Чёрный полдень (СИ)

— v

У золотой женщины был серебряный трон.

Он стоял молчаливой громадой на одном из высоких стеклянных балконов, окружённый дождём из разноцветных стеклянных линз. Они висели под потолком на разной высоте, вращаясь и колеблясь от каждого движения воздуха, и цветастые зайчики многократно повторялись в гранях стеклянных колонн.

Трон сложен из серебряных глаз. Три или четыре из них горели, — а остальные лежали грудой мёртвого серебра. И госпожа Раэ-Шивин Ослепительница, милостью Луны глаза жрицы Ллинорис, сидела на нём золотым изваянием.

Вся кожа выкрашена золотой краской. Золотая лысина, золотые губы, золотые соски на точёной груди, в навершии каждого — крошечная золотая капелька. Золотой треугольник пышных кудрей между ног, на ногах золотой каждый пальчик, и даже ногти на них золотые. И только на руках — белые перчатки, усыпанные жемчугом.

Глаза у неё были золотые тоже.

— Здравствуйте, — неуверенно сказала я.

Свита золотой женщины разглядывала меня с любопытством. Здесь собрались и квадратный, и гуттаперчевый, и сидящая женщина, вся облепленная перьями, и ещё трое лунных, таких же странных.

У ног Раэ-Шивин сидел слуга в золотой маске без прорезей для глаз, который едва слышно наигрывал что-то на лютне.

— У тебя ещё остались? — спросила лунная госпожа.

— Остались?..

— Деньги.

Я суетливо вывернула кошель, но нашла в нём только одну монетку, мелкую и позеленевшую.

Ширин кивнула чуть в сторону, женщина в перьях вскочила — и оказалось, что она сидит на серебряном сундуке. Монетку она забрала у меня со всем почтением и быстро спрятала её в сундук, а потом снова села на крышку сверху.

— Это память, — безразлично сказала Шивин. — Важная для самой жрицы Ллинорис.

Свита склонила головы и зароптала что-то почтительное.

Шивин тем временем смотрела прямо на меня:

— Она желает говорить с тобой.

— Ллинорис? — я зябко подёрнула плечами. — Она… здесь?

— Она всегда и везде, где открыты её глаза.

Я посмотрела сперва на те, из которых был сложен трон, а затем на те, что висели над залом дворца, — и потому пропустила, как глаза самой Шивин выцвели. Они казались теперь гипсовой вставкой под неподвижной золотой маской. Потом в глубине матовой белизны сверкнул серебряный огонёк, он разгорался всё ярче, и вместе с тем лицо смяло непривычной чужой мимикой, будто жрица, явившись, надела на себя дурно сидящий костюм.

На мгновение мне почудилось в её кривой улыбке что-то знакомое. Но я не успела додумать эту мысль: её взгляд сфокусировался на мне.

— Ну, давай, — сказала она.

Голос тоже был совсем иной, ниже и богаче, и говорила она с присвистом. Но когда я моргнула удивлённо и ничего не сделала, ей пришлось повторить — и тогда в нём появилось что-то истеричное и визгливое:

— Давай! Чего ты застыла?

— Извините, — неловко сказала я, чувствуя, что балкон подо мной раскачивается. — Что я должна?..

— Разуйся, — усмехнулась Ллинорис.

В лунной книжечке ничего не писали о том, что при встрече со жрецом полагается разуваться. С другой стороны, мы ведь разуваемся на ступенях наших храмов, а лунные близки к богам…

Да и разве мне жалко? Мне оттоптали в танцах все ноги, а непривычные каблуки давно казались пыткой.

Я кивнула — вышло снова как-то нелепо, — сглотнула, подцепила пальцами застёжку, вышла из туфлей. Едва удержалась от стона, когда босая ступня наконец распрямилась.

Пол ужалил холодом.

— Теперь на колени, — велела Ллинорис.

— На ко…

Я проглотила возражения. Она ведь лунная, верно? А у меня, честное слово, не переломится спина.

И я кое-как встала на колени.

Ллинорис криво, довольно усмехнулась. В серебряных глазах плескалось развлечение. Наверное, я должна была подобострастно склонить голову, но я не подумала об этом сразу и теперь смотрела, как искажённое чужой мимикой лицо подрагивает в кривых судорогах.

Стоять на коленях было неудобно. Я помялась немного, покачнулась и опустилась задницей на пятки.

— Теперь молись, — милостиво разрешила Ллинорис.

— Молиться? О чём?

— О чём захочешь. Зверушки легко придумывают, о чём молить! Кто о деньгах просит, кто о важной дороге, а кто о том, чтобы сдох соперник в делах. Чего угодно тебе?

Я смотрела на неё и не могла найти слов.

— Могу подсказать, — скучающим голосом продолжала среброглазая лунная. Улыбка на золотых губах была гадкая. — Ты можешь молить о прощении, маленькая дрянь. Тогда, может быть, я дам твоей племяннице зверя, для которого на дорогах встретится пара!

Что-то с хрустом сломалось у меня внутри.

— Ну давай же! Проси! Молись! Почему ты не извиняешься? Или что же, зверушкам не хочется больше любить и размножаться? Ты не для того разве искала встречи, чтобы извиниться? Тебе придётся долго просить меня о прощении! Я придумаю тебе испытаний… скажем, переплыть Колдовское море и принести в мой храм жемчугов, а ещё побриться налысо и молчать три года, а ещё есть только еду, которая называется на букву «л». И если ты со всем справишься, я сниму своё проклятие. Но сначала нужно как следует помолиться. И поторопись, пока твои племяшки не доросли до Охоты! Я ведь могу им, как и тебе, выбрать кого-нибудь беспарного и неподходящего. Разве ты этого хочешь?

— Так ты, — сухо произнесла я, — Полуночь? Ты ведёшь зверей через небо в Долгую Ночь. Ты придумала Охоту. Ты раздаёшь дороги. Ты являешься в храмах. Ты?

— Это имя придумали люди, — презрительно фыркнула Ллинорис. — Почему ты не молишься? Я всё ещё не слышу извинений! Или тебе дать время, чтобы написать речь?

Её слова бились у меня в сознании эхом.

В Марпери болтали, будто одна из женщин в числе моих предков посмела прогневать Полуночь. Она — сумасшедшая — отказалась от пары, с которой её свела дорога; заявила самому горящему огнями небу, будто сама придумает себе судьбу; показала Полуночи плохих жестов и уехала навсегда. От того Полуночь разгневалась и прокляла её и нас так, чтобы в каждом поколении у старшей дочери не было пары.

Когда-то, безумно давно, вокруг меня шептались: это правда, про проклятие? Ведь мне стукнуло двадцать семь, а я так никого и не встретила. Тётка Сати, моей матери старшая сестра, умерла, так и не вынюхав своей пары. И у них с мамой матери, моей бабушки, тоже была сестра: в городе её звали Одинокой Лассой и болтали, будто она чернокнижница; а у неё тётей была храмовница Ки, которая тоже никого не встретила; а у той…

Все мы ловили зверей, которым как будто бы вовсе никто не предназначался. И ездили на танцы раз в сезон, отчаянно надеясь на милость судьбы.

И даже если слова, которые сказала Полуночи та женщина, были так уж плохи — разве же я за них отвечаю? И разве мало молилась храмовница Ки, которая всю свою жизнь провела при храме?

Что-то во мне порвалось тонкой струной. Что-то щёлкнуло и рассыпалось. Тело лёгкое и непослушное: оно само поднялось на ноги, и лунные знаки в моих волосах со звоном ссыпались и перемешались.

Наверное, иногда нужно на время стать чем-то другим и сыграть глупую роль, чтобы вспомнить с оглушительной ясностью, кто ты такая на самом деле.

Наверное, нужно увидеть бессчисленное множество диких вещей, открыть десяток колдовских саркофагов, нащупать в свете нить из чистого золота и услышать шелест стеклянных волн, чтобы совсем перестать бояться.

Может быть, в моей дороге не было написано ничего великого. Но кто, в конце концов, смеет писать в дорогах?

— Ты не богиня, — громко сказала я и поняла, что ко мне оборачиваются свита Раэ-Шивин, и танцующие гости, и цветные глаза в серебре. — И нет в тебе никакого света! Ты старая мразь, которая сдурела от собственной власти. Лелеешь глупую обидку, сидишь в чужом теле, сложила себе троны из глаз и думаешь, что великая. Но знаешь что? Мне не нужны такие боги. Никому не нужны!

— Ты будешь проклята, — зашипела она. — Проклята! Ты уже один раз посмела отказаться…

— Я?! Я? Ты кого прокляла? Мою в скольки коленях прабабку? Она мертва давно, больная ты женщина! Времени утекло — целое Колдовское море! Я не помню даже, как её звали. А ты ничего не знаешь о людях, если думаешь, что я стала бы молиться. Я если бы и просила, то только за Дезире!

— Он уснёт, — безразлично сказала Полуночь. — Он уснёт, и мы запрём его навсегда. Он не смеет топтать землю после того, как убил моего любимого.

— Это кого? — я хрипло, сухо рассмеялась. — Большого Волка?

— Не поминай!.. Этот Волк убил моего Короля! А твой мечник посмел сжечь всё, что от него осталось.

— Короля? Крысиного Короля? Ты, которая считает себя нашей богиней! Путалась с Крысиным Королём? Ты?!

— Мы творили мир!

Я рассмеялась диким, страшным смехом. А потом неожиданно для самой себе плюнула ей в лицо.

— Твоё имя, — твёрдо сказала я, глядя прямо в серебряные глаза, и вдруг ощутила, что всё вокруг ловит мои слова, — будет забыто.

Забыто? Что-то в глубине сознания шелестело. Забытое имя. Ты этого хочешь, девочка без будущего? Этого?

Ковыль пел сотнями жутких, чуждых голосов. Они поднимались в высокие башни хрустального дворца, путались в стеклянных балконах и волновали развешанные в воздухе глаза. Не отличить больше, что слышишь — голос или его эхо.

Лунные молчали. Свита золотой женщины наблюдала, не мигая, как плевок стекает по её лицу.

Ллинорис криво усмехнулась и смахнула его с себя, выпачкав перчатку и стерев с щеки золотую краску. Кожа под ней была светлая и человеческая.

— Объявите девятый танец, — с шипением велела она.

— Ещё не подошло время, — с поклоном возразил квадратный.

— Плевать! Объявите его прямо сейчас!

— Хозяйкой здесь госпожа Юта, — напомнил гуттаперчевый.

Она произнесла в сторону что-то ругательное, а потом взмахнула руками золотой женщины и подошла к краю балкона ломаной куклой.

Ковыль взметнулся тенями. В его песне мелькнула фальшивая нота.

— Танец, — объявила Ллинорис, и на лицо её выплыла ядовитая улыбка, — девятого имени!