока, которого он заслуживает. А валюта и английские журналисты… Это не наше.

— Что ж… — кивнул Бобков. — Я подумаю над твоим предложением. Кстати, тебе сегодня нужно отправиться в командировку.

Я уже собирал свои папки, и эти слова заставили меня замереть. Я вскользь подумал об очередной ссылке в очередные Сумы, но быстро отбросил эту мысль.

— Куда? — пришлось постараться, что мой голос не дрогнул.

— В Киев, одним днем, в среду уже в Москву вернешься, — объяснил Бобков. — Вызов пришел от твоего старого знакомого, генерал-майора Чепака, какие-то ваши с ним сумские дела надо завершить. Я ему предложил сделать это посредством почты, но он почему-то желает видеть тебя вживую.

— Странно, Трофим Павлович раньше не проявлял тяги к встречам со мной, — усмехнулся я. — Но если решение уже есть — я съезжу, конечно.

— Считай, что есть, — подтвердил он. — Билеты я заказал, ночным поездом туда, обратно самолетом, думаю, твой знакомый генерал найдет возможность доставить тебя в аэропорт.

Я неопределенно двинул плечом. Может, найдет. Но всегда оставалась возможность вызвать такси.

[1] Великанова проявила себя только в 1974-м, когда в компании Сергея Ковалева призналась в распространении «Хроники». Арестовали её в итоге лишь в 1979-м, дали 4 года лагерей и пять лет ссылки, в Москву она вернулась в 1987-м и больше протестной деятельностью не занималась, а спокойно работала учителем математики — что лично для меня странно. Вроде бы в школах всегда очень внимательно смотрели на биографии.