Большая черная дыра

Глава 9

В городе, который напоминал скорее большой посёлок, дороги были ненамного лучше, чем в полях. Вездесущая грязь покрыла улицы, запруженные телегами, лошадями, солдатами. А по обочинам белел робкий, подтаявший снежок. Катились грохочущие обозы, сталкиваясь и перемешиваясь на перекрёстках, шли куда-то солдаты с ружьями на плечах и вещмешками за спиной, а некоторые, наоборот, отдыхали, разводя костры прямо на улице.

Сами же Сувалки представляли собой печальное зрелище: окна в некоторых домах были заколочены, другие здания стояли разрушенными ещё с осени, когда в окрестностях шли бои. Руины занесло снегом. Но не все гражданские лица покинули город. Среди забитых солдатами и телегами улиц, среди покалеченных артиллерией домов теплилась обычная, мирная жизнь, и нет-нет, да проскакивал где-нибудь человек в штатском, или бричка с извозчиком, петляя среди военных обозов, везла кого-то по своим делам.

Чувствовал себя Георгий хуже некуда. Озноб, ломота, слабость, голод, боль и першение в горле — всё навалилось одновременно, подкосив молодой организм. Довершала картину страданий ноющая поясница. А перед глазами до сих пор стояла длинная, тёмная фигура, появившаяся сегодня в комнате. Но на фоне всех остальных бед угроза помешательства беспокоила не так уж и сильно.

Георгий знал, что причиной галлюцинаций может стать сбой в работе теменной доли. Если во время взрыва бомбы мозг получил контузию, стоило ли удивляться, что начались проблемы? Подобный рациональный подход успокаивал и отогнать назойливые мысли о мистической природе происходящего, хотя жуткое видение всё равно не выходило из головы. Слишком уж реалистичным оно выглядело.

Гораздо больше тяготили мысли о будущем. Куда погонят остатки батальона? Соберут и бросят в очередной бой или отправят в тыл на перегруппировку? До города уже долетали отзвуки канонады, бой продолжался, и, возможно, очень скоро германцы пойдут на штурм, а подготовки к обороне не наблюдалось. Наоборот, складывалось впечатление, что задерживаться в Сувалках никто не собирается.

Наткнувшись на отдыхающих у костра солдат, Георгий и Гаврила спросили их про двести двенадцатый полк и пятьдесят третью дивизию, но бойцы лишь разводили руками, мол, никто ничего не видел. То же самое ответили и артиллеристы, обедающие возле батареи трёхюймовых пушек, которые вместе с прицепленными передками расположились вдоль каменных зданий с фасадами, испещрёнными осколочными ранами. По другую же сторону улицы среди груды обугленных досок, припорошенных снегом, торчала печная труба.

— И эти ничего не знают, — с досадой произнёс Гаврила, отойдя от артиллеристов.

— Откуда им знать? Они не знают, что на соседней улице происходит? По-хорошему, надо в штаб. А где он, тоже непонятно.

— Пошли дальше. Может, кто видел. Не мог же обоз целого полка потеряться?

— Здесь-то? Ещё как мог… Интересно, куда дальше нас погонят?

Гаврила махнул рукой:

— Да какая разница? Куда бы ни погнали — всё одно, на смерть. Так что не знаю, как ты, а я бы поехал домой.

— До сих пор сбежать хочешь?

— А что мне здесь делать? В грязи валяться? Видишь, какая суета? Сбежим, никто не заметит. Господам офицерам уже не до нас, они в земле все лежат. А я не хочу в могилу. Рано мне. Вчера нам повезло, считай. Другой раз не повезёт. А чего ты боишься, я в толк не возьму.

— Нет-нет, я не хочу, чтобы меня расстреляли, как труса и дезертира.

— А кто расстреляет? Если попадёшься полиции, скажешь, мол, заблудился, и тебя обратно отправят. Так что в худшем случае просто вернёшься в часть.

Георгий покачал головой:

— Понятия не имею, как будет. Да и куда бежать? Похоже, германцы нас окружают.

— Думаешь?

— Я в штабе не сижу, не знаю. Куда все так торопятся? Сдаётся мне, всё очень хреново. Ты иди, если хочешь. Я никому не скажу. Только в расчёт придётся нового человека искать. Как нам втроём с пулемётом и повозкой управляться? К тому же враг наступает, а я побегу, да?

— А мы и так бежим. Посмотри вокруг, — Гаврила обвёл рукой улицу, которую пересекали нестройные ряды помятых, потрёпанных солдат. — Все бегут. Никто не хочет костьми ложиться зазря. И от того, что ещё один чудак голову сложит, не изменится ровным счётом ничего. Соберут нас да кинут на убой под германские пушки. Старым дуракам, что в штабах сидят, до жизней людских никакого дела нет. Хватит! Я достаточно повидал. Видел я, как народ головы складывает за царя батюшку, который во дворце жирует, жрёт от пуза, да по театрам и балетам разъезжает, пока мы с тобой тут… да и весь народ надрывается, кровью истекает. Не знаю, как ты, а с меня довольно.

Слова спутника были не лишены смысла, и Георгий засомневался:

— А ты думаешь, мне это нравится? Я видел то же, что и ты. Только вот нам одним, боюсь, уже не выбраться. Сейчас у нас хотя бы пулемёт есть…

— По лесам пойдём. Глядишь, и проскользнём мимо германцев.

— Или нет.

— Тьфу на тебя, — раздражённо произнёс Гаврила. — Знаешь, если тебе не нравится всё это, если мне не нравится, надо что-то менять.

— Что именно?

— Революция — вот что спасёт Россию!

Георгий рассмеялся.

— Всё смеёшься, — упрекнул Гаврила. — А есть те, кто делом занимаются, кто приближают наше общее освобождение.

— Ты просто не знаешь, к чему приведут твои революции. Освобождение… сказки это. Кстати, давай вон у них спросим насчёт обозов.

Группа солдат возилась рядом с двуколками. Кто-то кормил лошадей, кто-то чинил колесо. Георгий подошёл и спросил про двести двенадцатый полк, но и здесь никто не обладал нужной информацией. Зато сказали, где штаб корпуса: тот находился в центре города, в доме губернатора.

Дальше шли молча. Гаврила замкнулся в себе и больше ничего не проповедовал.

— Ты не дуйся. Извини, если обидел чем, — примирительно произнёс Георгий. — Может быть, ты в чём-то прав. В государственном устройстве много чего менять нужно. И проблемы есть, да, как без них? Но, если бы меня кто спросил, я бы предпочёл с врагом вначале разобраться, а потом решать внутренние вопросы.

— Знаешь, когда русский народ сбросит ярмо, когда от помещиков и буржуев избавится, то германцы, французы, англичане и прочие увидят это и тоже восстанут против своих господ, и оружие сами сложат. И думается мне, произойдёт это очень скоро. И я бы хотел увидеть всё собственными глазами, дожить до того момента, когда народный сапог погонит царей и прочих кровопийц с их тронов. Когда всё будет принадлежать народу. Вот когда справедливость восторжествует!

— Такого не будет.

— Почему?

— Потому что мир устроен немного по-другому.

— А тебе-то откуда знать, как мир устроен?

— Ниоткуда. Забудь.

Георгию хотелось рассказать о будущем, но сделать этого не мог: всё равно никто не поверит. Он попытался воскресить в памяти всё, что когда-либо слышал, читал и смотрел про начало двадцатого века. Знал он не так много, но побольше, чем местные, поэтому понимал, сколько ошибочны суждения Гаврилы. Тот жил мечтами о светлом будущем, а реальность была другой: кровавой и жестокой, особенно ко всяким романтикам и мечтателям. И такой она останется впредь, и через сто, и через двести, и через пятьсот лет, покуда существует человечество.

За первой, февральской революцией последует разруха, развал армии, поражения на фронтах, а в тылу начнутся нищета и недовольства, за второй, октябрьской — сдача огромных территорий, гражданская война, неурожай и голод.

В начале двадцать первого века существовали разные оценки правления большевиков, зачастую диаметрально противоположные, продиктованные в основном политическими взглядами и мировоззрением самих оценщиков. Одни видели гибель России, предательство, террор, репрессии, другие — первое социалистическое государство, основанное на принципах справедливости. Да и про любые времена можно сказать что-то подобное. Кому-то при очередной власти зажилось лучше, кому-то — хуже, и от этого проистекают соответствующие суждения.

Как бы то ни было, Георгий точно знал, что не хочет жить в России в двадцатые-тридцатые годы. Раньше он всегда был себе на уме, и идеи коллективизма, как и всякие политические идеологии, его не прельщали. Впрочем, он прекрасно понимал, что устроиться, как в двадцать первом веке, не получится нигде. Время само по себе тяжёлое, опасное, нестабильное, в других странах тоже проблем будет много: где-то гражданские войны, где-то великая депрессия, где-то фашизм.

Если же повезёт не сдохнуть и не стать беспомощным калекой, он предпочёл бы открыть собственное дело. Только вот возможностей пока не видел. С войны он вернётся нищим. Во время контракта в двухтысячных ему платили неплохие деньги по тем временам, а здесь солдату полагалось жалкие пятьдесят копеек в месяц, и лишь у тех, кого наградили георгиевским крестиком или «егорием», как его называли в простонародье, имелись надбавки в несколько рублей, что тоже погоды не делало. Унтер-офицеры получали уже более-менее приемлемое обеспечение. А будучи человеком грамотным, Георгий в теории мог и до обер-офицера подняться. Но опять же, какой смысл? Дослужится он до офицера, а потом случится революция — и останется ни с чем. К тому же душа к военному делу не лежала.

Тогда какой выход? Возможно, Гаврила прав, и надо ноги делать? Не помрёт, как герой — и что с того? Следующая жизнь, быть может, и не случится. Никто гарантии не давал. Гордость, правда, мешает. Но так ли это важно? Здесь всё равно ничего не изменишь. Он же не генерал какой, чтобы дивизии и корпуса двигать.

С другой стороны, есть же такая штука, как эффект бабочки, дескать, ничтожные изменения могут запустить цепочку событий, приводящих к глобальным последствиям. К примеру, нагадил метром левее в прошлом, а через три года война окажется выигранной. Ну или, наоборот, проигранной через год. Предсказать ведь последствия невозможно. Но сейчас всё это выглядело не более, чем забавными предположениями.

Георгий погрузился в думы о будущем, а потом рассмеялся про себя: настолько эти размышления выглядели эфемерными и беспочвенными. Планировать что-либо сейчас, когда до окончания одной из самых кровопролитных войн в истории остаётся почти три года, было настоящим безумием. Ни ему самому, ни Гавриле, скорее всего, не придётся увидеть то, что произойдёт после. С этим стоило смириться и просто делать свою работу — жестокую, безнадёжную, непосильную, но, в некоторой степени, нужную. Другого выхода нет. Гришка, погибший во время атаки германской кавалерии, говорил, что надо нести свой крест. Георгий не был верующим, но метафора ему показалась удачной.

— Смотри, — Гаврила толкнул Георгия в бок, выведя из раздумий, и кивнул вперёд. Из магазина в угловом каменном доме солдаты выносили мешки и бочки и грузили в телегу.

— Да, вижу. Мародёры.

— Да здесь, кажись, никто ни за чем не следит. Бери что хочешь.

— Похоже на то.

— Слушай, я жрать хочу ужасно, коня бы съел. Пятаков достанет продовольствие только вечером, если найдёт что-то. Может, заглянем? Много не возьмём, так, червячка заморить.

Георгию претило заниматься грабежом, но он тоже дико хотел есть. Сухари закончились, а без еды ноги еле шевелились. И он подумал, что не так ужасно взять немного съестного, особенно когда другие мешками тащат. Главное, чтобы не застукал никто.

— Так они всё унесут, — сказал Георгий, наблюдая за солдатами.

— Может, и не всё. Давай обождём, а когда уйдут, заглянем и посмотрим, что осталось.

— Давай.

Вдоль улицы сгрудились зелёные, армейские двуколки с облезлыми боками. Никто за ними не следил, лошадей тоже поблизости не оказалось. Георгий и Гаврила заняли позицию среди повозок и стали наблюдать за магазином. Гаврила постоянно морщился и посматривал на руку. Было видно невооружённым глазом, как распухла ладонь под перепачканной тряпкой.

Грабившие магазин солдаты загрузили в подводу несколько бочек и мешков и ушли вместе с добычей. Мимо прошагал мужчина в штатском, проехали два грузовика, выкрашенных в защитный цвет. В открытых кабинах сидели чёрные фигуры шофёров, облачённых в кожу. Георгий засмотрелся на этот раритет, но Гаврила отвлёк его:

— Ну всё, пошли.

Они вдвоём заторопились к магазину.

Над дверью красовалась сделанная от руки надпись широкими буквами «Бакалейная торговля», по бокам — вертикальные вывески с нарисованными фруктами, овощами, колбасами. В полутёмном пыльном помещении, куда еле пробивался свет из окон, царил беспорядок. Среди плотно наставленных вдоль стен стеллажей и прилавков валялись пустые бочки, упаковки, всякие коробочки, в углу была рассыпана крупа. Под ногами хрустел и битые бутылки. Продукты отсутствовали. Солдаты вынесли всё. Далеко не первый раз они сюда наведывались.

Георгий обнаружил на одном из стеллажей железные коробочки с ароматизированными чаями, которыми почему-то никто не прельстился, а на другой полке в специальных ячейках оставалось немного конфет.

В углу стояли три ящика с подгнившими яблоками. Георгий и Гаврила так хотели есть, что доверху забили ими сухарные сумки, а сверху насыпали по горсти конфет. Каждый завернул себе немного чая. На полу валялась амбарная книга с частично вырванными страницами. Георгий выдрал оставшуюся бумагу и прихватил толстую верёвку, найденную за прилавком.

— Тебе это всё зачем? — удивился Гаврила.

— Бумага — зад подтирать. А верёвка — для пулемёта. Ручка очень короткая, тащить за собой неудобно.

— А, вон оно что.

— Всё уходим.

Георгий смотал верёвку поплотнее и пристегнул к ранцу и вместе со спутником поспешно покинул заведение. Уже на улице ополоснул из фляги яблоко и с жадностью вгрызся в него зубами. Кисловатое и твёрдое, оно тем не менее показалось сейчас самой вкусной на свете пищей, особенно после опостылевших сухарей, которые закончились ещё ночью.

Возле брошенных повозок шнырял какой-то тип в шинели, осматривал содержимое, словно искал что-то. Из-за угла выехали десяток казаков и поскакали по улице. Пропуская их, к стенке прижался мужчина в поношенном штатском пальто и мятом картузе. Город производил удручающее впечатление. Он был брошен, оставлен на произвол судьбы.

В центральной части все улицы были вымощены камнем, но это не спасало их от бесконечной грязи, растасканной повсюду копытами, подошвами и колёсами. Несколько лошадей топтались у коновязи. У крыльца большого трёхэтажного дома беседовали четыре офицера, чуть в стороне расположилась на привале группа солдат. Вездесущие возы стояли вдоль обочины, в них грузили какие-то тюки и мебель. Да и штатских лиц здесь наблюдалось гораздо больше, чем в других частях города.

По дороге промчался торопящийся всадник, выскочил из седла, привязал скакуна к фонарному столбу, впопыхах отдал честь беседовавшим офицерам и побежал в здание.

— Слишком много офицерья, — произнёс опасливо Гаврила. — Нам бы здесь не мелькать лишний раз.

— Мы что-то плохое делаем? — удивился Георгий.

— Да всякое, знаешь ли, могут подумать… Два солдата шастают невесть где… Подозрительно.

— Не хочешь идти, жди здесь. Я сам спрошу. Иначе мы будем шататься по городу до скончания веков. А я устал.

— Ну, дело твоё, — махнул рукой Гаврила.

Георгий направился к четырём обер-офицерам.

— Здравия желаю, господа офицеры, — он приложил пальцы к папахе. — Разрешите обратиться.

— А ты ещё кто-такой? — недоверчиво покосился на него рослый подполковник в фуражке, самый старший по званию.

— Рядовой Степанов, ваше высокоблагородие. Двести двенадцатый полк, пятьдесят третья дивизия. Мы прибыли сегодня в Сувалки, ищем наши обозы. Быть может, кто-то из вас видел или знает?

— Откуда прибыли?

— Из-под Марьянки. Вчера там были серьёзные бои. Два наших батальона погибли почти полностью.

— Марьянка? Это где вообще? — подполковник посмотрел на офицеров, но те только пожали плечами. — А, впрочем, неважно. Обозы двести двенадцатого полка я не видел, но штаб пятьдесят третьей дивизии сейчас стоит на восточной окраине. Тебе там надо спрашивать.

Возле крыльца затормозил открытый автомобиль, из него вышел коренастый генерал с крупной головой и закрученными молодецкими усищами на одутловатом лице. Офицеры вытянулись по стойке смирно и отдали честь. Генерал небрежно коснулся козырька пальцами затянутой в чёрную перчатку руки и зашёл в здание в сопровождении ещё одного военного. Георгий заметил, что на позолоченных погонах звёзды отсутствовали.

— Или вон, у командующего корпусом спроси, — усмехнулся подполковник.

— Это он только что приехал? — уточнил Георгий.

— Да, генерал Булгаков собственной персоной. Только шучу я. Лучше туда не суйся, в штабу сейчас такая суматоха, что не до тебя. Они сами не знают, кто где бивакируется.

— Благодарю за информацию, ваше высокоблагородие.

Вернувшись к Гавриле, Георгий передал ему слова подполковника. Но прежде чем отправиться на восточную окраину, присели отдохнуть на сваленные у стены дома пустые зелёные ящики от патронов. Рядом люди в шинелях грузили в большую повозку стол и стулья.

— Куда собираетесь? — спросил Георгий.

— Дык в Гродно, куды ж ещё? — удивился бородатый мужичок в сдвинутой на затылок папахе. — Отступаем.

— Получается, город оборонять не будут?

— А кто ж его знает. Что начальство скажет, то мы выполняем. Вон генеральскую мебель грузим. Всё, баста, видать, совсем уходим.

Печальные догадки подтвердились: армия не собиралась оборонять город, а просто убегала. Почему-то стало обидно и досадно. Георгий прислонился спиной к стене дома, достал очередное подгнившее яблоко и откусил кислую мякоть. Слабость разливалась по всему телу, поясницу ломило. Самочувствие было настолько поганым, что хотелось лечь и помереть. Никогда ему ещё не было так плохо.

Рядом сидел Гаврила — бледный, ослабший. Курил последнюю сигарету. На лбу его появилась испарина, он сжимал губы и тяжело дышал. Никуда бежать он и не думал. То ли боялся, что его сдадут, то ли доводы подействовали, то ли не решался дезертировать в одиночку. В конце концов, часто бывает так, что на словах человек храбр, как десять львов, может горы свернуть, а когда до дела доходит, сразу в кусты.

Гаврила посмотрел на опухшую руку и поморщился.

— Болит? — спросил Георгий.

— Болит.

— Ты на перевязочный пункт сходит, пусть обработают чем-нибудь.

— Да куда мне? Там и без меня забот полно.

— Сходи, а то рука загниёт — отрежут. Можем вернуться. Перевязочный пункт там где-то остановился. А на восточную окраину всё равно кто-то другой пошёл, — предлагая такой вариант, Георгий больше думал о том, чтобы снова оказаться в тёплой, натопленной комнате. Путь через полгорода представлялся ему настоящей пыткой. — Может, заодно и мне что-то от простуды дадут.

— Тоже болеешь?

— Ещё бы! Двое суток с мокрыми ногами. Сапог порвался.

— Да уж… у меня ничего не порвалось, а всё равно вода хлюпала. Чёрт знает что. В таких условиях не то что воевать — жить не хочется. Гоняют туда-сюда без отдыха, кормить не кормят толком, ещё и одежды сухой нет. Куда это годится? Как такая армия кого-то победить сможет? А германец, собака, поди, сытый, полон сил.

Георгий ничего не ответил. Закрыл глаза и предался слабости. А перед мысленным взором снова всплыла физиономия убитого германского кавалериста.

— Ну что, пойдём? — откуда-то извне донёсся голос Гаврилы.

— А? Куда? — Георгий открыл глаза и растерянно посмотрел на приятеля.

— На перевязку, сам же говорил.

— А, да, точно. Пошли.

Перевязочный пункт третьего батальона располагался в одноэтажной деревянной постройке за особняком. Солдаты, облепленные грязными, серыми бинтами с засохшими следами крови, сидели и лежали кто в телегах, кто на снегу перед крыльцом. Каждый что-то ждал: одни — перевязки, другие — отправки. Из дома доносились дикие вопли, переходящие в визг, от которых содрогалось всё человеческое естество.

Георгий заметил слепого поручика, сидевшего в окружении других раненых солдат из двести двенадцатого полка — все, кому утром унтер Пятаков велел идти на поезд.

— Э, братцы, а вас разве не отвели на поезд? — спросил Гаврила, тоже удивившийся такому положению вещей.

— Мест нет, говорят, — объяснил солдат с подвязанной к шее забинтованной рукой и перевязанным глазом. — Вот обратно и вернулись. Говорят, своим ходом чтоб шли. А то скоро здесь германец будет. Поезда больше не поедут.

Георгий заметил девушку с красным крестом на переднике, вышедшую на крыльцо с тяжёлым ведром. Он подбежал к ней и сразу узнал ту самую барышню с симпатичным, широким лицом, которую он видел в лесу возле Марьянки.

— Прошу прощения, сестра, что отвлекаю… — Георгий замер. Его взгляд упал на ведро. Там лежали две окровавленные человеческие ноги со следами чёрной гнили.

— Простите, но мне некогда, — девушка прошла мимо. — Очень много работы… А что у вас?

— Не у меня, — Георгий отвёл взгляд от содержимого ведра, сдерживая позывы тошноты. — Мой друг… у него рука… Сепсис, боюсь, начался, надо обработать.

— Подождёт пускай. Очень большая очередь на перевязку, — медсестра дошла до кучки из пары десятков отрезанных рук и ног и вытряхнула туда ещё две конечности. Сделала она это с таким будничным видом, словно выливала воду, а потом развернулась и быстро зашагала обратно.

— Постойте, не надо перевязывать. Я сам перевяжу. Только дайте какой-нибудь антисептик.

— Нет у нас медикаментов, простите.

— Тогда просто чистые бинты.

— Ладно, я поищу.

Георгий вслед с медсестрой забежал в дом. Комната, в которой он оказался, была забита ранеными. В нос ударил запах крови. Из соседнего помещения вынесли солдата с перевязанными культями обеих ног.

Получив чистый бинт, Георгий вернулся к Гавриле и заново перевязал тому ладонь, промыв водой из фляги. Парень чуть не выл от боли, когда отдирал старую тряпку, а рука его выглядела ужасно.

Вернулись к особняку, Георгий заметили знакомую физиономию и глазам не поверил. Здесь был унтер-офицер Губанов. Он тоже заметил своих подчинённых и направился им наперерез, хромая на правую ногу.

— Так-так-так, кого я вижу. Студенты вернулись. Что, струсили, удрали? — от пронзительного, злого взгляда Губанова хотелось спрятаться, но Георгия грубые слова задели за живое. После всего пережитого эта падла его ещё и в трусости обвиняет? Такое скотство за гранью добра и зла.

— Никак нет, господин старший унтер-офицер, — проговорил Георгий, глядя в глаза унтеру и едва сдерживая закипающую ярость. — Мы отступили по приказу поручик Анохина.

— И где он сам?

— Погиб во время сражения с германской кавалерией на дороге.

— Вот как. И кто с вами ещё был?

— Старший унтер-офицер Пятаков из четвёртого взвода и прапорщик Веселовский.

— А они где? Тоже погибли?

— Никак нет. Где Пятаков, не могу знать. Утром был здесь. А прапорщик — возле перевязочного пункта вместе с ранеными. Он зрение потерял. Сходите, посмотрите, если не верите.

— Будет надо, схожу. Ты мне тут не командуй, — грозно проговорил Губанов, почувствовав неуважительный тон. — Вам было велено патроны собрать. Собрали?

— Так точно. Набрали полные сумки. И достали пулемёт.

— Какой ещё пулемёт?

— Обычный, системы Максима. Вон он стоит, родимый.

Губанов обернулся и посмотрел на загруженную соломой подводу, на которой восседала стальная, зелёная туша, закреплённая на станке без щитка.

— Хм. Пулемёт — нужная вещь, — новость как будто немного успокоила унтер-офицер. — Лошадь есть?

— Под навесом стоит.

— А где патроны? Мы весь боекомплект расстреляли. Что вы там насобирали?

— Прошу за мной.

Пачки и обоймы до сих пор лежали в углу комнаты вместе с личными вещами солдат, охранять которые Пятаков оставил одного из бойцов.

— Мало будет. На всех не хватит, — Губанов взял пачку маузеровских патронов. — А это что? Германские зачем притащили?

— Потому что наших было мало. Если трофейные винтовки у кого есть, раздайте им, — сказал Георгий.

— Ты мне не умничай! А то по зубам получишь, — пригрозил Губанов. — Иди лошадь накорми. А ты… — он с недовольством посмотрел на Гаврилу. — Ты — тоже.

Выйдя на улицу, Гаврила процедил:

— Вот же свинья. Так и хочется ему в рыло дать. И чего его не убило?

— Говно не тонет, — ответил Георгий.

Напоив и покормив клячу, они сели под навесом рядом с лошадьми — здесь было теплее, чем на открытом пространстве — и продолжили уплетать яблоки. Опять пришли мысли об отступлении. Кто виноват в таком бедственном положении? Вряд ли солдаты. Те покорно кладут головы на поле боя, выполняя свой долг. Значит, кто-то наверху бездарно командует. Именно там корень всех бед. Накрыли досада и бессильная злоба. И так стало обидно, что кулаки сжались до трясучки в руках, а изо рта вырвалась тихая ругань.

— Ты чего? — спросил Гаврила.

— Ничего… Просто… не понимаю. Какого хрена? Какого хрена кладут столько народу, а мы всё равно отступаем? Там же… там же тысячи людей гибнут! И всё без толку. Не понимаю…

— А что тут понимать? Говорю же тебе, отсталые мы, как и генералы наши.

Георгий закрыл глаза. Эмоции отступили, навалился сон.