Чёрный полдень (СИ)

xxx

Огиц понравился мне сразу, с первого вдоха, с первого взгляда. Он начался для меня маленькой железнодорожной платформой — единственная узкоколейная ветка связывала город с магистралью, — и там были прозрачная дымка, и рассеянный свет, и голубоватые ёлки, и как-то вдруг кисловато пахло рекой, а ещё просто было очень легко, будто птицы подняли с земли мою тень и понесли сами, как полы длинного плаща.

Склон убегал вниз, и по нему хотелось скользить через малоэтажную застройку к блестящему льдом руслу реки. Небо было синее-синее, укреплённая металлической сеткой насыпь нависала над перроном, от станции к остановке вела крутая лестница, присыпанная толстым слоем песка, и даже печать, которую мне шлёпнули в путевое, была не банально-синей, а фиолетовой с прозеленью. На платформе — брусчатка; сумка катилась по ней, весело подпрыгивая. По опорам навесов расклеены цветастые рекламы чудо-настойки для здоровой печени и чёрно-красные плакаты, предлагающие обратиться к оракулу; ветер полоскал зажатый в руке буклет: что-то там про особую территорию и кросскультурные коммуникации. Подмораживает, но холод размывается солнцем, и спина выпрямляется сама собой, и улыбка кусает губы.

Когда-то здесь были земли одного из хладнокровных кланов. Река величаво несла свои витые кольца между холмов, и жили здесь то ли ящерицы, то ли рыбы. Потом, во времена Крысиного Короля, кого-то из них перебили, а кого-то согнали в далёкий Гажий Угол; тогда эти берега десятилетиями заливало кровью территориальный споров, пока в конце концов, уже во времена новых Кланов, они не опустели совсем.

Потом землю выкупил какой-то приезжий колдун и поставил здесь университет, вокруг которого и вырос Огиц.

Столица показалась мне пафосной и холодной: дома, подметающие макушками небо, сдержанные цвета, вымученная чистота линий, бурлящие потоки людей, — эдакая ужасно серьёзная престарелая учительница, которая зализывает волосы в идеальную шишку. Ещё и это чудовищное метро, в котором сначала лестница катит тебя куда-то в шахту с такой скоростью, что кружится голова, а потом громыхают створы дверей, вагон гремит через черноту, и только голос в динамике связывает тебя с большой землёй.

Столица давила, а Огиц — звал веселиться вместе, и от этого ему сразу хотелось улыбаться, и всё пузырилось внутри. Огиц был молодой и азартный, карабкался по холмам так и эдак, оплетал их лестницами и серпантином дорог, и прилепленные к склонам дома были смешные: вход на первом этаже, и другой вход на третьем этаже, и ещё балкон шестого этажа соединён с дорогой переходом. Часть окон из-за этого смотрит в камень или в газон, зато с другой стороны такой вид, что можно на месте умереть от восторга. И оранжевые крыши, покатые оранжевые крыши, куда ни глянь, словно весь город хитрый и рыжий.

Ещё в Огице всё было выкрашено в яркое: если синий, то не приглушённо-элегантный, как форма у работников банка, а синий, который щиплет глаза; если красный, то не благородное бордо, а красный-дорожный-знак, красный-тепличный-помидор, красный-детская-гуашь. И в бесконечных лестницах здесь каждую ступеньку красили своим цветом.

— Ладно, — я запихнула чемодан под узкую гостиничную кровать, отряхнула сумку от дорожной пыли и села переплетать косу, — где искать твою Юту?

Дезире глядел на меня только одним глазом: голова завалилась на подушках вбок. Подушек здесь зачем-то положили целых четыре, мал мала меньше, и все они радовали глаз яркими вышитыми птицами; в номере были лимонно-жёлтые обои и галерея горшков, засаженных алоэ, на подоконнике. Лунный предлагал снять какой-нибудь приличный отель, но за время путешествия я так и не научилась тратить деньги.

Я хранила их в левом носке, селилась в гостиницы подешевле, а из совсем лишнего купила только музыкальную шкатулку, так похожую на ту, что мне подарила мама. Правда, лунному удалось уговорить меня попробовать устриц. Редкостная гадость.

— Юту? Она должна быть в городе.

Я наморщила лоб:

— Ты говорил, она в школе работает?

— Работала, — рассеянно подтвердил Дезире.

— А сейчас?

— Сейчас не знаю.

Я прикусила губу. Огиц не выглядел городом, в котором легко найти Юту просто потому, что она Юта.

— Разберёмся как-нибудь, — уверенно заявил Дезире. — Не может быть, чтобы её никто не знал!

А если она на самом деле давно уехала? Или поменяла имя? Или, хуже того, «заблудилась в своём свете» и давно уже сама не помнит никаких синеглазых рыцарей и никаких заклинаний. Что мне делать тогда? Искать других лунных, которые, может быть, добрые друзья неведомых жрецов-тюремщиков?

А что, если…

— Всё нормально, — отмахнулся Дезире. — Юта хорошая.

Тяжесть задумки навалилась на меня как-то вдруг, но почти сразу отпустило. И решение пришло неожиданно легко, и совершенно банальное: в холле гостиницы висел телефон, а под ним, привязанный шнурком к подставке, лежал справочник. Ровные колонки названий, имён и иногда должностей занимали почти триста страниц плохонькой газетной бумаги.

— А какая у Юты фамилия?.. О, точно… хм.

Я пролистнула несколько раз наугад. «Баре, Ю.» и «Кепрелле, Ю., м.» выглядели в равной степени возможными Ютами.

— Она просто Юта, — чуть раздражённо прошипел Дезире из глубин сумки. Девушка за стойкой вздрогнула и посмотрела на меня вопросительно, а я в ответ улыбнулась и сделала вид, что ничего не слышала. — Юта, и всё.

Как ни странно, он был прав. «Юта, м., проф.», гласила надпись; а номеров телефона было указано два: один с пометкой «приёмная», а другой — «учебная часть».

После этого несложно было узнать и всё остальное.

Официально Юта была мастер Юта Проводница, заместитель директора вечерней школы при университете имени Амриса Нгье, руководитель программы эзотерической ритуалистики, профессор, — но она предпочитала просто «Юта». Такое имя, без фамилий и должностей, значилось и в расписании, вывешенном на первом этаже корпуса, и на табличке у тяжёлой, обитой металлом двери.

— Юта крутая, — уверенно заявил Дезире.

И больше толком ничего не сказал.

Она была, конечно, лунная, — Дезире помнил всё больше времена из тех, что никто из живущих ныне, кроме лунных, и не мог бы застать. И я привыкла слышать, что лунные не то чтобы кичатся своей природой, скорее — просто не умеют её скрыть. Они катались по Кланам в паланкинах, обитых розовым шёлком, и паланкины те носила дюжина человек, все как один — в масках без прорезей для глаз. Они ходили по снегу обнажёнными и кутались в меха по июльской жаре. Они не нуждались ни в пище, ни во сне, забывали свои тела пустыми и умели заглядывать в глаза статуй.

А Юта была — женщина как женщина; увидишь на улице — и не поймёшь, пока не принюхаешься. Высокая, статная и мягкая на вид, с чуть усталой слабой улыбкой на лице, она носила длинные, немного старомодные платья и затемнённые круглые очки, за которыми не видно было сияющих лунных глаз.

Тёмные волосы Юта закручивала в гульку, из которой торчала длинная серебряная шпилька, — с конца свисали на дюжине цепочек каменные бусины. В её кабинете, куда меня как-то очень просто проводил секретарь, пахло сандалом, старыми книгами и водой. Длинные стеллажи и нечто вроде серванта, только внутри не тарелки, а спилы камней. На столе поверх зелёного сукна — ровная стопка папок, печатная машинка, арифмометр и малахитовый письменный прибор.

Меня Юта разглядывала со сдержанным любопытством.

— Я привела… — я как-то смешалась. — В общем, вот.

Как назло, на сумке заело замок, и я какое-то время боролась с ним, пока Юта всё так же спокойно меня рассматривала. Наконец, сумка поддалась, я развязала внутренний шнурок, растянула горловину, — и, выпутав из полотенца, вытащила наружу голову.

— Юточка!..

Он и так был довольно тяжёлый, а тут Дезире ещё и завопил, — я дёрнулась, — мраморная голова шлёпнулась в вытертый ковёр. Я ойкнула, а лунная вдруг резко перегнулась через стол:

— Филипп?!