Диссидент-4: Да не судимы будете

Глава 1 «На сцене перед огромным залом» [1]

Мне казалось, что на дворе совсем не 1972 год, хотя именно про это едва ли не кричала слегка старомодная одежда. К тому же в «Шереметьево» ещё не было массы рекламы и ярких чемоданов, с которыми граждане независимой России грузились на чартерные рейсы. Многого не было. Зато была толпа — суетливая, ничего не понимающая и слепо тыкающаяся туда-сюда.

— Начинается посадка на рейс Эс Ю двести шестьдесят один до Вены. Повторяю. Начинается посадка на рейс Эс Ю двести шестьдесят один до Вены. Пассажиров просим пройти на шестой выход. Повторяю. Начинается посадка на рейс Эс Ю двести шестьдесят один до Вены. Пассажиров просим пройти на шестой выход.

И то же самое — на плохом английском, да ещё и через отвратительные динамики. Не знаю, понимали эти объявления иностранцы, но я разбирал их через слово — и только большой опыт позволял мне восстановить всю фразу целиком.

— Мы следующие, — чуть грустно сказал Макс и обнял Ольгу.

Девушка доверчиво прильнула к нему, и я отвел взгляд. Некоторые вещи всё же чересчур отдают интимом.

— Так точно, — сказал я в сторону. — Твои на месте.

«Твои» — это спортсмены, которых Макс должен довезти до Мюнхена, устроить там и в идеале привезти обратно в СССР. Он был куратором советской сборной по тяжелой атлетике — я узнал достаточно известного Василия Алексеева, а вот остальные так и остались для меня никем, хотя всех их мне представили, даже какого-то невесомого по сравнению с нами паренька по имени Мухарбий, который выступал в весе пера. Я, разумеется, не помнил, чего добьется на этой олимпиаде советская команда, но надеялся на лучшее. Кроме того, никаких громких скандалов с невозвращенцами в моей истории не случилось, что вселяло определенную надежду. А ещё я знал итог баскетбольного финала между СССР и США, спасибо родному кино, и про это я Максу уже говорил, и очень надеялся, что он не побоится сделать ставку у немецких букмекеров. [1]

Сейчас спортсмены стояли вокруг своих сумок и чемоданов и что-то бурно обсуждали. Что именно — за гулом аэропорта не было слышно, но судя по тому, что больше и эмоциональнее всех говорил Алексеев, речь шла о тактике, которая обеспечивает победу.

— Да, пора… — сказал Макс.

Ольга с трудом оторвалась от своего жениха.

— Ты же взял список? — вкрадчиво спросила она.

— Взял, взял, — он поцеловал её.

— То, что в конце — можно не брать, — деловито сказала Ольга. — Это я так записала, на всякий случай. Но то, что в начале — привези обязательно!

— Конечно, дорогая, — ещё один поцелуй. — Ладно, дай нам с Витьком попрощаться.

— Скажешь тоже — попрощаться, — ухмыльнулся я. — В общем, ты и сам знаешь, что надо делать, веди себя хорошо, кушай кашку на завтрак и купи карту города, чтобы не потеряться. А то позор будет на всё московское управление — отправили за спортсменами приглядывать, а ты сам потерялся.

Макс тоже улыбнулся и расставил руки. Мы обнялись — я к этому выражению чувств, которым злоупотребляли почти все люди этого времени, почти привык и даже радовался, что со мной дело не доходит до троекратных поцелуев. Но объятий я постоянно избегать не мог — к тому же сейчас это было мне на руку.

— Помни про баскетбол — ставь на наших, тогда на весь список хватит с лихвой, ещё и обратно привезешь, — прошептал я Максу на ухо. — И вот это возьми…

Из моего внутреннего кармана в такой же карман на пиджаке Макса перекочевал сложенный вчетверо конверт.

— Что там? — так же тихо спросил он.

— Двести марок… не спрашивай, а пользуйся. И не свети сейчас, всё равно тебя проверять не будут. И по прилету тоже не свети, — посоветовал я и громко добавил. — И помни — ты обещал наушники!

— Какие наушники? — насторожилась Ольга.

Я её понимал — покупка чего-либо для меня могла уменьшить то, что Макс купит для неё по составленному ею списку.

— Да неважно, — отмахнулся я. — Там мелочь сущая, не переживай, Оль, на всё ему хватит.

Она подозрительно посмотрела на меня, но положение спас Макс, который снова обнял свою подругу и что-то прошептал ей на ухо.

— Объявляется посадка на специальный рейс компании «Аэрофлот» в Мюнхен. Повторяю. Объявляется…

— Всё, Макс, бывай, — я постучал ему по плечу и повернулся к атлетам. — Парни, грузиться пора. Ни пуха вам и возвращайтесь с золотом!

Ответом мне было дружное «к черту!».

Ради марок я пошел на должностное преступление, которое вполне могло стоить мне погон и даже свободы. Я сам не знал, зачем это сделал — скорее всего, вспомнил все перестроечные байки про то, как мучились советские командировочные, получавшие сущие копейки в качестве суточных. Или сущие центы с пфеннигами, поскольку речь шла об иностранной валюте.

В принципе, советские «туристы» уже отработали множество методов относительно честного приработка во время пребывания в капиталистическом мире. Тот же Макс тащил в чемодане банки с черной икрой и мешочек матрешек — товары, которые легко можно было превратить в денежные знаки страны пребывания. Ещё у него был с собой своеобразный набор юного туриста, глядя на который мне, человеку из будущего, хотелось смеяться, хотя это был смех сквозь слезы. Все эти банки с консервами, пакетики супа, пачка чая, сахар и кипятильник с жестяной кружкой позволяли питаться прямо в гостинице, не тратя драгоценную валюту на какую-то еду. Впрочем, за Макса можно было не волноваться– он был человеком предприимчивым, язык знал неплохо, так что ни за что не пропал бы в этом Мюнхене, который через неделю в очередной раз прогремит на весь мир. Да и наши тяжеловесы уже поездили по миру, так что порядки знали хорошо и вертеться тоже умели.

Но двести марок ФРГ наличными — это всегда двести марок. Я за них отдал двести пятьдесят рублей, правда, не какому-то неизвестному спекулянту, а своему коллеге, даже подчиненному. Его звали Валентином, и мы были знакомы меньше месяца, но я решил рискнуть. Всё прошло нормально, и я почему-то был уверен, что себе Валентин из тех двухсот пятидесяти рублей не взял ни копейки.

Валентин в мою следственную группу попал из-за Якобсона. Ему было около сорока лет, он начинал службу ещё при Сталине, а когда структура Комитета окончательно оформилась, то оказался во Втором Главном управлении — контрразведке, где числился по отделу, который приглядывал за приехавшими в СССР иностранцами. Но в 1964-м, когда главу ВГУ Олега Грибанова выкинули из Конторы после побега на Запад одного из подчиненных, в опалу попал и Валентин, который считался кем-то вроде протеже своего начальника. На мой взгляд, то дело яйца выеденного не стоило, но при Хрущеве подобные перегибы случались сплошь и рядом. Грибанов подался в писатели, а Валентин оказался в отделе, который занимался контрабандой и незаконными валютными операциями. [2]

Отдел этот был не слишком перспективным для тех, кто намеревался сделать у нас карьеру. Единственный его громкий успех случился в начале 1960-х, когда был разоблачен «валютный король» Ян Рокотов и его подельники; впрочем, сами комитетчики тогда смогли нарыть на этих ребят не слишком много материала, так что те получили всего по семь лет строгого режима. В общем, сработали на «троечку», и лишь вмешательство Хрущева заставило «дело Рокотова» прогреметь на весь мир. С тех пор сотрудники отдела, можно сказать, почивали на лаврах, ловили спекулянтов и валютчиков, но по мелочи, никого не расстреливали, и вообще их было плохо заметно на общем фоне. Тот же Якобсон, если обвинять его только в валютных делах, мог выйти на свободу лет через пять. Я смутно помнил, что какие-то артисты, которые как раз попали под валютную 88-ю статью, всего лишь поломали карьеру, но отсидели не очень много. [3]

Но при этом сложилась определенная традиция — если в каком-то деле всплывали валюта и золото, то этот отдел подключался к расследованию автоматически, даже помимо желания его начальника. Правда, именно сейчас, летом 1972 года, отдел был загружен по самую макушку — в Грузии шла масштабная чистка цеховиков, которая дотягивалась и до первого секретаря ЦК Компартии Грузии Василия Мжаванадзе. Тот был близким другом Брежнева, так что вся следственная бригада — больше похожая на усиленную следственную дивизию — носилась с задницей в мыле, пытаясь уцелеть среди множественных огней. С их точки зрения мелкий московский диссидент Якобсон вовсе не заслужил их внимания, но нарушить собственные инструкции они не могли, так что спихнули мне своего «варяга».

С Валентином мы о его ссылке не говорили, но он, в принципе, пришелся мне по душе. Опыт у него был серьезный — всё же двадцать лет в органах, — а перипетии в карьере, кажется, его не сломали. Даже к тому, что у него на плечах всё ещё были майорские погоны — выше на уровне одного из отделений даже в ВГУ прыгнуть невозможно, — он относился с легким юмором, как и к моему быстрому росту в званиях. Насколько я понял его характер, он считал своё положение временным и надеялся снова оказаться в общей обойме. В принципе, диссидентское дело могло стать для него поводом вернуться к настоящим делам, если мы не облажаемся. Правда, я не был уверен, что найденная у Якобсона валюта что-то нам даст — добавит пункт обвинения и всё. За валюту после Рокотова так никого и не расстреляли — а у этого диссидентского деятеля и тысячи марок не набралось.

Вообще-то, когда я запросил арест Якобсона, меня не понял даже полковник Денисов. Я подозревал, что и Бардин решил уйти из группы после этого моего волюнтаристского решения, но на это мне было, честно говоря, наплевать. Как я и думал, ему быстро нашли замену — пожилого майора с огромным опытом за плечами, который вполне умел допрашивать подозреваемых и оформлять протоколы. У этого майора не было стремления занять должность руководителя следственного отдела, он был крепким середняком без особых амбиций и никаких родственных чувств к диссидентам не испытывал. В общем, я был более чем доволен.

С начальством пришлось чуть сложнее, но мне удалось доказать, что Якобсон на свободе и Якобсон в СИЗО — это два разных Якобсона, и второй нам более выгоден. Денисов в итоге принял мою сторону, как-то убедил уже наших кураторов из центрального управления, так что с оформлением задержания проблем не возникло. Ну а когда у Якобсона дома нашли запрещенную литературу и валюту, все вопросы отпали.

Вот только сам Тоша буквально замкнулся, на допросах больше молчал или пытался рассуждать о поэзии. Про тысячу марок он всё же вынужден был рассказать, но это была стандартная байка, в которую не верил и он сам: мол, нашел на улице, собирался сдавать доблестной милиции, но не успел из-за вызова в Комитет, а потому он ни в чем не виноват. Вопрос, почему эти марки в полиэтиленовом пакете были приклеены скотчем к крышке унитазного бачка, повис в воздухе. В общем, мы с этим Якобсоном оказались в тупике, из которого нас и должен был вывести Валентин.

На самом деле я на него особо не рассчитывал, помня о том, что лучшие силы валютного отдела брошены на Грузию. Но мне нужен был кто-то, кто будет хотя бы симулировать бурную деятельность и подписывать нужные нам бумаги. Правда, Валентин сразу предложил устроить массовый опрос среди известных в Москве валютчиков — пусть те анонимно расскажут, имели ли они дело с Якобсоном или же нет. Работа даже на первый взгляд выглядела масштабной, быстрых результатов я от неё не ждал, но добро дал — хуже от этого не будет, а лучше — вполне может. Ну а единственным зримым результатом нашего сотрудничества пока были те самые двести марок, которые я отдал Максу. И что любопытно — Валентин сам предложил помощь, когда узнал, что мой приятель едет в Германию. Я какое-то время сомневался — это вполне могла быть подстава, — но взвесил все «за» и «против» и согласился на эту авантюру.

— Оля, пошли, — я тронул девушку за локоть, когда Макс, махнув рукой на прощание, вышел через дверь на взлетное поле, где нашу делегацию ждал самолет.

Это было какое-то служебное помещение, куда мы с Ольгой смогли попасть с помощью одного из заместителей Бобкова, который был хорошо знаком с начальником местных пограничников. Конечно, он бы не стал суетиться по собственной инициативе, но сам Бобков оказался очень добрым руководителем. Когда я пришел отпрашиваться — Макс вылетал в четверг, в самый разгар рабочего дня, — мой новый начальник обстоятельно расспросил меня о причине, проникся, сделал звонок своему первому заместителю Сергею Матвеевичу Серегину, который без лишних вопросов объяснил, к кому нужно обратиться в «Шереметьево» и проделал подготовительную работу. Всё сработало идеально, так что мы смогли проводить Макса чуть ли не до трапа самолета, отлетающего в Мюнхен.

Ольга с трудом оторвала взгляд от летного поля и стоящих на нем самолетов «Ил» и «Ту» и повернулась ко мне.

— Да, конечно, Вить… пойдем, — сказала она. — Просто я волнуюсь. Всё же нормально будет?

— Конечно, — ответил я, хотя и сам сильно волновался.

В той истории, которую я знал, никто из членов советской делегации в теракте не пострадал, они обитали достаточно далеко от места происшествия. Но мои действия могли повлиять на что угодно — например, я не знал, должен ли был ехать в Мюнхен Макс, которого послали лишь потому, что он моими стараниями получил внеочередное звание. Вернее, не только моими, но и своими, но хрен редьки не слаще. В общем, я уже ни в чем уверен не был и переживал за приятеля, лишь надеясь на то, что его поездка закончится благополучно.

«Москвич» ждал нас на обширной по меркам 1972 года стоянке аэропорта. Машина в этом времени была самым простым и быстрым способом добраться до «Шереметьево» и вернуться обратно. Никаких аэроэкспрессов не было даже в планах, а два автобуса — от «Планерной» и «Речного вокзала» — ходили настолько редко, что ими пользовались, кажется, лишь от полной безысходности и лютого безденежья. Но из этого аэропорта летали, как правило, те, кто мог позволить себе такси, имел служебные машины или друзей с автомобилем. У Макса, в принципе, был даже выбор — он мог, например, упасть на хвост своим спортсменам, которых везли с базы ЦСКА на Ленинградке. Но поговорил со мной — и предпочел собственный автомобиль. На меня же возлагалась почетная обязанность доставить «Москвич» в гараж, а невесту — домой. Ничего сложного — с учетом того, что Москва сейчас была в каком-то смысле раем для автолюбителей. Не было ни пробок, ни кучи машин. Даже эта парковка у аэропорта была заполнена едва ли наполовину.

Я сел за руль, Ольга — рядом. Мы вырулили на будущее Международное шоссе, которое сейчас было недостойно такого громкого названия, и спокойно поехали в жидком потоке. Гонять я не хотел, поэтому на газ не давил, а Ольга не требовала чего-то сверхъестественного. Она о чем-то напряженно думала, а озвучила свои мысли на развязке дороги из «Шереметьево» с Ленинградским шоссе.

— Вить, а не расскажешь, как ты со своей познакомился? — слишком невинно спросила Ольга. — А то Максимка ничего не знает… или придуривается, как обычно…

Я не подпрыгнул и не потерял управление. Справился с левым поворотом, влился в поток на Ленинградке, который был чуть более насыщенным, и лишь потом сказал:

— Не придуривается, мы с ним об этом почти не говорили. Да и что там говорить… ерунда это всё.

— Расскажешь? — с непонятным мне восторгом спросила Ольга.

Я рассказал. Скрывать было уже особо нечего, тайн в этом никаких не имелось. Правда, мне не очень хотелось раскрывать детали личной жизни Владимира Высоцкого, но он сам подставился, хотя для актеров его уровня это, скорее, не исключение, а правило. И в любом случае, в тайну его взаимоотношений с Татьяной Иваненко было посвящено столько народу, что образовалась вполне приличная толпа — начиная от сотрудников театра на Таганке и Комитета государственной безопасности до театралов и простого артистического люда Москвы, которые передавали это друг другу как прикольную сплетню. Про конспирацию Высоцкий если и слышал, то никак её в своей жизни не применял.

Сам Высоцкий после той встречи на улице Дзержинского и обеда в «Интуристе» на моем пути больше не появлялся. То ли сам так решил — например, ждал звонка от Татьяны, — то ли по каким-то другим причинам. Со съемок он вернулся в самом начале августа — это я знал точно, — а затем сразу окунулся в репетиции в родном театре. Готовились к новому сезону, который Таганка открывала 26-го, и Высоцкий снова играл безработного лётчика Янг Суна; чуть позже должна была состояться главная премьера сезона — спектакль по Евтушенко «Под кожей статуи Свободы». Ещё Высоцкого ждали досъемки в фильмах «Четвертый» и «Плохой хороший человек», а также его концерты, замаскированные под встречи со зрителями и приносившие ему основной доход… В общем, ему было чем заняться. К тому же и Марина Влади всё никак не уезжала в свою любимую Францию — она словно тоже прослышала про уход соперницы с незримого ринга и не могла поверить в то, что осталась одна. Хотя почему «словно» — доброжелателей вокруг было много, кто-то да рассказал свежие сплетни, вот француженка и закрепляла успех.

Правда, на мой взгляд, это было бесполезное занятие — их брак мог быть крепким только в том случае, если Высоцкий окажется в зависимости от своей жены и не сможет соскочить. Идеальным для Влади выходом была бы эмиграция барда, но тут её интересы пересекались с интересами множества других людей. Я про желание Высоцкого переселиться за границу ничего никогда не слышал, но это не значило, что такового желания у него не было. Но он был парнем умным и в кабалу к Влади не торопился.

В общем, я не волновался о Высоцком, но в своем рассказе Ольге существенно сократил эту часть и обошел многие острые углы. Если они с Татьяной подружатся, если той захочется вспомнить былое — у Ольги есть шанс узнать больше. А сейчас ей хватит и тонких намеков на толстые обстоятельства.

— Удивительно, — сказала она, когда мы уже подъехали к Садовому и встали на левый поворот у Белорусского вокзала. — Не ожидала от тебя такой романтики.

— Я сам от себя не ожидал, — честно признался я. — Наверное, повезло.

— Да нет, не повезло… — серьезно проговорила Ольга. — Тут что-то другое… Но это твои… ваши с Таней дела, я в них лезть не буду. Когда ребенка ждете?

— Конец сентября или начало октября… — я пожал плечами. — Но с этим никогда не угадать.

— Это точно, Вить… это точно.

Я довез Ольгу до их с Максом квартиры на Нижегородской улице, загнал «москвич» в гараж в ближнем кооперативе — и отправился в Контору. Я мог бы этого не делать, поскольку тот же Бобков мудро выделил мне на проводы целый день, да и присутственное время уже заканчивалось. Но сегодня дело Якира передавалось в суд, и мне хотелось узнать последние новости. В успехе я почти не сомневался, за месяц мы сделали всё, что намечали, и даже больше, к тому же у нас на руках имелось признание подследственного — а этот козырь мало что сможет перебить.

Конечно, за это признание пришлось платить. С Якиром мы сговорились на год колонии-поселения; это всё-таки не тюрьма, там обычно отдыхает вполне мирный контингент. Есть и другие выгоды, которые сильно отличали колонию от тюремного заключения — в общем, Якир мог быть доволен, как человек, который сумел избежать гораздо большего срока в худших условиях. Об этом я его предупредил сразу — сидеть придется в любом случае, торг может идти только про то, сколько и где. Он согласился — возвращаться на серьезную зону ему очень не хотелось.

Меня этот срок тоже устраивал. Я не был кровожадным человеком, мне было достаточно выключить Якира из диссидентских игрищ хоть на какое-то время. Втайне я надеялся, что после отсидки он совсем отойдет от своих соратников по борьбе со всем хорошим против всего плохого и займется чем-нибудь полезным для общества. Например, продолжит собирать старинные иконы, тем более что деньги у него водились, и он — в отличие от некоторых беспринципных коллекционеров — что-то да платил старушкам в дальних деревнях. Именно поэтому я тратил время, чтобы провести с ним необязательные для моей должности беседы — мне он казался менее упертым, чем та же Людмила Алексеева, способным услышать голос разума и те доводы, материал для которых я черпал из своего послезнания. Ведь в чем-то Якир до сих пор оставался советским человеком, для которого неприемлема сама мысль о возможной работе на вероятного противника.

Я так и не узнал, что именно предпринял Андропов, но тема с публичным покаянием Якира исчезла также внезапно, как и появилась. Я сомневался, что Суслова могли впечатлить мой демарш или любые мои слова, которые я говорил председателю КГБ за стаканом виноградного компота в безымянной столовой на Неглинной. Скорее всего, где-то наверху неведомые мне «кремлевские башни» заключили очередное джентльменское соглашение, в которое входило и то, что Якир не становится объектом игр этих самых «башен», а «Пятка» и моя группа спокойно делает порученную работу, не опасаясь никаких подвохов. Наличие таких договоренностей подразумевалось — если уж вопрос дошел до Политбюро, то Суслов должен был что-то получить, чтобы согласиться потерять лицо, подняв снова уже решенную проблему и попросив о противоположном его интересам. Но что именно он получил — это было мне неведомо.

Для меня же эта история закончилась отдельным кабинетом в здании на Лубянке — очень небольшим, он был даже меньше той комнаты, в которой я в первый раз встречался с Андроповым. Кабинет этот располагался в левом, старом крыле здания, том самом, которое когда-то и было прибежищем страхового общества «Россия», а его окна выходили на неказистый трехэтажный дореволюционный дом; я этот дом не помнил — на его месте в восьмидесятые построили огромный бетонный куб с окнами, который тоже передали КГБ. Да и в целом я эти места узнавал с трудом — лет через десять тут начнется огромная стройка, которая окончательно изменит вид и назначение этого района, а заодно сделает фасад здания на Лубянке одинаковым по всей длине.

И ещё сам Андропов дал мне разрешение на беседу с бывшими вторыми лицами в советском правительстве — Вячеславом Михайловичем Молотовым и Георгием Максимилиановичем Маленковым. С Молотовым я уже поговорил, и этот разговор выглядел очень странным.

[1] Названия глав — цитаты из песен группы «Урфин Джюс». Мне в комментариях к какому-то тому пеняли, что я странные фразы выбираю, но мне нравится. А если автору хорошо, то и читателю легче, если перефразировать классику.

[2] На летней Олимпиаде 1972 года СССР завоевал 52 золотые медали (и 102 всего), с заметным отрывом опередив США (34 золота и 96 всего). Мухарбий Киржинов выступал в весе до 67,5 кг, он завоевал золото в своей категории. Всего советские тяжелоатлеты взяли 3 золота, 1 серебро и 1 бронзу, но уступили команде Болгарии, у которой также было 3 золота и 6 серебряных медалей.

[3] Управление контрразведки было ещё в общем НКВД, а после выделения НКГБ стало там 2-м управлением. В 1953-м его объединили с Первым главным управлением в одну структуру, через год в таком виде оно попало в объединенное министерство внутренних дел, ну а после выделения КГБ снова стало Вторым Главным управлением. Напомню, что именно из недр этого управления в 1967-м были выделены отделы, которые составили структуру Пятого управления, занимавшегося в том числе и диссидентами.

[4] Владимир Долинский («Кабачок '13 стульев») в 1973-м попался с валютой и получил 5 лет. Вышел чуть раньше — коллеги по театру подсуетились. В 1983-м отметился Эдуард Изотов (Иван из сказки «Морозко») — его арестовали вместе с женой; за них тоже просили, поэтому он получил всего 3 года, но в тюрьме сильно подорвал здоровье.