Чёрный полдень (СИ)

xxxii

Мариус был бухгалтер. Очень деятельная натура, невероятно радеющая за общее дело; пронырливая скотина, способная любой документ вывернуть себе на пользу; мастер искусных махинаций в декларациях и всесильный повелитель первичной документации, способный трансфигурировать её в налоговый вычет. Незаменимый человек, что и говорить; одна беда — все его потрясающие качества шли об руку с зашкаливающей авторитарностью. Вся школа ходила по стеночке и огибала Мариуса по широкой дуге, но это не помогало: если Мариусу было что-то от тебя нужно — он мог достать из-под земли, выковырять из кабинета и пытать калёным железом.

В каком-то смысле эти его способности тоже выходили за рамки нормы, а иногда становились попросту пугающими.

— Да, — оживлённо включился Дезире, — я как-то забыл подписать какие-то фактуры, вернулся в свою комнату, пошёл зубы чистить, а он там. Сидит в моей ванне, накинул на плечи душевую шторку. В одной руке фактуры, в другой перо. А когда я возмутился, он поправил пенсне и сказал, что впредь я могу подписывать документы своевременно…

Я глянула на лунного с подозрением. Мне казалось, что этот кадр — бухгалтер, сидящий в ванне с письменным прибором наперевес, — был единственным, что он помнил о Мариусе.

— Да-да, — рассеянно отозвалась Юта. — Мариус умел… у меня вместо него сейчас девятнадцать финансовых контролёров, но нет той прозрачности, что прежде…

Мариус был давно мёртв, вот уже двести с чем-то лет. Он трудился в школе до самой своей смерти и похоронить себя тоже завещал здесь, но островная родня всё-таки настояла на том, чтобы забрать тело в семейный склеп. Там его, говорят, уложили в серебряный саркофаг, окружили знамёнами, а рядом с посмертной маской положили ритуально разломанный меч и череп морского коня. И всё равно покойник отказался являться родне.

А потом и они все — родня — тоже умерли. И воспоминание о воинственном бухгалтере сохранилось только здесь, в маленькой башне над старым школьным зданием.

— Я так рад, что ты осталась здесь, — сказал Дезире. — Чем занимаешься сейчас?

Юта скосила на меня взгляд и вздохнула.

— Школой… вечерней школой.

Амрис Нгье всегда был полон удивительных идей и поразительным образом разбирался в людях. Не сказать, впрочем, чтобы он особенно старался, но его любила Тьма, или Луна, или сама вселенная, — так или иначе, вокруг него собрался замечательный коллектив.

Школа была той ещё авантюрой. Это были годы, когда на материке дурно относились к колдунам, а про лунных едва не забыли, что те вообще бывают; не так давно отгремела война, и колдовские Рода убрались на свои острова и топили чужие корабли. А Амрис Нгье, идеалист и мечтатель, решил вернуться в Лес, ездил по всем Кланам и твердил, что народы должны жить в согласии, что двоедушнику оборачиваться на улице ничуть не более прилично, чем колдуну ходить по чужим снам или лунному бросить в публичном месте оболочку, и вообще сознание властвует над телом.

Когда Амрис Нгье взялся строить школу среди пустынного ничего, на залитых кровью берегах Змеицы, не крутили пальцем у виска лишь те, что ничего не знали об этой чудной задумке. И всё же делать школу стали вчетвером. В первый год здесь был только барак с единственной классной комнатой, и в заведение принимали всех без разбора, а учили сперва грамоте, и только затем — языкам и заклинаниям. Зато уже через шесть лет в школе впервые взяли с ученика оплату за обучение.

Юта преподавала ритуалистику и естественнонаучный цикл, а ещё была классной дамой для девочек, выстраивала расписание, водила по зданию комиссии из Кланов, решала миллион хозяйственных вопросов и искала новых преподавателей. Это она привезла из лунных друз Леменкьяри, которая взяла на себя заклинания, а заодно вела поэтический спецкурс; Юта же нашла для школы повара, добилась того, чтобы школьный сертификат не был пустой бумажкой, строила всякие там «образовательные траектории», и производственную практику тоже организовывала она.

Амрис мечтал о многом. Не все его мечты сбылись. После смерти — слишком ранней для амбициозных планов, — его тело разорвали на пятнадцать частей, каждую из частей сожгли, пепел смешали с глиной, из глины налепили человечков, а человечков закопали в разных концах Земель; во главе школы тогда встала Юта.

— Когда ты бессмертна, — Юта покачала чашечкой, и тёмный чай омыл расписной фарфор, — важно не потерять ко всему этому… вкус.

Среди лунных часто говорят: искусство. Только оно даёт смысл там, где ты остаёшься наедине с вечностью. Потому лунные тонут в стихах и скульптуре, владеют каждый кто арфой, кто гобоем, рисуют и вышивают, поют и танцуют чудесные пластические танцы, от которых пошёл наш балет. Искусство и красота, говорят лунные; вот и всё, что в конечном итоге имеет хоть какой-нибудь смысл.

Однажды и искусство становится повседневностью, и вот тогда остаёшься только ты — и свет.

Тогда всё заканчивается.

Юта никогда не была хороша в этих ваших творческих делах, зато было кое-что, с чем Юта могла бы связать своё бессмертие. И да — это была работа.

Школа была любимым детищем, подлинным смыслом, источником бесконечных испытаний и восхитительных открытий. Она никогда не стояла на месте, она менялась и росла, как менялись и росли её ученики, а Юта — оставалась.

Из школы-пансиона для неугодных детей, которых нужно убрать с глаз долой, в элитную гимназию для одарённых; в заклинательский колледж, студенты которого оформляли сотни патентов ежегодно; в институт с безупречной репутацией; в один из трёх университетов Кланов, возможно — лучший из них, хотя всё ещё частный. Университет получил имя Амриса Нгье и совершенно сумасшедшее целевое финансирование, обучал студентов всех трёх наций, гордился международными связями. Вокруг вырос город: десятки мастерских и лабораторий, алхимический завод, храм и церковь, ботанический сад, большой ритуальный круг. Вот только фуникулёр всё ещё не построили.

Где-то тогда Юте всё надоело, и с ректорского поста она ушла на формальную должность в профессорском совете, а сама занималась всё больше наукой и вот теперь — вечерней школой.

— Я наблюдаю, конечно, — тут же поправилась она. — Наш нынешний ректор — неплохой, очень собранный, знает своё дело и достойно справляется, хотя кое-где ему не достаёт фантазии. С предыдущим у меня были проблемы, он показывал хорошие результаты, но атмосфера… хочется сохранить хотя бы отголосок той искры, что была в самом начале. Это школа, а не казармы, так я считаю. Мы стараемся не терять то, что важно.

— Я даже и не переживал. Здесь же ты!

Юта улыбнулась, вынула из кармашка платок и принялась протирать очки.

— Зачем ты приехал? Ещё и с… гостьей. Извините, Олта, это действительно странно, поймите меня правильно. Ты хочешь вернуться? К преподаванию?

— Преподавать? Нет-нет-нет! Мне нужна помощь. Видишь ли, я потерял своё тело. Были какие-то чары… а в ритуалах нет никого лучше тебя!

Юта хмыкнула и кивнула. Я почему-то ожидала, что деловая Юта, которую так нахваливал Дезире, возьмётся немедленно расспрашивать нас про чары, рассчитывать что-нибудь или чертить, или достанет какой-нибудь кошмарно толстый справочник, заполненный таблицами и числами, и станет листать его и щёлкать на арифмометре.

Вместо этого лунная прикрыла глаза, помассировала пальцами переносицу. Глубоко вздохнула. И я вдруг заметила, что на усталом лице блеснули слёзы.

От этого стало почему-то ужасно неуютно, как будто я подглядывала за чем-то очень личным.

— А помнишь, как Амрис… — она говорила чуть выше, чем раньше, будто у неё срывался голос, — как он придумывал ритуалы? Чертил их прямо в гостиной, а потом стелил сверху ковёр! Тогда ещё не было всей этой ерунды про «запретное», и он разрезал пространство из своей башни и говорил с Бездной, и они смотрели друг на друга часами, смотрели, смотрели… и он записывал желания письменами в ритуальном круге, ставил стеклянные колонны и резал в них знаки, и мечтал о мире, помнишь? А мы с тобой стерегли дверь, чтобы этого не увидел никто из студентов.

Синие глаза отражались в стёклах брошенных на столике очков, и блики прыгали по гобеленам.

— Да-а, — с небольшой заминкой «вспомнил» лунный. — Я предлагал повесить на дверь кастрюлю с ложками, чтобы всё загремело, и Амрис успел разобраться сам?

Юта покачала головой. Она смотрела на Дезире остро и с немного печальной улыбкой. И сказала медленно:

— Ты не Филипп, верно?

Меня будто холодной водой окатило. Я сидела на иголках, напряжённая, закаменевшая, — но она, кажется, не сердилась. Только улыбалась всё так же мягко и чуть печально. И смотрелась ровно в голубые глаза Дезире.

— С чего ты взяла? — неуклюже рассмеялся он.

— Филипп сказал бы, что всё было иначе. И не стал бы появляться здесь в этом лице.

— Я… я не помню, Юта. Я не помню ни единого своего имени. Это значит — я… заблудился? В свете?

Юта кивнула, промокнула уголок глаза платком:

— Я так и поняла.