Боярин-Кузнец: Перековка судьбы

Глава 28

Вечер перед Испытанием был тяжёлым. Воздух в нашей убогой комнатушке на постоялом дворе, казалось, сгустился, стал плотным и давящим. За стеной пьяно горланили постояльцы, но в нашей комнате царила тишина, которая была громче любого крика. Тихон сидел в углу и, перебирая в руках самодельные деревянные чётки, беззвучно шептал молитвы. Его лицо было серым от страха.

Я же пытался медитировать. Не в том мистическом смысле, в котором это понимают здесь. Я практиковал то, чему меня учили на курсах по управлению стрессом в прошлой жизни. Ровное дыхание. Очищение разума от лишних мыслей, от «информационного шума». Мне нужно было подойти к завтрашнему дню с холодной, ясной головой.

Мою инженерную нирвану прервал громкий, властный стук в дверь. Это был не слуга трактирщика. Этот стук принадлежал человеку, привыкшему, что ему открывают немедленно.

Тихон вздрогнул и испуганно посмотрел на меня. Я кивнул. Он, крестясь, подошёл и приоткрыл дверь.

На пороге стоял гвардеец в синей ливрее Великого Князя. Его лицо было бесстрастным, как камень.

— Боярич Всеволод Волконский? — голос его был официальным и холодным, без вопросительной интонации. — Главный судья Испытания, воевода Ратибор, требует вашего присутствия для предсудейского осмотра. Немедленно.

Это был не просто вызов. Это был приказ. Тихон побледнел ещё сильнее. Я же, наоборот, остался спокоен. Я этого ожидал. Это была часть ритуала, часть системы. Формальная процедура.

— Я иду, — сказал я, поднимаясь.

Гвардеец не стал ждать. Он развернулся и пошёл по коридору. Я последовал за ним. Он привёл меня не в мою комнату, а в отдельный, богато убранный зал в другом крыле гостевого дома, который, очевидно, был снят для судейской коллегии. На полу лежали дорогие ковры, на стенах висели гобелены с охотничьими сценами, в большом камине горел огонь. Тихона гвардеец жестом остановил у двери. Я входил в логовище льва один.

В центре комнаты за массивным дубовым столом сидел он. Воевода Ратибор. Я видел его на трибуне, но вблизи он производил ещё более сильное, почти подавляющее впечатление. Это был пожилой, но всё ещё невероятно крепкий мужчина. Седые, коротко стриженные волосы, широкие плечи, которые, казалось, не помещались в дорогом боярском кафтане. Его лицо было сетью старых, белёсых шрамов, один из которых пересекал левую бровь и придавал ему суровое, почти хищное выражение. Но страшнее всего были не шрамы. А руки. Огромные, мозолистые руки воина, привыкшие сжимать рукоять меча, а не перо. И взгляд. Холодный, стальной, оценивающий взгляд человека, который видел сотни битв и тысячи смертей.

Он не спешил говорить. Он просто смотрел. Медленно, с головы до ног, он осматривал меня, и в его взгляде я читал всё. Презрение к моей худобе. Досаду на то, что ему, прославленному воину, приходится тратить своё время на этот фарс, на этот заведомо проигранный бой. Он видел во мне не просто слабого юношу. Он видел позор для всего боярского сословия.

Я стоял спокойно, выдерживая этот тяжёлый, сверлящий взгляд. Я не опускал глаза. Я тоже анализировал.

«Итак, вот он, главный арбитр. Типаж: „старый вояка“, ветеран. Ценностная система основана на силе, доблести, воинских традициях. Презирает слабость в любых её проявлениях. Мой внешний вид — бледность, худоба, простая одежда — для него как красная тряпка для быка. Он уже вынес мне свой приговор. Отлично. Ещё одна константа в уравнении. Никаких сюрпризов. Противник предсказуем».

— Так это ты — последний из Волконских, — наконец произнёс Ратибор. Его голос был низким, рокочущим, привыкшим отдавать приказы на поле боя. Это было утверждение, а не вопрос.

Я молча кивнул.

— Я знал твоего деда, — продолжил он, не сводя с меня глаз. — Волкон был мужчиной. Настоящим кузнецом и настоящим воином. У него были руки, что могли согнуть подкову, и дух, твёрдый как его же сталь. Я смотрю на тебя… — он сделал паузу, и его губы скривились в презрительной усмешке, — …и не вижу в тебе ни капли его крови.

Он поднялся. Он оказался ещё выше и массивнее, чем казался сидя. Он медленно подошёл ко мне, нависая надо мной, как скала.

— Ты хоть понимаешь правила поединка чести, мальчишка? Или хворь и это у тебя отняла? — его голос был тихим, но от этого ещё более угрожающим. — Завтра на арене не будет места для жалости. Яромир Медведев — сильный боец. Он сломает тебя.

Он наклонился ещё ближе.

— Но закон милостив. Ты имеешь право сдаться. Признать поражение — не великий позор для слабака, столкнувшегося с настоящим бойцом. Это всяко лучше, чем умереть за глупую гордыню, которую ты не заслужил. Подумай об этом, мальчик. Это мой тебе совет.

Он пытался меня сломать. Спровоцировать. Заставить признать свою ничтожность ещё до боя. Он ждал, что я начну лепетать оправдания, молить о пощаде или, наоборот, впаду в истерику.

Я не вздрогнул. Не разозлился. Не испугался. Я спокойно встретил взгляд воеводы. Мой ответ был формален, вежлив и абсолютно лишён эмоций. Как будто я отвечал на стандартный вопрос на техническом совещании.

— Я понимаю правила, господин судья.

— Я здесь, чтобы защитить честь моего рода, — продолжил я ровным голосом. — Таков мой долг.

— Благодарю за ваш совет, господин судья. Я непременно учту его.

Это ледяное, почти роботизированное спокойствие сбило Ратибора с толку. Я видел это по тому, как на мгновение дрогнули мышцы на его лице. Он ожидал чего угодно: слёз, страха, юношеской бравады. Но он не был готов к этому. К этому тихому, холодному, непробиваемому самообладанию. В его глазах презрение сменилось недоумением и лёгким, едва заметным раздражением.

Он, не добившись желаемой реакции, махнул рукой.

— Ступай. Набирайся сил. Они тебе понадобятся.

Когда я уже поворачивался, чтобы уйти, он бросил мне в спину:

— Я буду следить внимательно, мальчик. Любой намёк на обман, на тёмное колдовство — и я прикончу тебя сам, прямо на ристалище.

Я не обернулся. Лишь слегка кивнул в знак того, что услышал, и вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.

Я шёл по коридору обратно в свою конуру.

«Система работает против меня на всех уровнях, — с холодным удовлетворением подумал я. — Судья враждебен. Толпа враждебна. Противник враждебен. Прекрасно. Никаких неожиданных переменных. Все параметры стабильны. Угрозы подтверждены. Можно приступать к финальной симуляции».

В зале, который я покинул, воевода Ратибор ещё долго стоял один, хмурясь. Он думал о странном спокойствии этого мальчишки. Это была не напускная храбрость глупца. Это было что-то другое. Что-то холодное, глубокое, расчётливое.

И впервые за всё время в его гранитной уверенности в исходе завтрашнего поединка появилась крошечная, почти незаметная трещина.

Вечер перед Испытанием был тяжёлым. Воздух в нашей убогой, тесной комнатушке на постоялом дворе, казалось, сгустился, стал плотным и давящим. За окном слышен был приглушённый, несмолкаемый гул столичной ночи — крики, смех, скрип телег, — но внутри нашей комнаты царила тишина, которая была громче любого крика.

Я не тренировался. Моё тело, доведённое до предела за последние недели, требовало отдыха. Любая дополнительная нагрузка сейчас была бы не во благо, а во вред. Я сидел на краю своей соломенной лежанки и занимался последним приготовлением. Я точил свой меч.

Я положил клинок на колени, подстелив кусок чистой кожи, и медленно, методично водил по режущей кромке мелкозернистым точильным камнем, который мы получили от мельника. Шшш-шшш… шшш-шшш… Этот тихий, монотонный звук был единственным, что нарушало тишину. Мои движения были точны и медитативны. Я был полностью сконцентрирован на этом процессе. Это был мой способ очистить разум от лишних мыслей, от страха, от давления этого враждебного мира. Я просто делал свою работу. Последнюю работу перед главным испытанием.

Тихон сидел в углу и пытался починить наш дорожный мешок. Но его руки дрожали, и толстая игла то и дело соскальзывала, больно коля ему пальцы. Он не сводил с меня взгляда. В его глазах была такая смесь страха, любви и страдания, что мне становилось не по себе. Контраст между моим ледяным, почти механическим спокойствием и его живой, человеческой паникой был огромен. В воздухе висело напряжение, тяжёлое и липкое, как смола.

И оно не могло не прорваться.

Тихон не выдержал. Он отбросил свою работу, мешок и иглу, на пол. Подошёл ко мне и, не говоря ни слова, тяжело опустился на колени на грязные доски. Его старое, измученное тело согнулось в поклоне.

— Господин Всеволод… — прошептал он, и его голос дрожал от слёз, которые он больше не мог сдерживать. — Прошу вас…

Я перестал точить клинок. Положил его рядом с собой.

— Я помню вашего деда, Волкона… — говорил он, глядя в пол. — Он был как скала. Твёрдый, надёжный. Я помню вашего батюшку, Демьяна… он был как огонь, гордый и вспыльчивый, хоть и несчастный. Я держал вас на руках, когда вы были младенцем, после того как не стало вашей матушки, боярыни Елены… Вы — всё, что осталось от рода Волконских. Последняя искра.

Он поднял на меня своё заплаканное, морщинистое лицо.

— К худу эту боярскую честь! — его шёпот перешёл в сдавленный крик. — К худу эти земли и эту усадьбу! Что в них толку, если вас не станет? Пусть Медведевы забирают всё! Пусть подавятся этим пеплом!

Он протянул свои мозолистые, дрожащие руки и попытался схватить мою.

— Я прошу вас об одном, мой господин, мой мальчик. Не о победе. Не о мести. Я прошу вас — живите. Если увидите, что бой идёт не в вашу пользу, если поймёте, что не одолеть вам этого зверя… прошу вас, скажите это слово. Скажите «Сдаюсь». Упадите на колени. Пусть они смеются. Пусть забирают всё. Живой пёс лучше мёртвого льва. Просто пообещайте мне, что вы попытаетесь выжить. Любой ценой. Пообещайте старому Тихону…

Его слова, его слёзы, его неподдельное отчаяние пробили брешь в моей ледяной броне. Вся моя отстранённость, весь мой инженерный цинизм на мгновение отступили. Я смотрел на этого старика, стоящего передо мной на коленях, и видел не просто слугу. Я видел единственного в этом мире человека, который искренне, до боли в сердце, меня любил и боялся за меня.

Я отложил меч в сторону. Наклонился и взял его за худые, костлявые плечи.

— Встань, Тихон, — сказал я, и мой голос прозвучал мягче, чем я сам от себя ожидал. — Люди рода Волконских не стоят на коленях. Ни перед кем.

Я с усилием поднял его и усадил рядом с собой на лежанку. Он дрожал.

Я не мог дать ему обещание, которое он просил. Это было бы ложью. Я не собирался сдаваться. Мой план не предусматривал такого варианта. Но я должен был дать ему надежду.

— Я не могу обещать тебе, что сдамся, Тихон, — сказал я, глядя ему прямо в глаза. — Это перечеркнёт всё, что мы сделали за этот месяц. Всю нашу работу. Весь наш труд. Это сделает все наши жертвы бессмысленными.

Сделал паузу, подбирая слова.

— Но я обещаю тебе другое. Я иду туда не умирать. Я иду туда работать. У меня есть план, основанный на точном расчёте. Провёл разведку. Изучил своего противника. Знаю все его слабости, все сильные стороны своего… инструмента. Риск отказа системы просчитан и приемлем. Я не полагаюсь на удачу или волю богов. Я полагаюсь на законы физики. А они, Тихон, не предают.

Чтобы подкрепить свои слова, я протянул ему свой меч рукоятью вперёд.

— Подержи.

Старик с трепетом, словно боясь обжечься, взял оружие в руки. И его глаза расширились от изумления. Он снова и снова ощущал эту невероятную лёгкость и идеальный баланс.

— Это не оружие жертвы, Тихон, — сказал я с твёрдой уверенностью. — Это инструмент хирурга. А я иду на очень точную и сложную операцию.

Тихон смотрел на клинок, потом в мои спокойные и уверенные глаза. Его страх никуда не ушёл, я видел это. Но паника в его взгляде сменилась покорной, почти слепой верой. Он не понимал моих слов о физике и системах. Но он видел, что я не безумен. Я готов. Он молча кивнул и вернул мне меч.

Мы провели остаток ночи в тишине.

Я закончил заточку, доводя лезвие до состояния, когда оно, казалось, резало сам свет. Затем я тщательно протёр клинок промасленной тряпкой и аккуратно спрятал его в дорожный свёрток. Свой старый, гнутый меч-приманку я демонстративно положил у своей лежанки.

Время тянулось медленно. Тихон сел в свой угол и, закрыв глаза, начал тихо перебирать в руках свой деревянный крестик. Он молился.

Я же сидел на лежанке, абсолютно неподвижно, и смотрел в темноту. Я не молился. Я в последний раз прогонял в уме всю последовательность действий. Каждый шаг. Каждый удар. Каждый возможный исход.

«Все системы проверены, — звучал в моей голове холодный, спокойный голос. — Энергетические ресурсы организма в норме, накоплены за день отдыха. Инструмент откалиброван, заточен, готов к применению. План боя загружен в оперативную память. Психологическое состояние — стабильное. К выполнению задачи готов».

Последняя ночь окончена. Впереди был только рассвет и дорога на ристалище.