Диссидент-4: Да не судимы будете

Глава 10 «Не можешь промолвить ни слова»

Судя по всему, пассаж про последнюю фразу появился у Юлиана Семенова не просто так — в КГБ это нехитрое правило знали, использовали и, кажется, даже не задумывались, в каких условиях оно работает, а в каких — нет. В данном случае получился настоящий анекдот, в котором Штирлиц попросил у Мюллера секретные документы, а перед уходом спросил о скрепках. Я же жил не в анекдоте, а в реальности, поэтому меня вопрос Андропова о Молотове не сбил. Я честно доложил, что первой беседой остался недоволен, поскольку с его стороны было заметно недоверие, но сумел договориться о повторном визите, который и собираюсь нанести в следующие выходные. Андропова это, похоже, удовлетворило, начальники разрешили мне уйти, а сами остались — возможно, чтобы обсудить моё поведение.

Так что пауза в разговоре с Молотовым была санкционирована, но и о Таганке с Высоцким я не забыл. Правда, я не знал, что мне делать со знанием о том, что Комитет танцует танго вокруг этого театра — судя по всему, подключать меня к этой операции никто не собирался, а самому лезть в этот змеиный клубок мне не хотелось категорически. Вот только я почему-то был уверен, что лезть придется — не из-за моей упертости, а из-за Татьяны. Впрочем, я смутно помнил, что после рождения ребенка она стала не так интересна Высоцкому — он то ли перегорел, то ли смирился, то ли Влади что-то смогла сделать. В общем, я отложил эту проблему в долгий ящик, понадеявшись на то, что мне хоть немного, но удалось достучаться до Андропова с Бобковым и донести до них простую мысль — играть можно лишь в том случае, когда имеешь возможность контролировать последствия. Контролировать Таганку у КГБ явно не получалось — у этого театра имелся альтернативный выход на самый верх, и, похоже, не один.

В принципе, я примерно знал, кто мог быть этим «стукачом», хотя Бобков не назвал ни одной фамилии, а мой прямой вопрос прилежно проигнорировал. Но сейчас супругой Юрия Любимова, пусть и не официальной, гражданской, была Людмила Целиковская — популярная актриса сороковых, имевшая множество знакомых ещё с тех времен. Скорее всего, кто-то из этих знакомых — или даже детей прежних знакомых — уже дорос до солидной должности в ЦК, позволявшей ему посылать запросы в Комитет государственной безопасности.

Как по мне, этого инициативного товарища, который не мог отказать старой знакомой, нужно было срочно брать под жабры, пока ему не пришла в голову идея использовать своё положение не только для помощи полузабытой актрисе, но и для улучшения собственного благосостояния. Впрочем, любое общество в итоге обрастает вот такими невидимыми горизонтальными связями, разрушить которые практически невозможно. Да и не нужно это никому — я вспомнил того директора комиссионки, к которому ходили мои коллеги из московского управления, и махнул рукой. Ну её, эту Целиковскую, пусть продолжает жаловаться. Буду надеяться, что мои начальники ещё не окончательно впали в маразм, чтобы рубить головы по одному её звонку.

Я вдруг подумал, что в тридцатые могло быть нечто очень похожее. Репрессии вообще были хорошим способом избавиться от тех, кто чем-то не угодил облеченным правом подписи на расстрельных списках начальникам. А поводы… не поздравил внука с днем рождения — чем не повод избавиться от человека? И тогда замечание Молотова об акценте на том, что репрессии были именно «сталинскими» выглядит вполне здраво — те самые начальники маскировали собственное участие в том, что творилось в стране в 1937 году. Интересно будет спросить у отставного министра, что говорит его совесть о сотнях тысячах расстрелянных и миллионах сосланных в лагеря. И ещё интереснее — ответит ли Молотов на этот вопрос или прогонит слишком наглого майора из КГБ со двора с наказом никогда не возвращаться?

Я глянул на время — начало одиннадцатого. Хотелось вернуться домой и всё-таки насладиться выходным днем, но у меня было одно дело, о котором Андропов не сказал, а я не стал напоминать. Кроме Молотова, мне нужно было встретиться ещё и с Маленковым, который жил в Удельной. Ехать туда было попроще, чем до Усово, электрички в сторону Люберец и дальше ходили относительно регулярно, так что я вполне мог добраться до ещё одного отставного премьер-министра, пару часов поговорить с ним и вернуться в Москву в приемлемое время. Я мысленно похвалил себя за грамотное использование выходного дня, но всё же набрал домашний номер и предупредил Татьяну, что буду поздно.

Она ничего не уточняла — уже привыкла, что я иногда могу куда-то пропасть, но не могу внятно объяснить, куда именно.

Я опять не стал звонить — как не позвонил Молотову, прежде чем пускаться в дальний путь с беременной женой. Их телефоны наверняка стояли на контроле, не обязательно с постоянным прослушиванием всех разговоров, но с фиксацией, кто, откуда и в какое время. Да и соседи у обоих бывших вождей СССР наверняка передавали информацию, куда следует. Конечно, мне нечего было бояться — на эти контакты я получил санкцию от начальства, так что прикрытие у меня имелось, но мне почему-то не хотелось светиться лишний раз и попадать из-за этого в необязательные сводки. Или я подспудно экономил коллегам время, которое они могли потратить, выясняя, с какого таксофона поступить неожиданный звонок.

Но мне снова повезло. Дача Маленкова находилась недалеко от железнодорожной станции, и на подходе к довольно большому домику, стоявшему на весьма приличном участке, я заметил того, кто был мне нужен. Судя по заполненной продуктами авоське, он ходил в местный магазин, но выглядел не слишком огорченным тем, что теперь ему нужно заниматься ещё и этим. Он был весьма бодрым старичком, по которому нельзя сказать, что ему уже семьдесят. Впрочем, при ходьбе он опирался на палочку, но делал это так, словно она была ему кем-то навязана, но абсолютно не нужна.

Я чуть ускорил шаг и поравнялся с ним.

— Георгий Максимилианович, здравствуйте, — вежливо сказал я.

— Здравствуйте… — он чуть растерялся. — Извините, не узнал… вы живете тут?

— Нет, мы не знакомы, — сказал я с легким сожалением. — Но надеюсь исправить это недоразумение. Виктор Орехов, майор, служу в КГБ. Если нужно, могу показать удостоверение, но я к вам приехал не по службе.

— Вот как… — он явно заинтересовался. — И чем же могу вам помочь?

Я улыбнулся.

— Если не возражаете, мне не хотелось говорить это на улице. Не пригласите к себе?

— Да-да, конечно, — засуетился он. — Пойдемте, вот этот дом… впрочем, вы, наверное, знаете… хи-хи… Супруги нет, так что разносолов не обещаю.

— Я к ним и не привык, Георгий Максимилианович, — сказал я. — А если в чем нужно помочь — я к вашим услугам.

Предложение о помощи не стоит делать человеку, который примерно лет сорок только и занимался тем, что руководил другими людьми, и за следующие полчаса я понял это достаточно отчетливо. Впрочем, командовал Маленков так, что его указания не были обидными, да и результат порадовал — я смог приготовить чай на двоих, немного летнего салата с помидорами и свежим луком, что-то разогрел, что-то разложил по тарелкам.

И, кажется, пришелся хозяину по нраву.

— Неплохо вас в вашем КГБ тренируют, — с удовлетворением отметил он. — Садитесь, Виктор. Ешьте и рассказывайте, с чем пришли.

Поесть мне не помешало, но я перебил аппетит ещё на Казанском вокзале жирным беляшом, так что мог позволить себе некоторые вольности. Ну а план этого разговора давно был в моей голове — я составил его сразу после того, как смог осмыслить беседу с Молотовым.

Я подошел к радиоприемнику — обычному трехпрограммнику, который висел на стене и рассказывал что-то о сельском хозяйстве, щелкнул на кнопку «Маяка», прибавил громкость и вернулся за стол.

— Опасаетесь чего-то? — поинтересовался Маленков.

— Осторожничаю, — признался я. — Скорее всего, напрасно, но иногда лучше немного перестраховаться, чем… сами понимаете.

— Понимаю, — согласился он.

И замолчал, отдавая мне инициативу.

— Около месяца назад я был у Вячеслава Михайловича Молотова, — сказал я. — И задал ему вопрос о том, как можно не перейти меру в борьбе за социализм и не допустить нового тридцать седьмого года. Вячеслав Михайлович ответил, но так, что его ответ можно трактовать примерно тысячей различных способов.

Маленков издал небрежный смешок.

— Вячеслав всегда этим отличался, — сказал он. — Вроде и говорит понятно, и пока говорит, всё ясно, но потом — начинаешь обдумывать, а уже всё, ничего не понятно и ничего не ясно. Хозяин его за это ценил очень, хотя и ругал. Но вот такой человек он, Вячеслав… в международных делах это его качество было очень полезно. А в связи с чем вы решили этим поинтересоваться у товарища Молотова?

— Я сейчас руковожу следственной группой, которое ведет дело нескольких диссидентов… антисоветчиков. И мои начальники иногда пеняют мне, что я предлагаю методы, которые были отвергнуты и раскритикованы на двадцатом съезде партии. Именно поэтому я и попросил у них разрешения поговорить с теми, кто в конце тридцатых руководил страной и партией.

— И они разрешили? — недоверчиво спросил Маленков.

— Да… разрешение на эти беседы мне дал председатель КГБ Юрий Владимирович Андропов.

— Вот как… — он явно был удивлен. — Впрочем, насколько я знаю, товарищ Андропов сейчас лишь кандидат в члены Политбюро, полноправного членства ему не дают.

— Да, кандидат, — подтвердил я.

— Значит, это либо его личная инициатива, либо эти твои разговоры понадобились кому-то ещё… нет предположений?

Что-то такое мне в голову приходило — Андропов же брал время не для того, чтобы подумать, а чтобы получить от кого-то «добро» на мои встречи с этими отставниками. Но кем был этот «кто-то» — я даже предполагать не решался. Вряд ли Брежнев, не его это уровень. Но какой-нибудь Черненко мог согласовать просьбу Андропова, чтобы тому потом не прилетело по шапке.

Я покачал головой.

— Нет, даже гадать не стал, незачем, — ответил я.

— Да, пожалуй, вы правы, — согласился Маленков. — Незачем.

— После беседы мне придется писать рапорт о её содержании, — предупредил я. — Насколько я знаю, рапорт по поводу разговора с Вячеславом Михайловичем читали и в Политбюро. Кажется, он их устроил.

Я не сказал ничего лишнего, написание рапортов по поводу любого чиха широко практиковалось в стране победившего социализма. Но Маленков хорошо понял то, что осталось за скобками — я могу так описать наш с ним разговор, что никакого криминала не найдет даже всё Политбюро вместе со своими кандидатами. И его это явно успокоило.

— Что ж… сформулируйте ваш вопрос, — попросил он. — Мне так проще будет на него ответить.

Мне было нетрудно.

— В тридцать седьмом, который и имеют в виду, когда говорят о «Большом терроре», было много расстрелов. Много больше, чем до этого… в двадцатые и начале тридцатых, такое чувство, старались не стрелять осужденных, а перевоспитывать. Почему так поменялась политика?

Маленков немного помолчал.

— Я в те годы возглавлял в ЦК отдел руководящих партийных органов… на практике это означало всё, что связано с кадровой политикой, не только партии, но и всего народного хозяйства. Вячеслав и не мог много сказать, через Политбюро проходили совсем немногие списки тех, кого следовало… репрессировать. А мне был хорошо виден масштаб происходящего. Ещё и поездки по стране летом того года… иногда через несколько недель приходилось искать замену тому руководителю, с которым я недавно общался. Это очень тяжело, в первую очередь — морально. Вы понимаете?

Я молча кивнул.

— Думаю, вы понимаете, но не до конца, — Маленков сделал из моего молчания какие-то выводы. — Из Кремля было видно не всё. Статистика… статистика — это такая штука, которая мгновенно не появляется. Кажется, и сейчас ещё не дошли до нужных технологий, хотя я слышал, что ещё несколько лет назад один академик из Киева хотел создать всесоюзную систему мгновенной передачи данных.

— Да, академик Глушков, — блеснул я эрудицией.

— Именно, — кивнул он. — Он с товарищем Косыгиным работал, у них был целый план, но затраты… мне рассказывали, что они потребовали на свою систему сто миллиардов рублей. Только вдумайтесь — сто миллиардов! Наши экономисты оценивали потери страны во время Великой Отечественной в пятьсот миллиардов. Разумеется, никто им такую астрономическую сумму не дал. Ну а у нас в тридцать седьмом даже задумок таких не было. Все цифры появлялись с опозданием… В процессе всё выглядело не так страшно, как в ретроспективе. Казалось, что там такого — в списках, которые проходили через Политбюро ЦК, было всего-то тридцать тысяч человек, в виновности которых сомнений не было… Вам не нравится эта цифра?

— Мне не нравится слово «всего-то», — невесело усмехнулся я. — А так — наверное, да, по сравнению с реальной картиной, которую мы знаем сейчас, эта цифра и впрямь выглядит… не слишком серьезной.

— Да, пожалуй, несерьезной, — кивнул Маленков. — Только члены Политбюро забывали… пусть будет — забывали… что за каждой фамилией стоит ещё несколько человек. Жена, иногда ещё и бывшие жены, муж или мужья, сестры и братья, родители, дети… Знакомые, те, кто работал с ними вместе. Ежов… будь он проклят… подходил к делу с большой выдумкой. Я хорошо его знал, год был его заместителем, пока его не двинули на наркомат внутренних дел. Бюрократ до мозга костей, все процедуры задает так, чтобы всё происходило само собой, без его участия. Лаврентию потом пришлось долго трудиться, чтобы сломать этот конвейер…

Он снова замолчал, а я подумал, что Маленков оказался очень удачной кандидатурой для разговора о репрессиях. Ведь он был одним из тех, кто делал всё, чтобы вся система Советского государства не рухнула, когда из неё едва ли не одномоментно извлекли сотни тысяч человек, работавших на ключевых постах, и обеспечивал хоть какое-то подобие стабильности.

— А Ежов понимал, что он делает, проводя такую… политику? — осторожно спросил я.

— Ежов не рассуждал в таких категориях, — Маленков покачал головой. — Он получил задание — обеспечить чистку. Он придумал, как эту чистку провести с максимальной эффективностью. Он провел эту чистку. Когда его снимали, он искренне не понимал, что сделал не так. И, кажется, в Политбюро не нашлось никого, кто объяснил бы ему. Даже Хозяин не решился. Ситуация как с собакой, которая верно служила, но однажды её забыли привязать на ночь, она потравила всех кур — и когда хозяин начал бить её поленом, лишь скулила от боли, не понимая, за что её бьют. И не объяснишь ведь, что если бы она потравила ещё и уток с гусями или коз — хозяину впору вешаться, потому как скотина безответная. Вот и Ежов был такой… скотиной… безответной. Ему дали второй шанс, но он сломался. Начал крутить, на Хозяина наговаривать… Мозги бы были, засунул язык себе в задницу, до сих пор, наверное, жил, если бы в войну не сгинул. Вот как-то так. Ответил я на твой вопрос?

— Да, Георгий Максимилианович, — сказал я, слегка пришибленный его версией «Большого террора». — А как узнали, что Ежова нужно того… снимать?

— Так статистика хоть и медленно, но накапливалась. Расстреляли, допустим, первого секретаря обкома, его жену — в лагерь для жен, детей — в другой лагерь, для детей, двух братьев тоже по спискам, но областным, сестру — к жене. А в итоге — трое умерших, двое в лагерях, в учреждениях недокомплект, который должен закрывать отдел руководящих партийных органов. К декабрю понятно стало, что Ежов что-то не то делает. Не может численность контингента детских домов за полгода скакнуть в три раза. Сама по себе — не может! Ну а дальше понятно… Хозяин меня попросил доклады на пленумах ЦК сделать, но основную работу Лаврентий, конечно, провел. Тоже бюрократ, но правильной закалки. Хрущеву он очень не нравился, тот всё сделал, чтобы его закопать.

— А вам он тоже не нравился? — я не мог удержаться, помня слова Молотова.

— И мне не нравился, — как-то легко согласился Маленков. — Лаврентий тоже псом был, он при Хозяине должен жить, тогда всё хорошо. А сам по себе… думаю, если бы тогда его не укоротили, многие Ежова добрым словом вспомнили бы.

— Спасибо за откровенность, Георгий Максимилианович, — искренне поблагодарил я. — У меня ещё один вопрос есть… разрешения на него я, правда, не получал, но Владимир Ефимович Семичастный посоветовал спросить именно у вас.

На меня уставились два проницательных глаза.

— Очень любопытно, Виктор, — сказал он. — Спрашивайте.

— Как сделать Киев советским городом?

Еле заметная пауза — если бы я не следил за собеседником, то ничего бы и не увидел. А потом ответ, которого я не ожидал.

— Заменить население города на советских граждан, это же очевидно, — он даже усмехнулся. — А с чего возник этот вопрос?

Я рассказал про свои сумские приключения, две встречи с Семичастным и про собственные впечатления от Украины. Рассказал и о том, что я там вырос, но за те десять лет, что я бывал на родине наездами, многое поменялось.

После моего рассказа Маленков с сожалением посмотрел на недоеденное яблоко, отложил его в сторону, встал, несколько раз прошелся по комнате туда-сюда — и наконец остановился рядом со мной.

— Понимаете, Виктор, при нас ничего подобного в Украинской ССР не было и быть не могло, — сказал он. — То, что ты мне рассказал, называется одним словом — бандеровщина… надеюсь, ты помнишь, как этого Степана Бандеру убил наш агент в пятьдесят девятом?

— Да, помню.

— Его бы, конечно, надо было раньше придавить, но что-то постоянно мешало, его ликвидацию ещё при Хозяине обсуждали, но тогда не решились — это же ухудшение отношений с капиталистами, а у нас такие надежды были на сотрудничество… Так что с Бандерой мы опоздали, а бандеровцы… большинство всё-таки в земле, но кто-то и в лагерях оказался. Их-то Никитка и решил простить… знаешь, почему?

Я помотал головой. В будущем об этой амнистии говорили как о свидетельстве глупости Хрущева, но я и тогда удивлялся — неужели в руководстве СССР не нашлось никого, кто бы помог Первому секретарю ЦК понять всю глубину его глубин?

— Не знаешь, — с удовлетворением констатировал Маленков. — И никто не знает, потому что сейчас про это говорить не любят. А стране тогда нужно было где-то купить хлеб… много-много хлеба. Начались переговоры, в том числе и с Канадой, говорили через западных немцев, мы тогда пытались подружиться с Аденауэром. И, думаю, его попросили, в Канаде очень много эмигрантов украинских живет, в том числе и бандеровцев бывших, хотя их бывших не бывает. Вот и пошли в пятьдесят пятом на ту амнистию, ещё и Крым передали в Украинскую ССР. Правда, с хлебом тогда сами справились — целину начали осваивать, первые годы там урожай хороший был. Но останавливать амнистию и возвращать Крым в РСФСР уже не стали. И правильно сделали, к шестидесятым целина уже не помогала, пришлось снова на поклон к капиталистам идти. Вот и всё, никаких тайных замыслов, всего лишь хлеб для всей страны. А они теперь, похоже, решили изнутри партии зайти… что ж, по схронам не всем нравится сидеть, лучше уж в кабинете. Так что мой ответ на твой вопрос прежним останется — надо туда завозить советских граждан, а не советских спроваживать подальше. Хоть в ту же Канаду. [1]

На обратном пути я даже радовался, что электричка шла неспешно, подолгу собирая пассажиров на каждой остановке. Время у меня было, а вот обдумать сказанное Маленковым и, главное, хотя бы в первом приближении прикинуть, что включать в отчет, а что оставить за кадром, мне было необходимо.

Он меня провожал в хорошем настроении, даже пошутил, что зря вывалил на меня всю правду о старом времени. Но уже на улице тихо предупредил, что если его начнут спрашивать о моём визите, то расскажет всё, никаких умолчаний не будет. Это было честно; Молотов о таком не говорил, а я не знал, интересует ли кто их мнением о разных вопросах — например, о тех, что задают много возомнившие о себе сотрудники КГБ. Я лишь хотел надеяться, что к Молотову и Маленкову не ходят раз в неделю некие проверяющие, которым они вынуждены выкладывать всё без утайки, если хотят сохранить прежний уровень жизни. Впрочем, лет пять назад этого точно не было — иначе Семичастный не стал бы посылать меня к этим деятелям; ну а за прошедшие годы Комитет не стал лучше, он даже, скорее, чуть ухудшился. Так что, наверное, мне ничего не грозило, а Маленков предупреждал меня лишь по привычке, оставшейся с каких-то давних времен.

В принципе, если Маленков был прав, и те самые бандеровцы решили вести свою работу внутри КПУ, это многое объясняло — например, широкое распространение идеи о том, что вне СССР Украине было бы лучше. Если эта идея внедряется в сознание масс уже лет десять, то понятно, откуда росли ноги у всех событий конца восьмидесятых. Сейчас, наверное, подавить ростки будущего массового недовольства ещё возможно — если, конечно, действовать со всей решительностью и теми самыми сталинскими методами, которых моё начальство боялось, как огня.

И вообще мне нужны были единомышленники. Я устал быть волком-одиночкой. Мне хотелось, чтобы меня со всех сторон прикрывали люди, которые разделяли мои идеи, чтобы кто-то мог продолжать борьбу с разложением, если со мной что-то случится… Но в этом случае я оказывался в тупике. Я не мог открыться даже Максу без риска попасть под статью об измене — со мной-то точно церемониться не будут, я же не диссидент, а всего лишь майор госбезопасности. С такими не цацкаются, а бьют наотмашь при малейшем промахе. Это в будущем мне почти ничего не грозило — ну уволят, ну лишат выслуги. А сейчас… сейчас увольнение ещё надо заслужить.

[1] Если честно, я не уверен в этой теории, но она выглядит как минимум логично. Впервые хлеб в Канаде купили в 1963-м; последнюю ячейку ОУН-УПА на Западной Украине ликвидировали в 1959-м; Крым передали Украине в 1954-м. Солженицын называл амнистию, которая подразумевалась указом Верховного Совета СССР от 17 сентября 1955 года, «Аденауэровской» — мол, таким образом хотели показать Западной Германии и всему западному миру добрую волю Советского Союза. По этому указу было освобождено 38 тысяч немецких военнопленных — за них просил как раз Конрад Аденауэр. Что касается бандеровцев, то с ними Хрущев нянчился ещё с военного времени — он тогда возглавлял УССР и регулярно объявлял различные амнистии для тех из них, кто сложит оружие. Летом 1945-го, например, сдались 5 тысяч бандеровцев и 11 тысяч уклонистов. При этом и в 1955-м отпускали далеко не всех — лишь тех, чей срок был ниже 10 лет. На свободу вышел десяток тысяч человек — в дополнение к немцам, — но при этом за несколько лет из-за рубежа на Украину (в основном на Западную) приехали чуть ли не полсотни тысяч тех, кто в своё время уходил с немцами. Ещё 50 тысяч вернулось в 1960-е — и таким образом УССР получила сто тысяч весьма деятельных товарищей, не слишком лояльных к советской власти. По некоторым данным, к 1975 году примерно треть этих возвращенцев была интегрирована в органы власти республики выше районного уровня, а в 1980-м на Западной Украине во власти была половина вот этих «бывших».