Большая черная дыра

Глава 16

Поле с частой растительностью в виде камыша и редких кустов раскинулось насколько хватало глаз. Далеко справа виднелась дорога, и вдоль неё одна за другой двигались цепи солдат в последнем отчаянном наступлении. Им робко помогали несколько трёхдюймовок, открыто вставших на опушке. От подбитых орудий валил густой дым.

Люди бежали через поле, лезли по болотам, а повсюду поднимались столбы земли, и шрапнель накрывала просторы, со всех сторон стучали пулемётные очереди. Цепи редели, оставляя за собой шлейф убитых и раненых, таяли на глазах. А следом шли новые части, запоздавшие к пиршеству смерти, шли по трупам и тоже стирались, устилая поле сплошным серым ковром, среди которого тут и там торчали редкие перевёрнутые повозки.

Человеческие вопли и ржание подстреленных лошадей слились в истошном вое, словно здесь работала огромная пыточная камера. Страх, боль и обречённая тоска сотен гибнущих судеб смешались воедино и поднимались к небу хором необъятных страданий.

Из лесу выскочила ватага всадников и с шашками наголо поскакали в свою последнюю атаку. Вскоре лошади и люди закувыркались в снегу, срезаемые безжалостными пулями и шрапнелью. Левее подразделение пехоты лезло прямиком через болото. Люди барахтались в ледяной воде, звали на помощь, кричали от ран и захлёбывались в мёрзлой трясине.

А живые продолжали двигаться кто пешком, кто ползком, но куда именно, Георгий не видел. Растительность и дым скрывали уходящих вдаль солдат, где их ждали вражеские пулемёты и штыки.

Всё происходило словно во сне. Георгий за последние десять дней повидал немало смертей и страданий человеческих, и, казалось, его уже ничего не могло ужаснуть, но представшая перед ним картина проняла до глубины души, заставила сердце сжаться. Он благодарил судьбу и собственную сообразительность за то, что не пошёл вместе со всеми, убежал в последний момент и теперь стоит здесь, наблюдая за происходящим со стороны, а не лежит среди тысяч покусанных пулями, шрапнелью и осколками тел, коим уже никто не поможет.

— Пресвятая Богородица! — раздался рядом сдавленный голос.

Георгий обернулся и увидел Руслана, который, стискивая в пальцах папаху, глядел на происходящее вытаращенным глазами. В этом взгляде, устремлённом вдаль, отражался весь ужас представшей перед ним картины. Рядом находились Сашка и Иван.

— Это конец, — проговорил Георгий и закашлялся. — Конец всему корпусу.

— Неправильно это всё, — качал головой Иван. — Нельзя так. Не по-божески это и не по-человечески.

— И не говори, — согласился Сашка.

— Война — она не про человечность, — произнёс Георгий. — Она про уничтожение друг друга.

— Кто-то должен за это ответить, — процедил Руслан, и по грязным щекам его катились слёзы. — Как же такое допустили, господа генералы? Что ж вы наделали? Сколько народу сгубили? Да вас самих расстреливать надо!

У Георгия и самого внутри закипало бессильное негодование. Он был солидарен с Русланом, только вот не припоминал, чтобы в пятнадцатом году кого-то из генералов расстреляли или посадили за провалы на фронте. С другой стороны, кто виноват в случившемся, уже и не поймёшь. Воспоминания и дневники будут опубликованы лишь спустя многие годы, и их вряд ли удастся прочесть, как и вернуться в будущее, чтобы изучить поподробнее тему.

Да и думать сейчас следовало не о причинах поражения, а о том, как покинуть проклятый лес. Отставшие от полка солдаты не избежали гибели, а лишь отсрочили её. Им всё ещё предстояло найти выход из окружения, ведь германцы перерезали главную дорогу к Гродно, а, возможно, и все прочие маршруты.

— Надо идти, — сказал Георгий. — Выйдем обратно на дорогу и попробуем найти окольный путь.

— Думаешь, германцы ещё не все дороги перерезали? — спросил Сашка. — А что, если прямо через лес топать?

— Тут болота сплошные. Вряд ли пройдём. Заблудиться не хотелось бы. Думаю, шанс есть. В крайнем случае разделимся и просочимся малыми группами. На худой конец переоденемся в штатское, — Георгий говорил это, а у самого испарина выступала на лбу. Со дня попадания в новое тело у него впервые появилась надежда, но болезнь могла подвести и убить в тот момент, когда спасение замаячит перед глазами.

На дорогу вышли совсем не в там, откуда бежали. Здесь среди сосен сидели несколько десятков солдат. Некоторые разводили костры, другие спали, сгрудившись кучками, чтобы не замёрзнуть.

— Чего ждём, братцы? — спросил Сашка.

— А куда идти? — пробасил обросший бородой солдат с исхудалым лицом. — Там германец, тут германец. Патронов нет, еды нет, силёнок нет. Как воевать? Пускай уж поскорее приходят в плен берут.

Георгий облокотился на дерево, и глаза стали закрываться сами собой. Тело болело от макушки до пят. «А зачем куда-то идти? — проскочила предательская мысль. — Если в плену накормят и дадут выспаться, почему бы и не сдаться? Не пристрелят же, в конце концов, тех, кто не собирается сопротивляться». Но потом подумал, что противник, если возьмёт в плен, снова куда-нибудь погонит, возможно, в саму Германию. Изодранные в кровь ноги точно не выдержат столь длинный путь, да и вряд ли там будет нормальное лечение. До Гродно же вёрст двадцать осталось, и преодолеть их всяко легче, чем дорогу в неизвестность.

— Пойдёмте, — сказал Георгий. — Надо идти. Не успеем. Скоро здесь будет противник.

— Нет, братцы, я здесь останусь, — Иван уселся рядом с робким костерком, пляшущим на сырых веточках. — Как хотите, а мне помирать неохота. Вот война закончится, домой вернусь к своим. А тут не ровён час голову сложишь не пойми за какие шиши.

— Сдаться, значит, хочешь? — процедил Руслан. — На милость врага? Да это… это позор для солдата!

— А я не солдат! Я всю жизнь пахал да сеял, и так бы и продолжал, а ружей да пушей вовек бы не видел, была б моя воля! Мне что под царём-батюшкой, что под кайзером — один шиш. Мы люди подневольные и там, и там.

— Пойдём, — Георгий потянул Руслана за рукав. — Времени нет. Пусть остаётся.

— Ну и пожалуйста! — Руслан сплюнул. — Пожалуйста! Хочешь на германца спину гнуть, так тьфу на тебя.

Но Иван оказался не одинок в своём желании сдаться: пятеро последовали его примеру. Остальные же отправились искать ближайший перекрёсток. Георгий считал, что малым количеством выбраться из окружения будет легче. Беглецы днём могли спрятаться в зарослях или в каком-нибудь заброшенном сарае, а ночью проползти по кустам через германские позиции. Он убеждал себя, что этот вариант — самый надёжный, что у горстки солдат получится просочиться где угодно, но глубоко в душе понимал, сколь малы шансы на успех. Старательно гнал от себя упаднические мысли, но те назойливо липли на воспалённое сознание.

По дороге брели мелкие разрозненные подразделения по несколько десятков человек, напоминающие толпы живых мертвецов, что не видели перед собой ни смысла, ни цели. Некоторых вёл какой-нибудь офицер или унтер, другие были сами по себе. Попадались и повозки с раненными или теми, кто уже не мог или не хотел топать пешком. Скрипучими, расшатанными катафалками этот скорбный транспорт катился к своим похоронам. А те, кому не хватило места, либо плелись следом, чернея засохшей кровью на бинтах, либо садились на обочину и ждали своей участи.

— Братцы, вы откуда? — спросил усатый солдат с оторванным погоном, ведущий пару десятков усталых бойцов.

— Отступаем, — сказал Георгий. — Германцы там.

— Так и там германцы, — ткнул солдат себе за спину большим пальцем с почерневшим, отломанным ногтем.

— Значит, они везде. Только дальше, я тебе скажу, дороги нет. Всех, кто выходит из леса, расстреливают из пулемётов.

— Вот те на! И что делать?

— Другую дорогу искать. Не видел по пути перекрёсток?

— Был тут поворот. Мы прошли его. Думали, раз все туда идут, значит, путь свободен.

— Мы пойдём другой дорогой.

— А ты уверен, что там свободно?

— Да ни в чём я не уверен. Надо смотреть.

— Тогда и мы с вами.

— Дело ваше.

Георгий был недоволен пополнением: боялся, что с таким количеством народу план по скрытному просачиванию провалится. Но прогнать прицепившихся вояк не мог, да и как бы он это сделал?

Навстречу двигалось крупное подразделение: тёмно-серая гурьба народу с торчащими над головами штыками угрюмо пёрла по заскорузлой дорожной грязи. Впереди шагали рослый капитан лет сорока с бородкой, усами и жёсткой щетиной по щекам, за ним плелись три унтер-офицера и молодой, щуплый подпоручик со свёрнутым знаменем.

Капитан как-то странно посмотрел на Георгий, а потом приказал:

— Полк, стой! Эй ты, да, ты, ко мне!

Георгий с недоумением и подозрением подошёл к офицеру, и в глаза сразу бросилось число двести двенадцать на погонах. Встретить остатки своего прежнего полка на этой дороге смерти он рассчитывал меньше всего, думая, что тот давно сгинул в Августовских лесах. Однако сюрприз был не самый приятный. Волей капитана весь план мог пойти коту под хвост.

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие, — пробормотал Георгий и закашлялся.

— Ты из двести двенадцатого? Какая рота?

— Э… Одиннадцатая была, — вспомнил Георгий.

— И где твоё подразделение?

— Давно погибло. Я к двести девятому полку прибился. Мы шли вместе, а потом и они погибли. Там, — Георгий кивнул себе за спину.

— Где «там»?

— На выходе из леса. Там болота, германцы, обстрел сильный. Очень много народу полегло. Все пошли на прорыв, но патронов нет, артиллерийской поддержки почти нет, и… никто не дошёл… кажется.

Георгий не знал, что сейчас произойдёт: то ли капитан обвинит его в трусости, как это недавно сделал Губанов, то ли прикажет следовать за полком в мясорубку, перекрутившую не одну сотню жизней.

— Да уж… стоило догадаться, — пробормотал себе под нос капитан. — Полк, привал! А вы все пойдёте со мной, — последнее относилось к группе выживших.

Все, кто шёл с Георгием, с очевидным недовольством подчинились приказу и, устроившись возле дороги, стали шептаться меж собой, решать, как поступить: остаться или пуститься в бега, когда офицеры отвернутся. Сашка утверждал, что надо делать ноги, а Георгий и сам не знал, какой вариант даст больше шансов на выживание. Зато знал другое: ноги настолько ослабли, что не выдержат долгий переход по глубокому снегу в лесу, да и бежать он уже не мог, а значит, оставалось только смириться и следовать за всеми к общей судьбе.

Капитан же продолжать путь не торопился и отправил унтера вместе с каким-то рядовым на разведку. А вокруг Георгия сгрудились бойцы, стали расспрашивать, как он здесь оказался и что видел на других участках фронта. От них тоже удалось кое-что узнать: после отхода из Сувалок первый и второй батальон попали в арьергард, но сражались они мало, и только в последние три-четыре дня, когда германец поднажал с тыла, начались жестокие бои, в результате которых подразделения стали быстро таять.

Разведчики вернулись менее чем через час, что-то доложили капитану, и тот поспешно построил полк, сжавшийся до размеров роты. Но прежде чем двинуться в путь, велел закопать знамя под деревом недалеко от дороги. А когда дело было сделано, грязная, исхудавшая человеческая гурьба с дикими, обросшими лицами побрела в обратном направлении, где тоже ухали взрывы и слышался далёкий, но такой тревожный перестук пулемётов. Германцы безжалостно сжимали тиски вокруг недобитых остатков двадцатого корпуса.

Свернули на ближайшей развилке, как Георгий и планировал. К тому времени за ротой увязались ещё несколько десятков человек из арьергардных подразделений. Понеся тяжёлые потери, оставшись без командиров и обозов, они бежали от противника, надеясь найти спасение в конце злополучной дороги. Кто-то сказал, что германцы уже перешли реку Волькушек и даже взяли в плен штаб корпуса. А ведь находилась эта речка совсем недалеко отсюда.

Глядя на синюю высь, покрытую белыми барашками облаков, хотелось жить, но Георгия грызло тяжёлое предчувствие. Первоначальный план провалился окончательно. Три сотни человек не смогут ни спрятаться, ни тайно пробраться средь германских блокпостов и наверняка сложат головы в отчаянных попытках протаранить стену вражеских штыков. Лучшее, что ждёт безумных смельчаков — это плен.

Выбрались на опушку леса. Дальше простирались поля, за которыми виднелась деревня и поднимающийся к небу дым. Капитан сам понимал, что толпой пробиться не получится, и разделил отряд на три части. В одной пошли почти все, кто примкнул по пути, кроме первой группы, другую возглавил молодой подпоручик, третью — сам капитан. Напоследок он сделал короткое наставление:

— Увидите большие силы противника, в бой не вступайте, пытайтесь обойти, рассейтесь по местности, прячьтесь, где получится, и бегите. Это единственное, что нас сейчас спасёт. А дальше выбирайтесь к Неману, кто как сумеет. Там наши. Пройти надо десять-пятнадцать вёрст. Бог даст, свидимся в Гродно. Ну всё, пойдём.

Все три группы рассеянным строем двинулись через поляну отдельно друг от друга. Георгий находился в центральном отряде вместе с капитаном, и вскоре перестал видеть за зарослями остальных.

Георгий брёл по глубокому снегу и думал о том, сколь бессмысленны эти попытки уйти от судьбы. Неужели может случиться чудо, которое позволит измученным солдатам преодолеть последнюю преграду на пути к заветной цели? Только не в этом жестоком мире, только не тогда, когда враг силён и словно саранча покрывает всё вокруг.

Слева захлопали винтовки и застрочил пулемёт. Георгий не видел, что там происходит, но всё прекрасно понял. Другие тоже поняли и принялись осенять себя крестами, готовясь стать следующими.

Отряд залёг в лесополосе. За деревьями слышались германские голоса, не предвещавшие ничего хорошего. «Ну вот и конец, — подумал Георгий. — Приплыли». Он слишком сильно устал, накрыла апатия, не хотелось ни бежать, ни бороться. Если бы не сослуживцы и офицер, он бы завалился в снег и так бы остался помирать. А из-за зарослей тянуло аппетитным запахом солдатской похлёбки. Он дразнил и манил. Казалось, неважно, кто там — свои или противник — лишь бы накормил горячим супом и мясной кашей.

Капитан послал двоих на разведку. Те поползли среди деревьев, но вернулись довольно быстро и сообщили, что впереди — обоз и, судя по всему, полевая кухня. У бойцов, давно не видевших горячую пищу, потекли слюнки, а в глазах загорелся злой, голодный огонёк. Сейчас эти полуживые, одичавшие бродяги были готовы убивать за кусок хлеба.

— Будем атаковать, — сказал вполголоса капитан. — Если обозы, серьёзного сопротивления не предвидится. Заодно поедим.

И эти слова так вдохновили людей, что те по команде с непонятно откуда взявшимися силами бросились в атаку. Побежал и Георгий. Он выбрался из зарослей, выставив перед собой Мосинку. Обозные в зеленовато-сизых шинелях и бескозырках с красными околышами, увидев выскочивших у них под боком бородатых, яростно орущих дикарей, бросились врассыпную. Зазвучали редкие выстрелы. Несколько германцев попадали, сбитые пулями.

Капитан, Георгий и ещё десяток солдат прошли между телег и наткнулись на полевую кухню, от которой и доносился тот сводящий с ума запах. Ни поваров, ни какой-либо охраны здесь не оказалось. Не дожидаясь команды, оголодавшие солдаты стали хватать грязными руками хлеб и пихать в гнилозубые рты, самые проворные полезли в чан на колёсах, где варилось что-то вкусное.

— Стоять! Назад! — кричал капитан, пытаясь призвать всех к порядку, но никто не слушал. Тогда он пальнул в воздух из револьвера. Мало кто обратил внимание, ведь звук стрельбы для этих несчастных стал до безумия привычным, тем более слева и справа хлопали винтовки.

Из-за следующего ряда телег раздались выстрелы, и два солдата, лезшие в котёл, свалились в мёрзлую грязь под ногами. Германские солдаты выскочили из-за своих повозок и бросились в атаку, сверкая штыками и горланя что-то на своём языке. Георгий выстрелил наугад, и один из вражеских солдат упал. Капитан стал палить из револьвера, быстро опустошив барабан. Закончились патроны и у Георгия. Но противники не заканчивались.

Коренастый германец ринулся к капитану, пока тот затянутыми в перчатки пальцами спешно перезаряжал свой «Наган».

— Капитан, берегись! — крикнул Георгий и ринулся наперерез немцу. Тот с разбега налетел на штык и завизжал как свинья. Георгий повалился вместе с противником. Поднялся. Возле повозки стоял длинный германец и целился из винтовки. В голове Георгия мелькнула мысль, что надо пригнуться или отскочить в сторону, но ничего сделать он не успел: боль пронзила правой части груди. От удара он упал. Крики и выстрелы стали отдаляться, пока не исчезли полностью.

Белые стены госпитальной палаты навевали покой, утешали изорванную душу. За окном на морозе подрагивали голые ветки деревьев, а в помещении было тепло и тихо. Два солдата играли в карты. У одного отсутствовал нога по колено, у другого — рука по плечевой сустав. Третий боец — толстый малый с пулевыми ранениями обеих ног — читал газету, четвёртый, весь забинтованный, лежал и всё время постанывал. Пятого недавно увезли на операцию.

Георгий лежал и смотрел на железную решётчатую спинку кровати, которая за последние дни надоела до тошноты. Но ещё больше осточертела постоянная боль в правых плече и лопатке. Ранение оказалось сложным. Разрывная пуля попала чуть ниже ключицы и раздробила лопатку, и хоть прошли уже десять дней с тех событий, работоспособность правой руки до сих пор не восстановилась, даже пальцами шевелить было больно.

Вернулся в сознание Георгий всего три дня назад. До этого момента он находился словно во сне и не помнил, ни чем закончился бой возле полевой кухни, ни как его несли до Гродно, ни что стало с его спутниками.

Первый раз он очнулся в тёмном вагоне медицинского поезда. От боли в плече хотелось выть, тело сгорало от ужасного жара, рубашка промокла от пота, а из лёгких рвался надсадный, непрекращающийся кашель. С трудом Георгий держался, чтобы не стонать, поскольку это казалось чем-то постыдным, хотя многие пассажиры не стеснялись. Вагон наполняло болезненное завывание, кто-то постоянно просил пить, другой раненый то и дело спрашивал, не отрежут ли ногу.

В поезде снова начал мерещиться длинный покойник в офицерской форме. Он стоял в полумраке, не шевелясь, смотрел пустыми глазницами и скалил зубы. Георгий долго терпел его, но вскоре присутствие странного существа стало так крепко давить на нервы, что те сдавали. Вначале шёпотом, потом всё громче и громче Георгий пытался прогнать незваного гостя. Приходила медсестра, успокаивала, она не видела мертвеца, который стоял в проходе, наблюдая за человеческими страданиями, а тот не уходил.

Георгий отключился во второй раз. Он отчётливо помнил, как ему приснились собственные похороны. Он лежал в деревянном ящике и смотрел на тихие, бледные небеса. Над ним склонялись и плакали люди — те, кого он когда-то знал, кого прежде любил. Но лица их он не разглядел, те улетучились из памяти, превратились в слепое бельмо.

Крышка закрылась, гроб стал опускать, и Георгий почувствовал, что падает. Он долго-долго летел вниз, в глубокую, чёрную яму, и никак не мог достичь дна. Казалось, это будет продолжаться вечно.

Следующее, что Георгий увидел — белый потолок и стены больничной палаты. Они то маячили перед взором в тумане, то пропадали. Возможно, он что-то делал в это время: ел, принимал лекарства, спал, иногда его возили на перевязку, и каждое действие, каждый миг жизни сопровождался ноющей болью в плече, которая утихала лишь тогда, когда сестра что-то колола, да и то ненадолго.

Сознание прояснилось лишь три дня назад. Боль слегка притупилась, но полностью не проходила. Она выматывала и терзала, из-за неё было трудно спать или сосредоточиться на чём-либо. Да и мысли были в основном невесёлые: рука почти не шевелилась, и работоспособность могла к ней не вернуться, что фактически означало инвалидность.

Зато прошла пневмония. Врач сказал, что Георгий поступил в крайне тяжёлом состоянии, причём основная причина этому была вовсе не рана, а жуткая лихорадка, связанная с воспалением лёгких. Он то бредил, то впадал в забытье, и так несколько дней подряд. Многие думали, не выкарабкается. Лечение было минимальным. Антибиотики для борьбы с инфекцией ещё не изобрели, и тем чудеснее выглядело исцеление. Смерть, коснувшись Георгия своей холодной дланью, почему-то снова прошла мимо.

Зато в больнице было тепло, и кормили пусть не слишком вкусно, но стабильно. Не приходилось голодать и мёрзнуть, не требовалось никуда идти или бежать, волоча на себе почти тридцать килограмм амуниции и рискуя собственной шкурой. Да и поболтать нашлось с кем. Соседи по палате оказались весьма словоохотливыми, а полноватый парень с ранениями ног даже читать умел, он служил в штабе и иногда просил кого-нибудь из персонала покупать ему газеты, которые и Георгий с удовольствием читал.

Оттуда он узнал некоторые подробности гибели двадцатого корпуса, который, как утверждали журналисты, оттянул на себя крупные силы германцев, что позволило остальным армиям перегруппироваться, выстроить новую линию обороны и остановить врага. Казалось бы, не зря дрались и погибали, но цена была заплачена страшная обеими воюющими сторонами.

Но впереди был почти весь пятнадцатый год, а Георгий знал, что зимнее отступление под Сувалками и Августовым — далеко не последнее и не самое крупное в грядущей череде поражений русской армии. Он знал, что заплаченная в десятки тысяч человеческих жизней цена в глобальной перспективе окажется напрасной. Страшная бессмысленная мясорубка продолжалась.

Разговоры и чтение газет немного отвлекали от рези в лопатке и от тягостных мыслей о будущем, которые постоянно роились в мозгу. В больнице было хорошо и спокойно, но Георгий понимал, что рано или поздно придётся покинуть эти стены, и тогда он останется один на один с чужим миром, в незнакомом времени. Уже сейчас появлялось много вопросов, на которые не находилось ответа: куда ехать, чем заниматься, на что существовать.

Если руке не вернётся подвижность, скорее всего, Георгия наверняка комиссуют. Это не могло не радовать. Какому человеку в здравом уме захочется топать в строю сотни километров, терпеть окрики и зуботычины унтеров и офицеров, жить в земле, словно крот, голодать и мёрзнуть, а потом лезть под пули и снаряды, зная, что в любой момент можешь умереть или стать калекой. И в то же время армия — это было единственное, что Георгий знал в новой жизни, а ходить в атаку, стрелять и убивать — единственное, что умел, если не считать веб-дизайна, от которого в данную эпоху толку как от козла молока. Вот поэтому будущее пугало. А ещё больше страшили грядущие события: две революции, Гражданская война, голод…

Оставалось уповать лишь на собственную грамотность. В начале двадцатого века в Российской империи было так мало образованных людей, что на рынке труда умение читать, писать и считать могли стать огромным преимуществом.

Рассматривал Георгий и вариант уехать из России в начале семнадцатого года. До тридцатых годов можно пожить в Америке, потом вернуться в Европу, а перед Второй мировой снова свинтить за океан. Но опять же лишь на словах было просто, а на деле — не очень. Кому нужен эмигрант с инвалидностью и плохим знанием языка?

Впрочем, здесь он тоже был никому ненужен. В этой незнакомой России начала двадцатого века Георгий чувствовал себя абсолютно чужим. Всё было непривычно: другой быт, другие люди, законы, нравы и порядки. Он помнил, что у Жоры Степанова остались мать и старший брат в Москве, но даже к ним ехать не хотелось…

Дверь распахнулась, и в палату вошёл грузный офицер с капитанскими погонами и холёной, сытой харей. Его сопровождали ординарец и медсестра.

— Степанов тут? Который? — спросил офицер так, словно искал нашкодившего мальчишку, спрятавшегося от наказания, и все в палате тут же присмирели, уставившись на вошедших.

У Георгия всё внутри сжалось. Он стал вспоминать разговоры, которые вели сослуживцы и в которых ему иногда волей-неволей приходилось участвовать, вспомнилось отступление и как он несколько раз драпал, чтобы спасти собственную шкуру. Сами собой в голову лезли нехорошие мысли, что капитан пришёл либо допрос устроить, либо арестовать по какому-нибудь обвинению.

— Вот он, ваше высокоблагородие, — ответила медсестра.

Георгий поднялся, стараясь не шевелить висящей на перевязи правой рукой, но боль воткнула иглы в лопатку, и он поморщился. А капитан достал из кармана небольшой предмет и объявил:

— Рядовой Степанов, за доблесть, проявленную в ходе сражения, награждаешься Георгиевским крестом четвёртой степени…. Держи. Молодец, солдат, — капитан пухлой рукой положил в руку Георгия награду и кивнул. — Вольно… Так, в этой палате вроде всё. Идёмте. Следующий «кавалер» в двести пятой лежит, — в последней фразе сквозили издёвка и презрение, которое отъевшийся штабной офицер испытывал к простым мужикам, хотя именно они несли на себе всю тяжесть войны, проливали кровь, погибали, калечились.

Посетители ушли, дверь закрылась, а на ладони остался небольшой металлический крестик, прицепленный к трёхцветной, чёрно-оранжевой ленте. Георгий смотрел на железяку в руке и не знал, что думать. С одной стороны, награда казалась ничтожной, несоизмеримой пережитым мучениям и выглядела издёвкой, с другой — в этом предмете заключалась некая метафизическая ценность, с трудом поддающаяся объяснению. Солдатский крестик словно стал сосредоточием всей боли и страданий, которые пришлось перетерпеть, неким итогом десяти безумных дней, оставивших уродливую, неизгладимую печать в сознании и на теле.

Георгий сел на кровать, разглядывая награду.

— О, Георгий «георгия» получил! — пошутил мужик с отсутствующей ногой. — Поздравляю! Это надо обмыть. Что скажете, братцы?

— Точно. Обязательно отметим, — согласился пухлый боец, отложив газету. — На этот случай у меня кое-что припасено.

— Знаем-знаем… Ты ведь под Сувалками был, Жора, да? Там такой ад, говорят, творился. Целый корпус изничтожили.

— Да не весь, — возразил толстяк. — В газете пишут, что несколько тысяч прорвалось из окружения. То ли семь, то ли десять. Не помню уже… Где у меня предыдущий номер?

— А сколько всего было-то? Корпус — это ж тебе не хухры-мухры. Там же тысяч пятьдесят, поди, было.

Раненые продолжали спорить, а Георгий встал с кровати и подошёл к окну. Его взгляду предстала огромная дыра, что разверзлась посреди улицы. Бездна быстро расширялась, поглощая брусчатку и соседние дома. Деревья, люди, экипажи падали во мрак кошмарной ямы. Та росла и ширилась, засасывая в себя весь мир, а за спиной стоял кто-то невидимый и страшный и тихонько посмеивался.