Диссидент-4: Да не судимы будете

Глава 20 «Полный круг завершен»

Наверное, мне надо было воспользоваться оказией и изложить Андропову все свои соображения о том, что нужно делать, чтобы сохранить Союз. Например, напомнить, что свою статью «О праве наций на самоопределение» Ленин написал ещё до революции и даже до начала Первой мировой войны, совсем в других условиях, когда большевики были готовы идти на союз с кем угодно, поскольку им это было очень нужно в силу исторических обстоятельств. И указать, что нынешняя форма организации СССР появилась с прицелом на будущее — мол, к этому Союзу будут присоединяться всё новые и новые национальные образования, пока советским и социалистическим не станет весь мир.

Даже в 1972 году было понятно, что эта идея была прекраснодушным мечтанием, реализовать которое на практике было очень сложно, если не невозможно. В принципе, это должен был понять уже Сталин в тридцатые — и, наверное, предпринять какие-то меры. Но то ли уже тогда наследие Ленина было нельзя подвергать ревизии, то ли помешала война, но по этому направлению не было сделано буквально ничего. Вернее, одну вещь власти смогли изобразить — придумать некий «советский народ».

Этот термин употреблялся ещё в двадцатые, но лишь в приложении к самому СССР — мол, если Союз — советский, то и граждане в нем тоже советские. Закрепил эту максиму вездесущий Хрущев, а окончательно утвердил уже Брежнев. В целом они были недалеки от истины — такой народ действительно сформировался, и любой условный узбек или не менее условный чукча имели никак не меньше прав, чем русские, украинцы или какие-нибудь латыши. Но это в теории. На практике бытовой национализм имелся, хотя, конечно, не в том объеме, в котором он выплеснулся наружу в конце восьмидесятых — всё же до этого особо выдающихся особей, считавших свои нации выше других, оперативно брали на карандаш и всячески критиковали, вплоть до высшей меры наказания. То есть борьба велась, но словно бы не всерьез. Например, украинизацию, коренизацию и прочие –зации рассматривали как отдельные явления, к национализму не имеющие никакого отношения, а по шапке били тех, кто кричал, допустим, «Армения превыше всего» — многие ещё помнили похожий лощунг, с которым миллионы немцев устремились завоевывать жизненное пространство на востоке.

Но, разумеется, всё было не так просто. Та же украинизация дала плоды через два-три поколения; прибалты вообще всегда считали себя особенными, а во внутренние дела республик Закавказья и Средней Азии власть в Москве совалась с большой осторожностью и только после предоставления неопровержимых доказательств. Я видел, что Москва и на Украину смотрела сквозь пальцы — но это можно объяснить тем, что Брежнев и его ближний круг считался днепропетровским, то есть как бы украинским кланом. Правда, сами украинцы были, кажется, совсем другого мнения — они охотно пользовались даваемыми им привилегиями, но обязанности выполнять не торопились.

Ломать эту систему надо было сразу после войны, когда у Сталина открылось невероятное окно возможностей — этих переселить туда, этих — сюда, тех и тех — перемешать, да так, чтобы браки между представителями разных народов стали обычным явлением. Но этот проект даже с моей колокольни выглядел неподъемно дорогим — и, видимо, в разрушенной стране для него просто не нашлось средств. Ну или Сталин уже был старенький, на подобные мелочи внимание обращать перестал, а советники вовремя не подсказали. В принципе, Маленков о чем-то похожем мне говорил — переселить в Киев пару миллионов советских граждан и вся недолга. Он, конечно, не сказал, где этих «советских граждан» взять, но я и так догадывался, поскольку сейчас самыми советскими неожиданно для себя оказались русские. И, наверное, в какой-то степени — белорусы.

Я недавно наткнулся на статистику национальностей СССР — это была выдержка из результатов всесоюзной переписи 1970 года. Из неё следовало, что если получится сделать из русских, украинцев и белорусов единый славянский этнос, то у остальных республик Союза не будет даже тени шанса что-либо противопоставить этому славянскому нашествию — он представлял бы почти три четверти общего населения страны. Ну а дальше вопрос политической воли — например, превратить Прибалтику и Закавказье из республик в области, разрешить свободный переезд в обе стороны, перестать поддерживать их языки и культуры… И уже лет через двадцать на этих территориях будет сплошная Россия — вырастет поколение, которое просто не будет знать, что вместо «привет» нужно говорить «свейки» или «гамарджоба».

Характерный пример — евреи, которые уже не знают никакого идиша или иврита и вынуждены учить новый язык после эмиграции, чтобы хоть как-то общаться с согражданами на своей исторической родине. Конечно, они не забыли своих корней, держатся своих и помогают им, но каждое новое поколение всё дальше и дальше уходит от культуры бывших польских местечек и имперской черты оседлости.

В какой-нибудь Средней Азии — а это целых пять республик — сейчас живет около восьми процентов всей численности людей в стране. Пара волн переселения, поощрение отъезда молодежи на новые места, например, на освоение Сибири и Дальнего Востока, где плотность населения вызывает только слезы — и о проблеме баев и родовых обычаев, оставшихся в наследство от старых ханств, можно забыть, как о страшном сне. А на их место приедут русские, белорусы, те же прибалты, которые будут добывать полезные ископаемые и развивать местную промышленность настоящим образом.

Я понимал, что просто так это предложение никто не примет и даже рассматривать всерьез не будет — ленинские строки о праве наций на самоопределение не только выжжены в сердце каждого большевика, но и проникли этим большевикам в мозги, заменив там их собственные мысли. Более того, после войны это право впечатано огненными буквами в документы ООН, что лишь добавляет ему веса. Против таких аргументов мнение какого-то скороспелого майора из КГБ ничего не значит, и даже если на меня прольется всё красноречие мира, я не смогу убедить Политбюро, что им нужно формировать советский народ по-настоящему, а не ограничиваться пустой риторикой, которую даже коммунисты пропускают мимо ушей.

Ну а если мои идеи дойдут до слуха Андропова, то майором мне быть недолго — хорошо, если просто выпнут из Комитета, с такими идеями в Союзе очень сложно найти себе достойное место. Тут же сейчас все интернационалисты, а отдельные проявления национализма не рассматриваются как цельное явление. И «Хронику текущих событий», похоже, читают только некоторые сотрудники Пятого управления КГБ, да и то не слишком прилежно.

В общем, я радовался тому, что хоть какие-то мои идеи дойдут до Политбюро ЦК. Но одновременно — был расстроен тем, что опять придется что-то доказывать тому же Суслову, который увидит фамилию Сталина и закусит удила почище Петра Якира. И что с этим делать, я не знал.

Следующая неделя началась тихо и спокойно. Новых атак террористов не случилось, наша сборная спокойно победила на олимпиаде в общем и в золотом медальном зачете в частности, а баскетболисты, как я рассказывал Максу, обыграли в финале своего турнира американцев. Макс вернулся домой уже в понедельник, вместе со своими подопечными, но встретились мы только в среду — после работы он вызвонил меня и пообещал доставить домой на своем «москвиче». Пришлось в темпе сворачивать все дела, сдавать бумаги в секретный отдел и чуть ли не бегом добираться до московского управления.

В машине Макс говорил о поездке — без подробностей, только байки; у нас с ним были одни учителя, и он хорошо помнил, где и что можно делать. И лишь припарковав машину у моего дома, он жестом пригласил меня прогуляться не к подъезду, а подальше, в сторону недалекой стройки, которая сейчас высилась над другими домами нашего района, как темная громадина рыцарского замка.

— Спасибо за валюту и за совет, — сказал Макс, когда мы оставили дом позади. — Я там действительно прилично выиграл. Букмекеры были твердо уверены, что американцы победят, и коэффициент большой закатили. Три тысячи марок. Половина — твоя.

Он протянул мне тонкую пачку банкнот. Я взял её и раскрыл веером — да, марки, в серьезном количестве, примерно такая сумма привела Тошу Якобсона в СИЗО.

— Не стал пока менять, — чуть виновато сказал Макс. — Там меньше, я кое-что из твоей доли потратил. Но, думаю, ты будешь доволен. А своё я почти полностью спустил, Ольге подарков накупил, ну и для свадьбы кое-то. Думал, будут спрашивать, придираться, хотел уже по ребятам распихать, но как-то легко прошло, никто даже не смотрел, что мы там тащим.

Я хотел было сказать, что, скорее всего, смотрели и даже записывали на всякий случай, но не стал. Если Макс поведет себя в будущем правильно, эти записи так и останутся всего лишь записями, как было в своё время с добром, притащенным из той же Германии советскими маршалами и генералами. Ну а если оступится — ему припомнят в том числе и эту игру на ставках. Жукову же припомнили всё, вплоть до отрезов шёлка и сатина.

— Спасибо, Макс, — искренне сказал я. — Как у вас всё прошло, когда палестинцы напали?

— Да никак, — он отмахнулся безразлично. — Прошла команда — сидеть по номерам, так что мы только гул вертолетов слышали, летали туда-сюда. Потом пришлось поволноваться — не отпускали десятого в город, соображения безопасности и всё такое. Но всё же решили, что уже можно. Так что я своих подхватил и потащил их по злачным местам, на Мариенплатц и потом дальше по Кауфингерштрассе. Заодно и свои дела решил.

Он хмыкнул. Ну да, «злачные места» в данном случае — не мюнхенский район красных фонарей или как он там у них называется. Мне названия улиц, которые Макс произнес с безупречным берлинским акцентом, ничего не говорили, но это явно были сосредоточения различных универмагов и магазинов, где было всё, что могло потребоваться советскому туристу.

— Повезло, — кивнул я.

Наших вполне могли запереть до самого отлета — просто так, не со злости, а на всякий случай, без особой цели и без какого-либо повода. Но, видимо, взбунтовались спортсмены, а держать в заточении того же Алексеева очень опасно — он всех сотрудников КГБ, которые сопровождали сборную, в бараний рог согнет и лишь потом подумает, что это перебор. К тому же там была толпа чемпионов и медалистов, а жалобы от таких заслуженных людей никому не нужны, в том числе и нашей Конторе.

— Ну что, пойдем за твоим подарком? — Максу явно хотелось побыстрее уехать к своей Ольге.

Я согласился. Мы подошли к «москвичу», он открыл багажник и достал оттуда очень узнаваемую, хоть и безликую упаковку. Гитара.

— Специально попросил, чтобы завернули понадежнее, но в самолете в руках держал, благо, свободные места были, — объяснил Макс. — Так что всё в порядке. Здесь откроешь или к тебе поднимемся?

Этот вопрос он задал, очевидно, рассчитывая на вполне конкретный ответ, и я не подвел.

— Здесь, чего зря ходить туда-сюда, — сказал я и начал распутывать узлы, которые навязали западногерманские капиталисты.

А когда распутал, не знал — плакать мне или смеяться. Это действительно оказалась гитара — только не обычная, а басовая. Правда, она в целом не была обычной — корпус, как у скрипки, и очень небольшой по сравнению с длинным грифом. Но надпись Hofner и знакомый перламутровый пикгард примирили меня с действительностью и этим странным подарком.

— Сто пятьдесят марок отдал, — похвалился Макс и заглянул мне в лицо.

Я изобразил радостную улыбку и чуть тронул самую верхнюю струну, которая отозвалась гулким звуком.

— Знаешь, что это за гитара?

— Продавец говорил что-то про крутую модель, поэтому и взял, — чуть виновато сказал Макс. — Там ещё были какие-то «фендеры» и «гибсоны», но они много дороже, я не рискнул брать. А эту он прям сильно хвалил.

— Ещё бы, — кивнул я. — На такой гитаре играет Пол Маккартни, так что действительно крутая модель. Спасибо тебе. А наушники удалось купить? [1]

На басу я играть не умел, поэтому просто повторял аккорды с учетом отсутствия двух нижних струн. В наушниках звук был отличный, я разбирал каждую ноту и был почти счастлив. Наверное, если бы Макс сообразил привезти те самые «фендер» или «гибсон», мой уровень счастья скакнул бы в небесную высь, но и так было хорошо. К тому же у меня дома теперь можно было организовать небольшой оркестрик, которому не хватало лишь ударной установки.

Марки я спрятал на чердаке, рядом с двумя папками — в одной находились материалы, которые привез из Сум я, а другую мне отдал генерал Чепак. Обе тянули на солидные сроки для упомянутых в них людей, но я пока так и не решил, стоит ли пускать эти дела в ход. Это в будущем можно было слить отдельные материалы в газеты, и моим коллегам пришлось бы волей-неволей раскручивать всю цепочку после получения живительных пинков от начальства. Здесь же никакая «Правда» и даже лепельский «Ленинский флаг» не опубликуют ни один листок, даже если мне удастся всучить их главным редакторам. Поэтому у этих материалов был один путь — через меня к Бобкову, а через него — к Андропову. Ну а тот был волен оставить всё, как есть, или двинуться выше — в ЦК.

Я не знал, подал ли председатель КГБ мою записку в Политбюро. Я отнес её ещё в понедельник, перепечатав свой рукописный вариант и поставив размашистую подпись, которую натренировал ещё в Сумах. Пока что ничего не изменилось. В газетах и по телевидению публиковали и показывали обычную здешнюю шнягу, на улицах никто не собирал демонстрации, а в Комитете шла плановая работа по разоблачению всего и вся, что могло навредить делу социализма.

Поэтому я полюбил тот не слишком длинный промежуток времени, когда вечерами, после завершения трудового дня, поездки к Татьяне и нехитрого ужина, я мог включить свой усилитель, надеть наушники и помучить «торнаду» и новоприобретенный «хофнер». Это занятие примиряло меня с ожиданием неизбежных перемен, которые должны были последовать после того, как члены Политбюро рассмотрят мои идеи и вынесут свой вердикт. В принципе, я был готов ко всему. Если они сочтут мои доводы вескими — я собирался ещё побороться. Ну а если нет…

В субботу у меня закончился внутренний завод. Это было неожиданно даже для меня самого, но я понял, что если продолжу думать о том, пройдет моё предложение через Политбюро или нет, то в какой-то момент перегорю окончательно. Как там было в известной молитве? Дай мне разум принять то, чего я не могу изменить, дай мне мужество изменить то, что я могу изменить, и мудрость отличить одно от другого.

Оказалось, что если разложить проблемы по полочкам, то всё оказывается достаточно просто. Соседнюю с Петром Якиром камеру в «Лефортово» занял Виктор Красин — его арестовали в Калинине и за неделю смогли перевезти в Москву. Я с ним пока не общался, но следователь Трофимов провел предварительный опрос, и по его впечатлениям Красин был готов на всё, лишь бы снова оказаться подальше от КГБ. Обвинительное заключение в его отношении вчерне было готово, нам осталось немного его отшлифовать и отправить по назначению. Я посоветовал Трофимову рассказать Красину о сделке с Якиром и пригрозить, что если тот будет упираться, то его будут судить не по травоядной семидесятой статье, а по более взрослым обвинениям. Я когда-то просматривал книгу этого диссидента, и воспоминания у меня остались как раз о его страхе перед возможным расстрелом. Бог знает, почему он этого боялся до внутренней дрожи — кажется, из всех диссидентов ни одного так и не приговорили к высшей мере. Сейчас это было не принято.

Повлиять на решения политических вопросов я точно не мог, но мог спокойно встречаться с Татьяной, которая уже на стенки лезла от скуки — и спасалась только моими визитами, а также встречами с родителями и подружками из театра. Правда, я так понял, что после разрыва с Высоцким этих подружек оказалось много меньше, чем она думала, но, кажется, у неё появилась и парочка новых — из тех, с кем она почти не общалась. В принципе, на мой взгляд, это было даже логично — многие актрисы Таганки, наверное, осуждали её связь с бардом и теперь пытались морально поддержать.

Ещё я мог играть на гитаре, а также гулять. И в субботу, возвращаясь из института, где снова виделся с Татьяной, я решил вылезти на «Аэропорте» и пройти пешком вдоль Ленинградского проспекта — столько, сколько захочется. Предварительно я думал нырнуть обратно под землю на «Войковской» или же сесть на любой попутный транспорт, который идет в нужном мне направлении.

— Виктор! Виктор! Это ты?

Я остановился и оглянулся. Ко мне спешил Юрий — генеральский сын и бывший гитарист группы «Сокол». Я как раз проходил мимо одноименной станции метро, так что эта встреча была хоть и случайной, но вполне закономерной.

— Привет, — я улыбнулся. — Как дела?

— Да как сажа бела, — он хохотнул. — Вернее, нормально, но скучновато. А сам как?

— Да тоже понемногу, — я махнул рукой, словно отгоняя невидимую букашку. — Что делаешь?

Честно говоря, разговор я поддерживал больше по привычке. Юрий вряд ли когда будет моим осведомителем, привлекать его к агентурной деятельности — верный способ испортить отношения с военным министерством и его начальником. С музыкальной точки зрения он меня тоже уже не интересовал — всё, что можно, я вытащил у него в нашу первую встречу. Но у меня давным-давно сформировался полезный для нашей работы рефлекс — собеседник должен первым захотеть закончить беседу, а моё согласие лишь добавит мне очков в его глазах на будущее, которое, разумеется, было неопределенным. И менять свои привычки я не собирался — в этом времени некоторые из них оказывались даже полезными. Ну а то, что этих привычек не было у «моего» Орехова, ничего не значило. Я уже вполне легализовался в 1972 году.

— Да думал к приятелю забежать… — он словно оправдывался. — Но увидел тебя и вспомнил, что ты к Харитону интерес проявлял.

И посмотрел на меня так многозначительно, что будь дело в далеком будущем, я бы уже ударил Юрия по лицу.

— В смысле? — уточнил я.

Мало ли что.

— Да они сейчас тут, — Юрий снова замолчал.

Я так же молча посмотрел на него, ожидая продолжения, и он сдался.

— Да у нас, в подвале, репетируют! — радостно объяснил он. — Хочешь посмотреть?

Я подумал, что это судьба. И немедленно согласился.

Этим четверым ребятам было слегка за двадцать, и они были очевидными фанатами битлов. На Харитона — Сергея Харитонова — мне указал Юрий, он же представил остальных музыкантов, правда лишь по именам — гитарист Андрей, барабанщик Виктор и басист Юрий, которого, видимо, и собирался позвать мой собеседник, когда я звонил на «Союзмультфильм». На нас они не обратили никакого внимания, потому что спорили о какой-то строке в песне, которую играли до нашего прихода. Суть спора осталась для меня загадкой, да и закончился он как-то быстро — хотя я опасался, что у них может дойти до драки.

«Солдатики» немного оживили актовый зал бомбоубежища — в основном, с помощью собственной аппаратуры, которая у них была на высоком уровне. Стандартный для советских групп ламповый усилитель «Регент» с парой стандартных колонок, а также какие-то коробки с гордой надписью BEAG — колонки у них выглядели мощно, имели по девять динамиков и даже на вид были неподъемными. К одной из этих коробок был подключен бас, а к другой — микрофоны в количестве трех штук. Я не знал, что это за «биги», а у своего сопровождающего спрашивать не стал — не столь это и важная информация. [2]

Но Юрий, видимо, очень хотел похвалить своих знакомых, поэтому занялся моим просвещением.

— Парням дико повезло — они года три назад выкупили этот комплект у венгров, которые у них в энергетическом учились, — громким шепотом сказал он. — За копейки почти, но зато сразу вперед любой московской группы вырвались. Даже у нас такой аппаратуры не было.

Последнюю фразу он сказал с легкой завистью.

— А они выступают? — спросил я.

— Ну да, иногда дают концерты, — подтвердил он. — Но больше у мультиков сидят, песни пишут. Они сейчас альбом записывают, вот и решили немного порепетировать, на студии тоже можно, но могут и вопросы задать.

Мне вспомнились откровения Макаревича, который рассказывал, как они ночами записывали свои песни в какой-то государственной звукозаписи, куда сумел устроиться Кутиков, и согласился с Юрием — если руководство студии узнает, чем занимается их карманный коллектив, то может и поругать, и выгнать. А так — быстро записали отрепетированные песни на хорошем аппарате и всё, ничего не было. Правда, я не помнил, чтобы в это время кто-то из подпольных рок-музыкантов мыслил альбомами, но, видимо, всё когда-то происходит в первый раз. И почему первопроходцами не могут оказаться эти «Оловянные солдатики»?

Музыканты тем временем разобрались с различными трактовками чего-то, недоступного моему пониманию, разбрелись по местам, очкарик Харитон досчитал до четырех — и они заиграли вполне приличный рок-н-ролл.

— Осталось немного печали, осталось не помнить об этом…

Пели все трое гитаристов, и получалось у них на удивление хорошо — они даже играли голосами, помогая ограниченному набору инструментов звучать чуть насыщеннее. Текст, конечно, был странный — в нем была ужасная рифма этом-это, но только в одном куплете; в других куплетах рифмы вообще отсутствовали. Я вспомнил, как Юрий упомянул энергетический институт, и решил, что эти музыканты — сугубые технари, слабо знакомые с правилами сочинения стихов. Впрочем, сама песня мне даже понравилась.

Видимо, на этот раз у «Солдатиков» всё вышло примерно так, как они задумывали. Они отставили инструменты, уселись в кружок на стулья и принялись негромко о чем-то переговариваться. В этот момент Юрий потянул меня за рукав в их направлении.

— Харитон, это Виктор, я тебе рассказывал, помнишь? Который про «осадок зла» пел? — спросил он и добавил зачем-то: — Приятель Савы из Киева.

Харитонов заинтересованно повернулся в мою сторону.

— Привет, Витёк, — кивнул он. — Ту песню сам сочинил? Юрка говорил, что ты неплохо играешь.

Я мысленно вздохнул.

— Конечно, сам, — улыбнулся я. — Кто же мне своё отдаст?

— Это точно, — вмешался второй гитарист — Андрей. — Хорошие песни просто так никто никому не отдает. А нам её не отдашь? Мы заплатим.

Предложение прозвучало неожиданно, но, в принципе, ответ у меня уже был.

— Не надо, — сказал я. — Не надо всё мерить на деньги.

Цитату они, кажется, не узнали, но переглянулись между собой с легкими улыбками.

— А на что надо? — спросил Андрей.

— Должен быть какой-то интерес, — равнодушно ответил я. — Любой. Иногда — денежный, как у моего приятеля Савы. Иногда — просто душа чего-то хочет. Вот я вас послушал — и не могу понять, что вы с этими купленными песнями будете делать? Ну ладно про поцелуи с песком, её, наверное, действительно можно в какой-нибудь мультфильм засунуть. А куда вы собрались девать песню с названием «В моей душе осадок зла»?

— Мы сейчас альбом записываем, в него её включим, — вмешался Харитон.

— Что за альбом? — поинтересовался я. — Песня, что вы играли, для него была?

— Да, — подтвердил он. — Думаем с неё начинать, она забойная.

— Да, обе про тоску-печаль, — улыбнулся я. — А бюджет у вас большой?

— Бюджет? — недоуменно спросил мой тезка-барабанщик.

— Денег у вас сколько на запись? — уточнил я.

— А, это… — отмахнулся Андрей. — У нас недавно несколько концертов были, деньги есть. Закончатся — ещё сыграем, предложений полно. Или тоже через студию проведем, там все так делают, эти сметы никто не смотрит, а знакомые директора есть.

— Заманчиво… — протянул я. — В общем, я вам эту песню бесплатно отдам. Но при одном условии.

— Это при каком же? — недоверчиво спросил Харитон.

— Позволите с вами сыграть? — невинным голосом спросил я и кивнул на черную «музиму», которая сейчас сиротливо стояла у стены. — Гитара есть, куда воткнуть, думаю, найдете. А я вам ещё одну песенку покажу, но она больше концертная, хотя, может, и в альбом свой запихнете, если понравится.

Я заметил, как Андрей чуть поморщился, словно ему моя идея была не по душе — хотя я отдавал им одну хорошую песню совсем бесплатно и мог подарить ещё одну. Но он в итоге кивнул.

— Харитон, ты как? — спросил он у приятеля. — Пойдем человеку навстречу?

Тот пожал плечами.

— Почему бы и не пойти, — сказал он. — Тащи эту гитару… Юр, ты не против?

Тот был не против, так что вскоре я стоял чуть в стороне от основного состава «Оловянных солдатиков» и подстраивал выделенный мне инструмент. Закончив с этим, я повернулся в сторону музыкантов.

— Аккордов там не много, ритм стандартный, вряд ли у вас с ним будут какие-то сложности. Я начну, а вы подключайтесь.

Я сыграл нужную последовательность пару раз и запел:

— Я обманывать себя не стану,

Залегла забота в сердце мглистом.

Отчего прослыл я шарлатаном?

Отчего прослыл я скандалистом?

Судя по виду «солдатиков» и Юрия, группе «Альфа» предстоит как-то обойтись без своего главного хита. Пару куплетов они стояли без движения, а первым сообразил барабанщик — он просто начал держать заданный мною ритм, стараясь не перекрывать мою «музиму». Постепенно включились и остальные — «Гуляка» действительно был простой песней, без особых изысков, особенно если не увлекаться и не переходить в другую тональность.

Правда, я ещё немного изменил исходный стих Есенина. Вместо «не расстреливал несчастных по темницам» Сарычев пел «не стрелял» — так лучше ложилось в размер. Я же заменил не слишком уместное после откровений Хрущева «стрелял» на «пытал», сделав своеобразную отсылку к царским застенкам и царским же палачам. Если ребята соберутся литовать эту песню, им будет попроще пройти через придирки цензоров, хотя я сомневался, что кто-то в этом времени будет придираться к творчеству Есенина. Сталинский полузапрет поэта давно закончился, его стихи, кажется, уже включили в школьную программу, пусть эти стихи были и не из «хулиганского» цикла.

— Давай ещё разок, — хрипло попросил меня Харитон, когда прозвучал последний аккорд.

Я не стал ломаться. Мы сыграли ещё разок, потом ещё. В принципе, эти музыканты были на голову выше самодеятельного коллектива, собранного Савой, поэтому им хватило — уже на третий раз у нас получилась вполне насыщенная музыка, а мне начали подпевать. Ну а на пятый раз мы выдали, кажется, тот потолок, на который были способны я и «Оловянные солдатики».

Мне приходилось следить, чтобы не сбиться — несмотря на регулярные упражнения, я хорошо чувствовал разницу, когда играл для себя и когда играл в группе. Поэтому лишь после завершения наших упражнений я заметил, что Юрий достал тот самый магнитофон «Яуза» и, похоже, включил его на запись. Но это меня совершенно не взволновало — запись так запись, не первый раз.

— Ну как? — спросил я, снимая ремень гитары.

— Неплохо, очень неплохо, — каким-то странным голосом ответил Андрей. — Правда, видно, что в группе ты почти не играл, уж извини.

— Это я и сам знаю, — улыбнулся я. — Я про песню спрашивал.

— А песня как раз — отлично, — он даже продемонстрировал мне два больших пальца. — Это же Есенин, я не ошибся? Кажется, я читал этот стих, надо будет поискать… у родителей должны быть его книги.

— Его, точно, — вмешался молчаливый бас-гитарист. — Я недавно натыкался. Правда, там слова чуть другие, но вряд ли кто заметит.

— Есенин это, конечно, — я снова улыбнулся. — Ну так что, возьмете?

— Бесплатно? — Харитон глянул на меня с легким прищуром.

— Бесплатно, — кивнул я и помахал «музимой»: — Вы мне уже заплатили.

— Берём! — подвел итог Андрей. — Только…

— Что? — спросил я.

— Только это… эта песня, да и та тоже… они на голову выше наших, — как-то обреченно признался Андрей. — Честно говоря, фиг знает, что с этим делать. Разница слишком заметна.

Я подумал, что это немного нечестно с моей стороны — всё же я выбирал из музыки будущего то, что было проверено временем и выдержало проверку, а эти ребята творили здесь и сейчас, методом проб и ошибок. Возможно, они не были гениями, хотя я всё же был уверен, что при грамотном менеджементе «Солдатики» вполне могут стать звездами советской эстрады. Но я их менеджером быть не мог, на примете у меня никого не было, да и вообще мне было важно их не спугнуть, чтобы они не разошлись, посыпая головы пеплом.

— То, что вы играли, мне понравилось, — сказал я. — Другие ваши песни не слышал, судить не возьмусь. Думаю, и там не всё так плохо, как ты говоришь. Ну а альбом… всё на ваше усмотрение. Хотите — запишите для него эти песни, хотите — просто на концертах исполняйте. Может, со временем всё и образуется. Ладно, парни, мне пора. Был рад знакомству.

До дома я добирался пешком и не торопясь — получилось около двух часов, но эта прогулка хорошо прочистила мне мозги. Я понял, что и в работе, и в музыке действую примерно одинаково — забрасываю на неподготовленную почву идеи из будущего и ожидаю, что они принесут обильные плоды. А так не бывает, любая идея хороша в свое время и при соблюдении кучи условий, которых сейчас могло и не быть.

С музыкой было чуть попроще, но пока что среди профессионалов мои действия почти не оставляли следов — Дутковский так изуродовал «Сказку», что её вряд ли признал бы и Валерий Гаина. А всё остальное вообще пока до нашей эстрады и тем более телевизионного экрана или фирмы «Мелодия» не добралось. То, что я делал, было похоже на бросание камней в воду — бросил один, другой, не слишком часто, даже редко, и круги на воде пока не пересеклись и не превратились во всё сметающее цунами.

А вот мои идеи про иноагентов и — я позволил себе быть честным с самим собой — про реабилитацию Сталина были по-настоящему революционными. Кроме того, я забросил их в такие заоблачные дали, откуда в случае успеха моих инициатив мог случиться настоящий камнепад на головы ни в чем не повинных граждан Советского Союза. Стоит ли такой результат какой-то борьбы с какими-то диссидентами, которые по большей части вызывают лишь жалость и брезгливость?

Я не знал ответа на этот вопрос. История пока что, кажется, катилась по тем рельсам, по которым она шла бы и без моего вмешательства, но чем дольше я буду трепыхаться, тем с большей вероятностью что-то изменится. И не факт, что изменится в лучшую сторону. Но это можно было проверить только эмпирически.

Уже перед самым подъездом я устало сел на лавочку, чтобы дать отдых ногам, закурил сигарету — и увидел Нину, которая только что свернула с Фестивальной и шла прямо ко мне. Она тоже заметила меня, чуть сбилась с шага, но собралась — и я мысленно похвалил девушку.

— Ах, здравствуй, Нина… наконец! Давно пора… — театральным голосом сказал я, когда она подошла поближе.

К моему удивлению, Нина вовсе не смутилась, а счастливо засмеялась.

— Ты меня не собьешь, я помню — это Лермонтов. Здравствуй, Виктор. А я у Лидии Николаевны…

— Я знаю, — улыбнулся я. — Уж извини, я люблю всё знать. И я рад, что вы с ней смогли договориться. Как там мама без тебя? Не скучает?

— Нет, что ты, — отмахнулась она. — Она тоже рада, уж не знаю почему. Правда, дороговато, всю стипендию приходится отдавать, но я хорошо заработала в стройотряде, а сейчас смогла в деканате на полставки устроиться.

— Ты молодец, — искренне сказал я. — Не тяжело?

— Работать всегда тяжело, — вздохнула Нина. — И на театры времени не хватает… правда, и контрамарок никто не предлагает.

— С контрамарками сейчас дефицит, — я развел руками. — Наверное, смогу добыть снова в Таганку, а в другие… в другие — уже думать надо.

— Не надо, зачем! Я сама подумаю, так интереснее. Всё, я побежала, Лидия Николаевна просила молока купить, у нас закончилось, а она хотела блинчики испечь.

— Беги, конечно… — я помахал ей рукой.

И с легкой грустью посмотрел ей вслед. Её заботили какие-то простые вещи. Блинчики, деканат, стройотряд. Наверное, такие же простые вещи будут вскоре заботить и Татьяну. И мне придется делать вид, что меня заботят именно они, хотя моя голова будет разрываться от беспокойства за судьбы человечества… Или от тех песен, которые я захочу показать своим новым знакомым. Кажется, они были достойными проводниками музыки будущего в это настоящее.

[1] Маккартни рассказывал, что купил свой Hofner Violin Bass за 30 фунтов, причем вместе с переделкой. У него дело было в начале 1960-х, а я привел цены примерно на начало 1970-х — немецкая марка стоила около 3 долларов, а доллар — 1,5 фунта. Отсюда и 150 марок за Hofner.

[2] BEAG — это усилительная аппаратура профессионального качества производства Венгрии. В то время считалась очень крутой, да и сейчас, кажется, у олдфагов пользуется спросом.

[3] В 1972 году «Оловянные солдатики» записали самый первый в СССР магнитоальбом под названием «Рассуждения».

Продолжение следует