Боярин-Кузнец: Перековка судьбы

Глава 9

Наш первый «контракт» с гончаром Семёном оставил после себя приятное послевкусие. Это была первая победа, одержанная не силой, не статусом, а чистым знанием. Мои кирпичи сохли, ожидая обжига, и я, полный инженерного оптимизма, перешёл к следующему пункту своего грандиозного плана. К «лёгким» кузницы. К мехам.

Я подошёл к тому, что когда-то ими было. Это была даже не руина. Это был прах. Археологический памятник эпохи «эффективного менеджмента» моего покойного батюшки. Я провёл детальный осмотр, который больше походил на вскрытие патологоанатома, пытающегося определить причину смерти по мумифицированным останкам.

Я осторожно коснулся того, что было когда-то толстой воловьей кожей. Мои пальцы прошли сквозь неё, и истлевшая материя рассыпалась в серую, безжизненную труху. Я попытался поднять деревянный каркас. Он с тихим, печальным треском развалился, обнажив ходы, проеденные древоточцем. Дерево превратилось в губку.

«Пациент мёртв, — с мрачной иронией констатировал я. — Давно. Причина смерти — старость, запущенность и полное пренебрежение со стороны владельцев. Ремонту не подлежит. Это не просто старое оборудование, это мумифицированный труп. Пытаться залатать это — всё равно что пришивать заплатку на паутину. Нужна полная замена органа».

Я подозвал Тихона, который как раз выметал последние остатки мусора из угла.

— Тихон, каркас и клапаны я сделаю из дерева, тут проблем нет. У нас есть несколько хороших досок в сарае. Но мне нужна основа. Большая, прочная, идеально выделанная и, самое главное, герметичная воловья или бычья шкура. Без неё наши «лёгкие» не смогут дышать, а горн не получит своего огня.

Старик тяжело вздохнул. Его лицо, только-только начавшее обретать надежду, снова помрачнело.

— Господин, хорошая выделанная шкура у кожевника Тимофея в поселении стоит дорого. Очень дорого. У нас… у нас нет таких денег. Все оставшиеся монеты, ушли на муку и соль.

Он был прав. Мы снова были на мели. Проблема была определена: нужен был стартовый капитал для бартера. Я решил провести финальный, тотальный аудит всего нашего имущества. Нужно было найти что-то, что можно было продать или обменять. Что-то, что пережило годы упадка.

Наш обыск больше походил на работу судебных приставов, описывающих имущество безнадёжного должника.

Мы начали с большого зала. Шаткий стол, который держался на честном слове и одном криво вбитом гвозде. Три разномастных табуретки, одна из которых была трёхногой.

«Так, первый лот на аукцион: мебельный гарнитур „Отчаяние“, — с сарказмом подумал я. — Стартовая цена — отрицательная. Покупатель ещё должен будет нам приплатить за вывоз этого хлама».

Кухня и чердак дали те же результаты. Пара треснувших глиняных горшков, ржавый нож с обломанным кончиком, гора старого тряпья, съеденного молью до состояния кружева, сломанные сундуки. Ничего, что можно было бы продать, не вызвав при этом у покупателя приступа гомерического хохота.

Наше поместье было похоже на разорённый муравейник. Всё ценное было вынесено задолго до меня. Я уже начал отчаиваться, когда Тихон, скрепя сердце и тяжело вздыхая, повёл меня в свою собственную крошечную каморку при кухне. Это было его жилище, его мир, размером не больше моего старого балкона. Он отодвинул свою лежанку, на которой лежал тощий тюфяк, и поднял скрипучую половицу. Под ней, в неглубоком тайнике, стоял он. Небольшой, но тяжёлый, окованный железом ларец. Последний резервный фонд павшего рода. Последний сундук с сокровищами.

— Матушка ваша, боярыня Елена, велела беречь, — прошептал старик. — На самый чёрный день. Кажется, он настал.

Он поставил ларец на пол и с трудом открыл ржавый замок. Я заглянул внутрь. На выцветшем, пахнущем нафталином бархате лежали последние призраки прошлого.

Я достал их один за другим.

Тяжёлый серебряный кубок, тусклый, покрытый тёмным налётом времени. На его боку был искусно выгравирован наш герб — волк и молоты. Я взвесил его на руке. «Граммов триста чистого серебра. Негусто, но уже что-то. На пару мешков муки хватит».

Пара когда-то роскошных перчаток для верховой езды из тончайшей оленьей кожи. Они были расшиты потускневшей серебряной нитью. Но кожа высохла и потрескалась. «Больше сентиментальной ценности, чем реальной. Хотя, серебряную нить можно вытащить».

И главный предмет. Тяжёлый, тёмно-синий боярский парадный плащ из дорогого, плотного сукна, которое почти не пострадало от времени. Он был почти не ношен. А на вороте, вместо простых завязок, крепились две массивные, литые серебряные застёжки в виде искусно вырезанных волчьих голов с крошечными, тускло поблёскивающими рубинами в глазах.

Я достал плащ. Застёжки — вот была настоящая ценность. Они были тяжёлыми, работа — тонкой. Здесь серебра было не меньше, чем в кубке.

Тихон смотрел на плащ с почти религиозным трепетом. Его глаза увлажнились.

— Господин, только не его, — прошептал он, и в его голосе слышались слёзы. — Это последнее, что от вашего батюшки осталось. Его парадный плащ… Я помню, как он впервые надел его на княжеский пир. Как гордо он выглядел… Это же символ нашего рода, нашей чести, всё, что у нас есть!

Я слушал его, и на мгновение мне стало искренне жаль старика. Я понимал его чувства. Для него эта вещь была не просто куском ткани с серебром. Это была память. Это был призрак былого величия.

Но жалость — это была роскошь, которую я не мог себе позволить. Мой внутренний монолог был холоден и безжалостен.

«Символ? Что такое символ? Пустая форма без содержания. Указатель на несуществующий объект. Прямо сейчас этот плащ — символ прошлого, которое привело наш род к разорению. Символ гордости без силы, который стоил нам всего. Это мёртвый актив, лежащий в сундуке. А работающая кузница — это актив производительный. Это инструмент для создания будущего. Это выбор между красивым, но бесполезным воспоминанием и функциональной машиной. Для инженера тут нет выбора. Прошлое — это невозвратные издержки. Инвестировать нужно в будущее».

Я попытался аккуратно отпороть застёжки, думая оставить плащ Тихону на память. Но понял, что они прикреплены так основательно, что без порчи дорогой ткани их не снять. Придётся расставаться со всем.

Я повернулся к старику. Мой голос был спокойным, но твёрдым.

— Тихон, наша честь не в этом куске сукна и не в серебряных побрякушках. Наша честь — в имени Волконских. Прямо сейчас это имя означает «должник» и «неудачник». Я намерен сделать так, чтобы оно снова означало «мастер-кузнец», как во времена моего деда. Этот плащ не поможет мне в этом. Он будет просто лежать в сундуке и напоминать о том, что мы всё потеряли. А работающая кузница — сможет. Это не предательство памяти моего отца. Это единственный способ её искупить. Мы не продаём его память, Тихон. Мы трансформируем её. Из бесполезной ткани — в инструмент, который вернёт нам всё.

Тихон молчал. Он смотрел на меня долгим, печальным взглядом, а потом медленно, сгорбившись, кивнул. Он понял.

Мы снова отправились в поселение. На этот раз я аккуратно завернул плащ и кубок в простую тряпицу, чтобы не привлекать лишнего внимания. Нашей целью была мастерская кожевника Тимофея. Она находилась на самом краю деревни, и уже за сто шагов до неё в нос ударил густой, кислый запах дубильных веществ и сырой кожи. На рамах во дворе были растянуты шкуры.

Сам Тимофей оказался хмурым, прагматичным и хитрым мужиком с цепким взглядом, который, казалось, мог на глаз определить сорт кожи и количество денег в твоём кошельке.

Я молча развернул перед ним наше «сокровище». Глаза кожевника, до этого сонные и безразличные, мгновенно загорелись хищным огоньком при виде качественного сукна и, главное, массивного серебра.

— Ну, — сказал он, делая вид, что ему не очень-то и интересно, и лениво потыкал пальцем в плащ. — Плащ старый, молью траченный… Сукно хорошее, конечно, не спорю. Застёжки… серебро, поди, но низкой пробы. Дам пять серебряных монет, и по рукам.

Я криво усмехнулся. Я, конечно, не ювелир, но вес серебра на глаз прикинуть мог.

«Пять монет? За почти полкило серебра? Ну да, конечно».

— Меня не интересуют деньги, мастер Тимофей, — сказал я вслух. — Меня интересует товар. Мне нужна самая большая и толстая бычья шкура, какая у вас есть. Идеальной выделки, обработанная жиром для водостойкости, чтобы не трескалась на морозе. За неё я отдам вам этот плащ и всё, что к нему прилагается.

Начался классический средневековый торг. Тимофей уверял меня, что такая шкура — это целое состояние. Я спокойно доказывал ему, что два литых серебряных волка и серебряный кубок стоят не меньше. Он жаловался на плохие времена, я — на свою горькую сиротскую долю. Мы торговались почти час.

В конце концов, кожевник, видя, что этого худого, бледного боярича не так-то просто обмануть, сдался. Он понял, что переплавить застёжки и кубок и продать чистое серебро будет для него выгоднее.

— Ладно, — крякнул он. — Твоя взяла. Будет тебе шкура. Но только шкура. Сдачи не будет.

Сделка была заключена.

Мы с Тихоном шли обратно в усадьбу. У нас больше не было последней фамильной реликвии. Не было символа нашего былого благородства. Но в моих руках был тяжёлый, пахнущий дёгтем и кожей свёрток. Грубый, некрасивый, но невероятно ценный материал.

Для меня этот свёрток был прекраснее любого плаща с серебряными волками.

Это были лёгкие для моей кузницы.

Жертва была принесена. Путь к первому огню был открыт.

Атмосфера в кузнице изменилась. После нашего визита к гончару и успешной сделки, уныние, висевшее в воздухе, окончательно рассеялось. Его место заняло деловитое, напряжённое ожидание. В углу, как стопка драгоценных слитков, лежали наши новые, обожжённые Семёном огнеупорные кирпичи. Они были плотными, сероватыми и звенели при постукивании — знак качества. Рядом, как спящий зверь, лежал тяжёлый, пахнущий дёгтем свёрток лучшей воловьей кожи, купленной ценой последнего символа былого величия моего рода. А на импровизированном столе из ящика и доски были разложены мои «чертежи» — карты нашего будущего.

Все компоненты были собраны. Все материалы были на месте. Теоретическая часть проекта «Возрождение» была завершена. Начиналось самое интересное — сборка.

— Ну что, Тихон, — сказал я, с энтузиазмом потирая руки. Я чувствовал себя так, как в своей прошлой жизни, когда в лабораторию наконец-то доставляли заказанное полгода назад уникальное оборудование. — Сегодня мы дадим нашей кузнице новые лёгкие и новое сердце. Сегодня мы будем творить. Ты будешь моими руками, а я — твоей головой. Согласен?

Старик посмотрел на сложные чертежи на досках, потом на меня. Его сомнения, которые он испытывал ещё неделю назад, давно улетучились. После истории с глиной он, кажется, был готов поверить, что я могу построить из этого хлама хоть летающий ковёр. В его глазах был не просто страх или любопытство. В них было благоговение.

— Как скажете, господин, — с поклоном ответил он. — Только командуйте.

«Идеальная рабочая связка, — с удовлетворением подумал я. — Я — главный инженер и конструктор. Он — опытный мастер-производственник с огромным практическим опытом. Вместе мы — целое конструкторское бюро. Наш маленький стартап готов к запуску основного производственного цикла».

Мы начали с лёгких. С мехов. Это была самая сложная с точки зрения механики часть проекта. Я развернул на полу свой главный чертёж двухкамерной системы, и мы с Тихоном приступили к работе.

На этом этапе наши роли распределились идеально. Я давал ему точные размеры и углы с чертежа, которые вымерял с помощью натянутой верёвки и угольника, сделанного из двух скреплённых дощечек. Тихон, кряхтя и удивляясь моим «боярским причудам» и требованиям к точности в «полногтя», с невероятным мастерством воплощал мои схемы в жизнь. В его руках старая пила и рубанок творили чудеса. Он выпиливал, строгал и подгонял деревянные детали каркаса для двух камер.

— Зачем эта доска должна быть именно под таким углом, господин? — спрашивал он, прилаживая очередной элемент. — Мой отец делал мехи, так он просто сколачивал ящик, и всё.

— Твой отец делал простые мехи, Тихон, — терпеливо объяснял я. — А мы делаем сложный механизм. Этот угол обеспечит правильный ход рычага и максимальную амплитуду сжатия. Это физика. Мы выжмем из каждого твоего движения максимум воздуха.

Когда деревянный каркас был готов, наступил самый ответственный момент — работа с кожей. Мы расстелили на полу драгоценную воловью шкуру. Она была огромной, плотной и пахла так, что слезились глаза. Одно неверное движение — и весь наш капитал, весь отцовский плащ, пойдёт насмарку.

Я лично, с помощью угля, разметил её по своим выкройкам, оставляя припуски на швы. Мы резали её в четыре руки, медленно и осторожно, острым ножом, который я предварительно заточил до состояния бритвы. Затем начался кропотливый процесс крепления кожи к деревянным рамам. Мы использовали мелкие кованые гвозди, шляпки которых я сам расплющил на наковальне, чтобы они не рвали кожу. Мы прошивали швы толстой вощёной дратвой, и каждый стежок я заставлял Тихона делать двойным. После этого мы тщательно промазывали каждый стык и шов густым, топлёным жиром для полной герметичности.

— Но зачем так плотно, господин? — снова недоумевал старик. — Немного воздуха будет выходить, так и что с того?

— С того, Тихон, что любая утечка — это потеря давления. Потеря эффективности. Мы тратим наши силы на то, чтобы качать воздух на улицу, а не в горн. Это как носить воду в дырявом ведре. Бессмысленно и глупо. Наш проект не терпит компромиссов.

Вершиной нашего инженерного искусства стали клапаны. Я вырезал из остатков плотной кожи несколько круглых лоскутов. С помощью шила проделал в них отверстия и прикрепил их над воздухозаборниками так, чтобы они могли свободно двигаться. В качестве утяжелителей я использовал маленькие, плоские, отшлифованные камни. Я продемонстрировал принцип работы Тихону, дунув в одно из отверстий. Клапан послушно поднялся, пропустив воздух, а когда я перестал дуть, под действием своего веса тут же захлопнулся.

Старик смотрел на это, как на настоящее колдовство. Кожаные лоскутки, которые «знали», когда впускать воздух, а когда нет. Для него это было чудом. Для меня — элементарной механикой.

Спустя три дня изнурительной, но невероятно увлекательной работы наши «лёгкие» были готовы. Они стояли посреди кузницы — большие, неуклюжие, пахнущие свежим деревом и дёгтем, но я смотрел на них с гордостью. Это был первый сложный механизм, который я создал в этом мире.

Пока промазанные жиром швы на мехах сохли, мы приступили к сердцу. К горну.

Первым делом — демонтаж. Мы вооружились ломами и молотами и начали яростно выламывать старую, осыпающуюся футеровку. Это была грязная, но на удивление приятная работа. С каждым выбитым, раскрошившимся кирпичом мы словно избавлялись от старых болезней, от наследия упадка и забвения. Вскоре от внутренней части горна осталась лишь голая, почерневшая каменная кладка.

Затем мы принялись за созидание. Я лично укладывал каждый из наших новых, серых, огнеупорных кирпичей. Использовал не простой раствор, а густую смесь из той же серой глины и мелкого песка. Я работал не спеша, выверяя каждый кирпич, каждую линию.

— Мы не просто кладём кирпичи, Тихон, — объяснял я старику, который не успевал подносить мне раствор. — Мы строим камеру сгорания для нашего реактора. И она должна быть идеальной. Смотри, я оставляю между кирпичами зазор толщиной в ноготь. Это термический зазор. Он не даст кирпичам лопнуть, когда они будут расширяться от жара.

Мы сформировали новый, более глубокий и компактный очаг. Заднюю стенку я выложил в виде плавной параболы, постоянно сверяясь с деревянным лекалом, которое вырезал накануне.

— Эта стенка будет работать как зеркало, — говорил я, любуясь своей работой. — Она соберёт всё тепло и сфокусирует его в одной точке. В рабочей зоне. Ни один луч жара не пропадёт зря.

Финальным штрихом была установка фурмы — сопла для подачи воздуха. Я долго вымерял угол её наклона, установив её так, чтобы поток воздуха создавал внутри нашего нового очага небольшой огненный вихрь. Это должно было обеспечить максимально эффективное сгорание угля.

Наступил вечер. Работа была окончена. Новые, мощные мехи стояли на своём месте, соединённые с новым, идеальным горном с помощью широкого кожаного рукава. Мы с Тихоном стояли перед своим творением. Мы были уставшие, перепачканные глиной и сажей с ног до головы. Но мы были готовы.

— Пора, — сказал я.

Я сам, с особым трепетом, уложил в новый горн первую партию сухих дубовых поленьев. Это была просто проба. Тестовый запуск системы. Я поджёг растопку от огнива. Когда огонь занялся, я кивнул Тихону.

— Ну, с богом. Давай, Тихон. Плавно. Дай ему вздохнуть.

Тихон с видимым волнением и благоговением нажал на длинный, гладкий рычаг мехов.

И вместо ожидаемого слабого «пых-пых» старой системы, из фурмы вырвался мощный, ровный, непрерывный поток воздуха. Раздался низкий, уверенный гул, который быстро перерос в рёв.

«ВУУУУУУУУУШ!»

Тлеющая растопка мгновенно вспыхнула. Дрова, которые в обычном костре долго бы разгорались, занялись почти мгновенно. Пламя, подхлёстнутое мощным, непрерывным дутьём, перестало быть просто пламенем. Оно превратилось в яростный, ревущий, с гулом уходящий в дымоход столб огня.

Жар от горна был таким, что нам пришлось отступить на несколько шагов. Вся кузница, ещё недавно тёмная, сырая и мёртвая, озарилась диким, пляшущим, живым светом. Тени метались по стенам, словно духи предков, привлечённые этим невиданным пламенем, слетелись посмотреть на возрождение своего святилища.

Я стоял, оглушённый рёвом огня, ослеплённый его светом. Я был измотан до предела. Но я был абсолютно, безгранично счастлив. Я посмотрел на Тихона. Лицо старого слуги было залито оранжевым светом. Его глаза были широко открыты, а в них отражалось бушующее пламя. В его взгляде был не страх и не удивление. В нём был священный трепет. Он видел чудо.

Мы не просто починили старьё. Мы создали с нуля нечто новое, совершенное.

Сердце кузницы забилось снова. И его рёв был песней нашей первой настоящей победы.