Боярин-Кузнец: Перековка судьбы

Глава 12

Утро встретило меня не пением птиц и не робкими лучами рассвета. Оно встретило меня запахом решимости. В кузнице царила напряжённая, деловая тишина. На одной стороне, на чистой мешковине, была аккуратно сложена горка измельчённой и обожжённой болотной руды. На другой, в деревянном ведре, покоился наш главный козырь — ослепительно-белый, тончайший порошок негашёной извести. Проблема и решение. Болезнь и лекарство.

Моя самоуверенность, которая привела к катастрофе, испарилась без следа. На её место пришла холодная, сосредоточенная ярость инженера, который нашёл ошибку в своих расчётах и теперь был намерен провести повторный эксперимент, исключив все возможные погрешности.

— Сегодня, господин? — тихо спросил Тихон, входя в кузницу. В его голосе не было благоговения, только тревога. Он был свидетелем моего провала, и это пошатнуло его веру. — Снова?

— Снова, — твёрдо ответил я. — Но на этот раз всё будет иначе. В прошлый раз я действовал наобум, как алхимик, смешивающий зелья наугад. Сегодня у нас будет точный рецепт. Мы будем работать по протоколу.

Я показал ему свои новые весы — простую конструкцию из доски, верёвки и двух деревянных чаш. Для Тихона это была очередная странная игрушка. Для меня — инструмент точности, который должен был отделить нас от провала.

Я начал методично создавать «загрузочные пакеты». В большое деревянное корыто я отмерил три части руды. Затем — три части нашего первоклассного древесного угля. И, наконец, самую важную часть — одну, точно отмеренную часть белого порошка флюса. Я тщательно перемешал всё это лопатой, чтобы флюс равномерно распределился по всей массе шихты.

«Никакого глазомера. Никаких „примерно“, — звучал в моей голове холодный голос. — Только точные соотношения. Температура, время, состав шихты. Инженерия не терпит приблизительности. Я уже получил свой урок. Повторять его я не намерен».

Мы снова разожгли наш сыродутный горн. Я тщательно контролировал прогрев, не давая огню разгораться слишком быстро. Когда печь загудела ровным, низким гулом, я скомандовал начинать.

Начался долгий, утомительный процесс загрузки. Тихон подносил вёдра с подготовленной смесью, я аккуратно, слой за слоем, засыпал её в раскалённое жерло. Это была методичная, почти ритуальная работа. Я неотрывно следил за горном, за каждым изменением в его дыхании. И на этот раз я знал, на что обращать внимание.

Цвет пламени, вырывавшегося из верхнего отверстия, был другим. Не грязновато-жёлтым, как в прошлый раз, а чистым, ярким, с отчётливыми голубоватыми языками.

«Полное сгорание углерода, — с удовлетворением отметил я. — Значит, температура максимальна, а побочных реакций меньше. Система работает в штатном режиме».

Запах тоже изменился. Едкий сернистый смрад, который преследовал нас во время прошлой плавки, почти исчез. Воздух был горячим, но чистым.

Но главный момент истины был впереди. Выпуск шлака.

Через несколько часов, когда, по моим расчётам, процесс восстановления железа должен был быть в самом разгаре, я крикнул Тихону:

— Готовься! Сейчас будем выпускать грязь!

Я взял длинный железный прут, обмотав его конец тряпкой, и подошёл к лётке у основания горна. Сердце колотилось. Сейчас всё решится. Я с силой пробил глиняную заглушку.

И из отверстия полилось чудо.

Это была не та густая, вязкая, тёмная масса, что еле ползла в прошлый раз. На этот раз из лётки вырвалась быстрая, жидкая, ослепительно-белая раскалённая река. Она текла легко и свободно, как вода, унося с собой всю ту «грязь», которая погубила нашу первую плавку.

— Получилось… — прошептал Тихон, глядя на этот огненный поток с открытым ртом. — Гляньте, господин… течёт…

Я позволил себе первую за день улыбку.

«Получилось! — мысленно ликовал я. — Эвтектика! Флюс сработал идеально, снизив вязкость и температуру плавления силикатов и фосфатов. Разделение прошло успешно! Чистая победа химии над примитивной реальностью!»

Мы продолжали поддерживать жар ещё около часа, чтобы частички восстановленного железа, теперь освобождённые от шлакового плена, успели как следует «свариться» между собой в единый ком. Наконец, я дал команду остановить меха. Яростный рёв горна сменился тихим, умиротворяющим гудением остывающих углей.

Атмосфера в кузнице была звенящей от нетерпения. В прошлый раз на этом этапе нас ждало горькое разочарование. Что будет сейчас?

Мы, не дожидаясь полного остывания, снова принялись разбирать переднюю стенку горна. Горячие кирпичи падали на пол. И вот, когда мы убрали последний ряд, мы увидели её.

Картина была разительно другой. В ложе из тлеющих, вишнёвых углей лежало не уродливое, спёкшееся месиво. Там лежал единый, плотный, губчатый ком металла, светящийся ровным, здоровым, вишнёво-красным цветом. Он выглядел чистым и цельным.

— Это… это оно? — дрожащим голосом спросил Тихон. — Настоящее железо?

— Оно самое, — выдохнул я, чувствуя, как по телу разливается волна эйфории.

С помощью двух пар самых больших клещей мы с огромным усилием подцепили этот раскалённый, тяжёлый ком. Он весил не меньше пуда. Мы выволокли его из печи и с гулким, мощным, победным «БУМ!» водрузили на главную наковальню.

Настало время для финального акта. Нужно было проковать крицу, уплотнить её, выбить последние остатки шлака, которые могли остаться в её порах.

Мы взяли молот и кувалду. Я занёс свой молот деда над раскалённым комом.

— Бей, Тихон! — крикнул я. — Сильно, но в ритм!

Я нанёс первый удар.

Звук был совершенно другим. Не глухой, хрустящий звук разрушения, как в прошлый раз. А глубокий, мощный, сочный, упругий «БАМ!». Звук настоящего, ковкого металла.

С каждым ударом из пористой массы вылетали снопы огненных искр — это мы выдавливали последние капли жидкого шлака. Крица не крошилась. Она поддавалась. Она уплотнялась, обретала форму. Мы работали вдвоём, как единый механизм. Я наносил частые, направляющие удары своим молотом, а Тихон, по моей команде, обрушивал на заготовку всю мощь тяжёлой кувалды. Кузница наполнилась оглушительным, ритмичным, победным звоном.

Мы работали до полного изнеможения, вкладывая последние свои силы, пока крица не остыла до тёмно-красного цвета, когда ковать её стало уже бесполезно. Мы оставили её на каменном полу, и она медленно темнела, превращаясь из красной в серую.

Я подошёл к остывшему бруску. Он был уродлив, покрыт толстым слоем окалины, бесформенен. Но он был нашим триумфом. Я опустился на колени и, несмотря на жар, коснулся его рукой, почувствовал его вес, его плотность, его скрытую силу.

«Вот оно. Я держу это в руках, — пронеслось в моей голове. — Этот кусок металла ещё утром был болотной грязью и белым камнем. А теперь — это железо. Чистое железо. Созданное не по воле богов или какой-то непонятной магии. Созданное моим умом. Моим расчётом. Моим трудом. В этом чужом, враждебном мире».

В этот момент я впервые почувствовал себя не пришельцем, не жертвой, не инженером в долгой и очень странной командировке. Я почувствовал себя творцом. Кузнецом.

Я посмотрел на свои руки, перепачканные сажей, и на лежащий передо мной брусок металла. И широкая, усталая, но абсолютно, безгранично счастливая улыбка появилась на моём лице.

Первая и самая сложная часть моего производственного плана была выполнена. Я получил свой собственный металл.

Утро после нашего триумфального получения железа было наполнено чувством почти безграничного могущества. Я стоял в своей кузнице и с откровенной отцовской гордостью смотрел на остывший, тёмный брусок прокованной крицы. Это был не просто кусок металла. Это был символ. Символ того, что мой разум, мои знания из другого мира, способны покорять материю даже здесь. Я чувствовал себя победителем. Я думал, что самая сложная часть позади.

Тихон, который вошёл в кузницу с кружками травяного чая, разделял мой восторг, хоть и по-своему. Он с благоговением дотронулся до холодного металла.

— Крепкий, господин! Тяжёлый! Теперь-то меч ковать?

Я усмехнулся. Мой верный помощник был так же далёк от понимания металлургии, как я — от вышивания крестиком.

— Крепкий, да мягкий, Тихон. Это как верный, но простодушный великан. Его нелегко сломать, он вязкий, прочный. Но он не может удержать остроту. Лезвие из такого чистого железа затупится о плотную суконную куртку. Чтобы превратить этого великана в настоящего воина — хитрого, твёрдого, упругого и смертоносного, — его нужно «научить». Мы должны добавить в него самую малость «души». А душа стали — это углерод.

Я был в своей стихии. Следующий этап был мне знаком лучше, чем моя собственная квартира в прошлой жизни. Цементация. Проверенный тысячелетиями, простой и надёжный процесс науглероживания железа.

— Мы не будем его плавить, — продолжал я свою лекцию для одного, но очень внимательного слушателя. — Мы будем его, скажем так, «мариновать» в огне и угле. Мы запечатаем этот брусок в глиняном ящике, плотно пересыпав его угольным порошком, и будем долго-долго греть при высокой температуре. Углерод медленно, как вода в сухую землю, впитается в поверхность железа, превращая его в сталь.

Я был абсолютно, непоколебимо уверен в успехе. Никаких сложных химических реакций, как с флюсами. Просто диффузия одного элемента в другой. Элементарная физика. Что, спрашивается, могло пойти не так?

Оказалось, абсолютно всё.

Я не стал рисковать всем нашим драгоценным запасом железа. Для начала — лабораторный эксперимент на малом образце, как и положено приличному исследователю. Я отковал от основного бруска небольшую тестовую пластину размером с мою ладонь. Затем, используя нашу лучшую серую огнеупорную глину, я вылепил небольшой, прочный, прямоугольный короб и крышку к нему — мой цементационный ящик. Я тщательно просушил его у огня, а затем прокалил в горне, чтобы он не треснул от жара.

Подготовка была дотошной до занудства. Я взял наш первоклассный древесный уголь и растолок его в каменной ступке до состояния тончайшей, бархатистой пыли. Затем плотно уложил свою тестовую пластину в глиняный ящик, пересыпая её со всех сторон этим порошком. Ни одного зазора, ни одной щели. Углерод должен был окружать металл, как саркофаг. Сверху я плотно приладил крышку и замазал все стыки мокрой глиной для полной герметичности.

— А теперь — терпение, — сказал я Тихону, помещая ящик в самое сердце нашего обновлённого горна.

Начался долгий, многочасовой процесс. Я поддерживал в горне ровный, сильный жар. Судя по цвету свечения углей, температура была идеальной — ярко-оранжевой, около девятисот пятидесяти градусов. Идеальная, по моим расчётам, температура для активной, но контролируемой диффузии углерода. Я чувствовал себя шеф-поваром мишленовского ресторана, который готовит своё коронное блюдо по классическому, проверенному веками рецепту. Я был спокоен. Я был уверен.

Спустя почти десять часов, когда, по моим прикидкам, процесс должен был полностью завершиться, я прекратил подачу воздуха и оставил ящик медленно остывать вместе с горном. Только на следующее утро, когда всё окончательно остыло, я с нетерпением и предвкушением триумфа извлёк его.

Я аккуратно разбил глиняный короб. Внутри, в облаке чёрной пыли, лежала она — моя первая стальная пластина. На вид она была многообещающей. Поверхность стала тёмной, матовой, с лёгким кристаллическим блеском. Я понёс её к наковальне, чтобы провести главный тест — на упругость и твёрдость.

Я положил пластину на край наковальни и нанёс по ней один, несильный, контрольный удар молотком.

ХРЯСЬ!

Вместо ожидаемого упругого, мелодичного звона настоящей стали раздался резкий, сухой, отвратительный треск. Пластина разлетелась на несколько кусков, как будто была сделана из дешёвого стекла.

Я в шоке уставился на обломки. Тихон, стоявший рядом, испуганно отшатнулся. Я подобрал один из осколков. На изломе металл имел крупную, блестящую, серебристую кристаллическую структуру.

«Чугун! — мысль обожгла мой мозг. — Это же высокоуглеродистый чугун! Он впитал слишком много углерода! Как?! Как, чёрт возьми, это возможно?! Температура была верной, время — тоже… Почему диффузия шла с такой чудовищной, неконтролируемой скоростью? Мой уголь слишком активен? Или я всё-таки перегрел, и моя система контроля температуры по цвету пламени — полная ерунда? Не понимаю… Это не имеет никакого научного смысла!»

Я провёл всё утро в раздумьях. Сидел у остывшего горна, перебирая в голове все переменные. Не мог найти ошибку. Но инженер во мне не мог смириться с необъяснимым результатом. У меня родилась новая гипотеза.

«Хорошо. Допустим, я недооценил местные условия. Допустим, по какой-то причине — из-за невероятной чистоты моего угля или каких-то неизвестных свойств этого железа — процесс здесь идёт на порядок быстрее. Значит, нужно радикально снижать и температуру, и время выдержки. Действуем методом половинного деления».

Я решил повторить эксперимент. Я был зол, разочарован, но не сломлен. Это была просто ещё одна инженерная задача со скрытой переменной.

Отковал новую тестовую пластину. Снова приготовил глиняный ящик, снова засыпал его угольным порошком, но на этот раз вдвое меньшим количеством. Снова запечатал и отправил в горн.

На этот раз я был предельно осторожен. Я поддерживал температуру на более низком уровне — тёмно-вишнёвом, а не оранжевом. Это примерно семьсот пятьдесят-восемьсот градусов. И время выдержки я сократил ровно вдвое — до пяти часов. Я неотрывно следил за горном, боясь отойти даже на минуту.

Когда время вышло, я снова дал всему медленно остыть. С замиранием сердца я разбил второй ящик. Новая пластина выглядела лучше, не такой зернистой на поверхности. С надеждой, смешанной с тревогой, я понёс её к наковальне.

Я ударил по ней молотком.

На этот раз раздался глухой, вязкий, унылый звук «ТУК!».

Пластина не сломалась. Она просто согнулась, оставив на своей поверхности уродливую вмятину от моего молотка. Я поднёс её к верстаку и провёл по ней напильником. Напильник легко, со смачным скрежетом, снял толстую стружку.

«Мягкое железо! — с нарастающим отчаянием понял я. — Оно почти не впитало углерод! Процесс просто не успел начаться как следует! Этого не может быть!»

Я попал в технологические ножницы. Я стоял между двух огней. Один набор параметров давал мне хрупкий, бесполезный чугун. Другой — оставлял меня с мягким, бесполезным железом. Золотой середины, той самой драгоценной стали с содержанием углерода от 0.8 до 1.2 процента, казалось, не существовало.

Я стоял посреди своей кузницы. Передо мной на наковальне лежали вещественные доказательства моего полного провала. С одной стороны — хрупкие, как стекло, осколки чугуна. С другой — мягкая, бесполезная гнутая железка.

Вся моя уверенность, весь мой научный оптимизм улетучились. Я попал в технологический тупик.

«Этого не может быть, — шептал мой мозг, отказываясь принимать реальность. — Теория верна. Я знаю её наизусть. Материалы чистые — я сам их приготовил. Оборудование работает безупречно — я сам его построил. Но процесс неконтролируем. Это как пытаться приготовить стейк, который получается либо абсолютно сырым, либо сгоревшим дотла, без всяких промежуточных стадий. Здесь есть какая-то переменная. Критически важная переменная, которую я не вижу. Которую я не могу измерить и проконтролировать. Я слеп!»

В припадке ярости и бессилия я пнул ногой холодное основание горна. Боль в пальцах ноги немного отрезвила меня, но не принесла облегчения. Мои знания, моё величайшее преимущество, оказались бесполезны. Я мог рассчитать всё до тысячных долей процента, но не мог увидеть, что происходит внутри раскалённого глиняного ящика в реальном времени. Я был гениальным теоретиком, которому завязали глаза и отобрали все измерительные приборы.

Я смотрел на свои провальные образцы. До поединка оставалось всё меньше времени, а я не просто не продвинулся вперёд. Я откатился назад, стоял перед глухой, непробиваемой стеной. Мой такой стройный, такой логичный план разбился о проклятие углерода.