Чёрный полдень (СИ)

xvi

Понедельник встретил меня длиннющим списком на ручной крой и дурными вестями: Абру обокрали.

Как многие вахтовички, она жила в длинном угрюмом бараке на Машстроевской улице. Общага коридорного типа, уцелевшая в аварии, но порядком побитая временем, она славилась вечными потопами в подвальном душе, который, по слухам, становился похож иногда на бассейн, а иногда — на плесневую ферму. Из красивого здесь были только выложенные мозаикой ступени и огромные яркие буквы на крыше: согласно им, здание торжественно именовалось «фабричанкой».

Жили там в основном такие же швеи, как и Абра, а первый этаж был весь отдан под инвалидарий, где безраздельно властвовали депрессия и бытовой алкоголизм. Который год власти обещали расселить «фабричанку», но дело это так и не двигалось с мёртвой точки.

Накопления Абра хранила в сахарнице: бережно оборачивала фольгой от шоколадки и укладывала в банку, засыпая поверх рафинадом. Она была уверена, что о тайнике никто не знал, даже соседка по комнате, работница из вышивального цеха; также Абра утверждала, что вечно раздражённая ежиха с наступлением осени засыпала раньше, чем доходила до кровати.

В общем-то, в общаге было достаточно кандидатов в воры: здесь не жило людей, которые отказались бы от лишних денег. Абра даже упросила Мадю, чтобы её пара, пёс, поискал пропавшее по запаху, — но тот нашёл время только в воскресенье, после того, как коридор помыли с хлоркой.

Словом, деньги пропали окончательно. И не то чтобы их было так уж много, тех денег, но Абра была в траурном настроении. Она настроилась уже с шабашек, мелких приработков и даршиного серебра собрать старшую дочь на Охоту, привезти детям железную дорогу, а домой купить люстру. Конец вахты был всё ближе, собралась кое-какая сумма, и где теперь она вся?

— Это всё те монеты, — в ужасе прошептала Дарша, округлив глаза и прикрыв рот ладонью. — Девки, я же говорила, говорила!.. Они прокляты, девки. Прокляты!

— Не городи тут, — мрачно буркнула Абра. — Они не проклятые, а серебряные. И кое-кому покоя не дают чужие денежки! А проклятий не бывает.

Здесь все почему-то посмотрели на меня: кто-то с усмешкой, а кто-то с жалостью. В нашем цеху, и уж тем более в бригаде, все знали стараниями Троленки и про серебряные деньги, и про моё якобы родовое проклятие одиночеством.

— А ваши, — так же испуганно спросила Дарша, — ваши монеты где?

— Мой в Биц поедет, — пожала плечами Троленка, — там продаст или обменяет.

— Я свою в полицию отнесла, — гордо задрала нос Алика. — Это ведь считается — «клад», по закону положено отдать властям, и компенсацию в четверть стоимости мне уже выплатили. Но я сказала, что одну нашла… хотя вы бы тоже лучше сходили. Всё-таки по правилам…

— Я хотела тоже в Биц поехать, — призналась я, мысленно назвав Алику дурочкой. Полицейский наверняка важно покивал и выдал «компенсацию» из своих денег, а сам тоже поедет в город, и никаким «кладом» монета считаться не станет. — Припрятала пока.

— Выкинь, — Дарша схватила меня за руки. — Олта, выкинь. Они проклятые, я говорю тебе. Проклятые! Мало тебе одной беды?

Я — совсем не Абра; мне не так-то просто было выбросить из головы болтовню о проклятии. Деньги и правда были странные, и в руках лежали плохо, и не зря ведь что говорят, что тому, что легко пришло, лучше бы и уйти легко?

Я думала о монете весь день, сомневаясь, стоит ли и правда её выкинуть — или плюнуть на всё и продать её в Бице, как я и планировала. Посоветоваться с тёткой? Она обидится, конечно, что я не сказала ей раньше; но я так хотела с этих денег купить ей в городе радио, пусть подержанное, но поновее, чтобы не глохло само в середине дня…

А когда я вечером сунула руку под подоконник, болтовня о проклятии обернулась вдруг липким потом, сбегающим вдоль позвоночника.

Потому что монета — пропала.

Тётка Сати не видела, чтобы в дом заходили посторонние, но это ничего не значило: всю неделю от смены погоды она мучилась болями и давлением и целыми днями дремала, проговаривая себе под нос что-то бессвязное. Она много лет после аварии бодрилась и поддерживала нас с Гаем, как могла, и сохраняла стойкость духа до тех самых пор, пока не слегла: исправно ковыляла на телефонную станцию работать, часами толклась у плиты и даже рвалась ходить за грибами. Но когда старая травма окончательно уложила её в постель, тётка стала стремительно сдавать.

Она поседела за первые же полгода и теперь казалась мне пугающе беспомощной. И от мысли, что кто-то мог зайти, пока она лежала в своём углу, меня бросало в дрожь.

Но даже эта дрожь забылась, когда я пришла на фабрику. Раздевалка бурлила тревожными, плохими разговорами; кто-то из девочек плакал; мрачная бригадирша разговаривала с единственным в Марпери полноправным полицейским, суровым на вид кабаном Темишем.

— Что случилось? — спросила я шёпотом, когда уселась на лавку переобуваться.

— Троленка…

Троленку нашла соседка: маленькая дочка плакала с рассвета, навзрыд и без перерывов, как будто её даже не пытались утешить. Дом был поставлен на две семьи, соседи ладили и знали, что девочка росла капризным, болезненным ребёнком, и первые утренние часы только сочувствовали измученной матери и ждали, когда источник воплей уведут-таки в ясли.

Но время шло, а ребёнок всё плакал и плакал. И тогда соседка, не выдержав, пошла-таки к молодым родителям. Обошла дом, подцепила запор на калитке, долго стучала в дверь. Заглядывала в тёмные окна. Потом, громко извинившись перед Полуночью, вынула запасной ключ из-под кашпо с цветком и вошла в прихожую.

А там она — Троленка. Лежала на полу у печи, бледная и уже холодная. Большеглазая дочка надрывалась в своей кроватке и гремела решёткой.

Соседка схватила ребёнка и побежала в участок, полицейский заехал за фельдшером, и они забрали тело. И вот теперь Темиш спрашивал на фабрике: известно ли что-нибудь про родственников Троленки или её пары? Сёстры, братья? Родители? Двоюродные, может быть? На пару ночей ребёнка возьмут соседи, не в обезьяннике же её запирать, но потом… ближайший приют — не в Старом Бице даже, а дальше, в Керде, стоящем на канале.

Троленка много болтала о местных, а о себе — не слишком-то.

— Ша, — объявила бригадирша. — Плакать все будете вечером. А пока за работу, за работу! По рубашкам сроки жмут. Если задержим, со сделки снимут десять процентов, и кто детей ваших кормить будет, Троленка?

— Это всё из-за денег, — шептала бледная до белизны Дарша. — Помилуй Полуночь, из-за денег, помилуй Полуночь…

Она вся, бедняжка, тряслась.

В тот день мы наделали, наверное, больше брака, чем в любую другую смену. У Дарши всё валилось из рук, я строчила медленнее обычного, и даже Абра иногда останавливалась, глубоко выдыхала и утирала глаза. Жизнерадостную музыку на радио сделали потише, и редкие всхлипывания перекрывал только грохот машинок.

Тем же вечером мы сходили в участок и ещё раз рассказали про серебряные деньги. Темиш выслушал с недовольным лицом, покивал, записал что-то и даже дал эти записи на подпись, но голова его явно была занята другим: троленкова дочка пока оставалась у соседки, и никаких контактов её родни так никто и не дал. А нужно ведь известить кого-то; и ребёнок…

Утром на пути к фабрике я занесла той соседке деревянного лося, которого до того долго искала на чердаке. Когда я была маленькой, его вырезал для меня дядя Кафер; а у Троленки пара был лось, и пусть девочке останется хоть что-нибудь об этом.

Темиш же через губу рассказал: у Троленки остановилось сердце, когда умерла её пара. Он ехал в ночи в Керд, гнал порожний грузовик по дороге, чтобы забрать с парома груз, — из расписания убрали очередной поезд, и заказанные рулоны не доехали бы иначе даже до Бица. Опытный водитель, он не раз и не два уже катался ночами. Но петляющая дорога, сумерки и осень, подморозившая лужи, сыграли с ним дурную шутку.

Грузовик проломил ограду моста и нырнул носом вниз в перекрытый канал. Водитель погиб мгновенно.

— А деньги? — спросила Дарша. — Серебряная монета. Он вёз серебряную монету. Её нашли?

Этого Темиш не знал. Дорожная авария проходила по другому округу.