Чёрный полдень (СИ)

xxxiii

Что делает тебя — тобой?

Таких вопросов не принято задавать среди двоедушников. Ты просто здесь; зачем-то пришёл, схватил за хвост свою дорогу и шагаешь по ней, вглядываясь в виды вокруг. Ты и есть, по самому большому счёту, пыль на своих сапогах; ты из своей дороги сделан, она проросла в тебя, она вьётся и вьётся, пока не оборвётся однажды. Ты можешь только идти — и дышать сотнями запахов из мира вокруг. Ты — узор в ковре мироздания; частичка бытия, из каких собрана вселенная. Вот твоё место, вот твоя роль, и любая из них хороша.

Колдуны, я знаю, сказали бы иначе. Нет никакого тебя; есть капля крови Рода, текущая из прошлого в будущее. Ты продолжаешь великие дела и идёшь к поставленной столетия назад цели. Уж постарайся не опозорить своих достойных предков!..

А дети Луны дают совсем другой ответ.

— Ты — это твоё имя, — объясняла Юта, переставляя мебель к стенам и скатывая ковёр. Она казалась рассеянной, но говорила уверенно и очень внятно, ровными лекционными интонациями. — Вы знаете, должно быть, что у нас несколько разных имён?

Девять, так же ровно продолжала Юта. У всякого дитя Луны девять имён, и большая часть из них — тайна, доверенная одному только свету.

Всё дело в том, что ты — лишь искра разума, запертая в презренной оболочке телесности; капсула «я»; чистое сознание вне времени и пространства. Ты и есть — всего лишь осколок безграничного света, но свет нельзя поймать в банку — и равно так же нельзя заключить в имя.

Ты и сам бесконечен, знаешь? Ты можешь быть кем угодно, и глаза твои открыты любой грани вселенной. Ты космос; ты воля; для тебя нет ни правил, нет ни границ. В тебе — тысяча лиц: сегодня ты плачешь над мёртвым котёнком, а завтра обрушиваешь на город неукротимое пламя.

Нет таких слов, что могли бы описать тебя, как нет слов, что раз и навсегда объяснили бы вселенную.

И имена — они и ключи к бесконечности твоего света, и личная тюрьма, из плена которой рвётся любая душа.

Есть имя первое, то-что-дано-по-поступкам: так рыцаря с сияющим мечом назвали Усекновителем, а женщину, открывшую перевал в лунные земли — Проводницей. Есть имя второе, то-что-известно-всем, то-которым-тебя-назовёт-враг, то-что-отпечатано-в-подписях: имя социальное, которое едва-едва резонирует с сутью, пока не становится привычкой и незыблимой основой повседневности.

Ещё есть имя, которое знают только близкие, и имя, которое звучит в твоих снах, и имя, которое скукожилось в твоей тени, и имя, которое ты сам предпочитаешь не знать.

А ещё есть имя девятое, то-что-дано-при-рождении. Оно хранит в себе твоё прошлое.

Оно хранит в себе твою память — и стоит между тобой и бесконечным светом.

— Заблудиться в свете, — медленно сказала я, глядя на Дезире расширившимися глазами. — Это значит — забыть свои имена? Забыть… девятое имя?

Юта поправила очки:

— Это будет избыточным упрощением. Вы смешиваете следствия и причины, взаимосвязи и корреляции…

Однажды мы возвращаемся в свет и становимся с ним едины, — как узкий канал, вильнувший на время в сторону, но сдавшийся затем зову великого потока. Тогда твоя суть омывается светом, пока не остаётся одна лишь самая чистая искра, и эта искра — часть космоса, и вместе с тем — сама полна звёзд.

Ты растворяешься день за днём. Ты забываешь; ты очищаешься. Заблудиться — значит уйти достаточно далеко, чтобы больше никогда не вернуться.

Тот, кто заблудился, не имеет больше имён, потому что нет в нём больше того, что требовало бы названия. Нет больше того, что приковывало бы к телесности; нет пустых рамок и придуманных кем-то ограничений; нет образа мыслей, нет привычек, нет личности, — один только свет.

В каком-то смысле мы стремимся к этому. Не так ли?

— Если он не помнит имён, — настаивала я, хмурясь, — что это значит? Это плохо? Насколько это плохо?

Юта пожала плечами и улыбнулась всё той же мягкой улыбкой. Нет, мол, ничего по-настоящему плохого, как нет ничего по-настоящему хорошего; все мы — частицы космоса, кружащиеся в бесконечном танце, пылинки, вальсирующие в столпе изначального света. Тот свет преломляется в одиннадцати линзах, и в игре бликов нам кажется то, что мы считаем реальностью; мы слепы, и оттого не видим истинного сияния, определяющего самую суть вещей; мы обращаемся к формам света, когда составляем заклинания, но все людские чары ограничены мышлением, и оттого настоящая магия…

— Заблудившиеся, — перебила я, сжав кулаки, — я слышала, их лечат. Где-то на островах. Так?

Юта перебирала в шкатулке какие-то светлые палочки, и её пальцы на мгновение застыли в воздухе.

— Некоторые из них отправляются на остров Бишиг, чтобы раствориться в свете… в должных условиях.

— Разве лунному лучше там, чем в друзе?

— Там… Ох, Олта, вы извините. Это непростой вопрос. Я понимаю, для вас всё это звучит очень ново, вам может казаться, что открытость свету — это вроде болезни. Но это природа, понимаете? Люди стареют, дети Луны уходят в свет. Кто-то раньше, кто-то позже, кто-то легко, а кто-то — в страхах и буйстве.

Меньше всего Дезире был похож на умирающего. Меньше всего было похоже, чтобы он растворялся где-то или чего-то боялся. И всё равно у меня отчаянно потели ладони, а в горле застрял огромный колючий ком.

Юта тем временем выбрала одну из палочек, которая оказалась голубоватым, чуть светящимся мелком, и принялась чертить на полу круги, нашёптывая что-то себе под нос. Линии у неё выходили такие ровные, словно их рисовала машина, а не человек, а вязь знаков получалась плотной-плотной.

Наконец, она установила треногу с головой в центре, отошла в сторону, оглядела критически своё творение. Лизнула палец, стёрла с пола лишний штрих. А потом развела руки — и запела.

Все волоски на моём теле встали дыбом. На коже заискрилось что-то, резко запахло озоном, в ушах — назойливый стеклянный звон. Очертания предметов поплыли, размылись, будто чудовищный поток силы исказил не пространство даже — самую суть вещей; зверь внутри зашипел и заставил меня попятиться; я вжалась в стену, вцепилась пальцами в гобелены, вгрызлась зубами в щёку, чтобы не заорать.

Бамм!

Чайный столик выцвел, как поднесённая к огню картинка, почернел и стал пустотой. Роспись с фарфоровых чашек стекла цветными пятнами на пол, собралась в сияющую радужную кляксу. Всё закружилось, будто вокруг кольца поднялся ураган, уносящий с собой блики и тени.

Только ветра не было. Духотой давило грудь.

Бамм!

Узоры будто всасывали в себя краски. Пронзительно зазвенел телефон, — потом его накрыла волна, и он выцвел тоже в безмолвный карандашный набросок. Линии на полу подпрыгнули, вздрогнули и засветились кипящим белым.

Бамм!

Звук застрял в ушах. Зверь скрутился в испуганный комок, вжался сам в себя, уполз в пятки и приготовился умереть. Сила коснулась меня, потянула за одежды — платье выцветало само собой, — но Юта вдруг сверкнула глазами, и хищный вихрь прошёл мимо.

Бамм!

Я сползла по стенке, закрыла глаза и заткнула уши. И сидела так мучительно долго, пытаясь заглушить стук сердца заученной наизусть молитвой, пока Юта не взяла меня за руку.

— Мы закончили, — ровно сказала она.

Ладонь у неё была тёплая, чуть шершавая, мягкая. Человеческая. Ногти опилены аккуратным овалом, на каждом тонкой кистью вырисован знак. На запястье тяжёлые механические часы с тремя циферблатами и фазами луны, на шее висят, покачиваясь, две пары очков.

Влево — вправо. Вперёд — назад. Они колебались маятниками, изредка сталкиваясь и сплетаясь шнурками. Одни затемнённые круглые, в которых Юта прятала свои глаза, другие — узкие прямоугольные, домашние, с очень толстыми выпуклыми линзами.

А глаза у неё оказались карие и почти не светились. И всё равно в них было что-то мучительно страшное, жуткое каким-то животным чутьём, — то ли оттого, что в лунных глазах не было белка, то ли оттого, что им не досталось зрачков.

— Всё… получилось? — хриплым шёпотом спросила я, загипнотизированная этими глазами.

Юта поморщилась. Зато Дезире за её спиной возмутился:

— Ничего у неё не получилось!

— Ничего?

Я моргнула. И почему-то улыбнулась.

— Абсолютно ничего.

Юта поджала губы:

— Всё-таки будет корректнее сказать…

— Вообще ничего, — обиженно продолжал Дезире. — Ни памяти, ни глаз, ни даже тела! Уж тело-то? Как вышло, что ты не знаешь, где моё тело?

Юта раздражённо дёрнула плечами.

Комната выглядела совершенно как прежде. Гобелены, цветы, бахрома. Сдвинутый в сторону столик, плюшевый диван. Мраморная голова на треноге. За окнами выл ветер, вдали что-то гремело, какие-то тревожные голоса.

— Филипп Усекновитель, — задумчиво повторил Дезире. — Ладно, если я не помню сам, расскажи ты. Юта! Что там дальше? Ты ведь знаешь мои имена!

Она молчала очень долго. Молчала — и стирала линии на полу мягкой тряпочкой.

— Это не ты больше, — наконец, сказала она всё теми же ровными интонациями. — Кривое зеркало, отражённый свет… ты изменился. И имя посмел взять другое. Как вы называете его, Олта? Дезирра?

— Дезире. Это из сказки.

— Из сказки… Ясно.

На улице снова что-то грохнуло, как будто бы по анфиладе тащили что-то тяжёлое, но я была так напряжена, что забыла сразу же, как услышала. Дезире с жаром убеждал Юту раскрыть ему тайну имён или сказать, где искать забытое тело, а Юта что-то ему выговаривала.

Потом за окнами мелькнул свет и какие-то силуэты. Шум шагов. И в дверь забарабанили:

— Комиссия по запретной магии, откройте.