Большая черная дыра

Глава 6

В чёрное небо время от времени взмывали осветительные ракеты, то ближе, то дальше. Солдаты, скрючившись в тесном окопе, ворочались, храпели и кашляли, а ниже по склону, где днём под пулемётным огнём полегло немецкое подразделение, до сих пор стенали раненые, но уже не в таком количестве, как раньше. Некоторые отдали душу пустоте, их мучения закончились.

Георгий стоял, притопывая ногами, глядел во тьму и думал, каково это — вот так лежать на холоде, истекать кровью и медленно умирать. Возможно, скоро и ему предстояло испытать нечто подобное на собственной шкуре. Никто не знает, кому какая судьба и смерть уготованы.

А, может быть, всё произойдёт куда быстрее. Например, сейчас, в эту самую минуту в зарослях у ручья притаился снайпер, который уже взял в перекрестье прицела голову Георгия, пока тот торчит на всеобщем обозрении, спрятанный насыпью по грудь. Выстрел — и караульному конец. Он даже не поймёт, что случилось.

Идея стоять на виду у врага, казалась крайне глупой. Конечно, за подступами наблюдать надо, ведь в темноте диверсионная группа запросто может подобраться к позиции и перерезать целое отделение. Страшно без охраны спать, когда рядом бродят те, кто за тобой охотится. Но ведь можно же как-нибудь замаскироваться.

Постояв немного, как должно, и убедившись, что все уснули, Георгий прилёг грудью на бруствер и пристроил перед собой винтовку, немного утопив в грунт для устойчивости. Он даже фонариком, выданным на время дежурства, не пользовался, чтобы не привлекать к себе внимание противника. Фонарик был небольшой, в деревянном корпусе, с железной ручкой и маленьким рычажком спереди. На задней стороне красовалось клеймо фирмы.

Жутко хотелось спать. Мёрзли ноги, саднила разбитая губа, суставы ломило. Было непонятно, то ли накопилась банальная усталость, то ли начинается простуда. Одно ясно: если ближайшее время хорошенько не отоспаться в тёплом помещении, организм быстро выработает свой ресурс и начнёт сбоить. Не убьют вражеская пуля, снаряд или шрапнель, так прикончат постоянные переходы, сырость, холод, болезни и инфекции, которые даже лечить нечем. Антибиотики ведь ещё не изобрели.

Сейчас на улице было не так уж холодно: днём — чуть выше нуля, а ночью температура опускалась, и подтаявший за день снег сковывала тонкая ледяная корка. И всё же отсутствие тёплого помещения и постоянная грязь могли очень быстро подорвать здоровье.

Напрягая взгляд, Георгий всматривался в чёрное поле. Как бы ни косила усталость, он не хотел пропустить диверсионный отряд, который перережет глотки ему и спящим бойцам. Страх смерти и ответственность перед людьми мотивировали держаться на ногах вопреки всему.

Слух уловил невнятные звуки, похожие на плач. Всхлипывал какой-то немецкий солдат ниже по склону. О чём сейчас думал этот обречённый? О скорой смерти? О родных, с которыми больше никогда не увидится? Вспоминал счастливые моменты мирной жизни? Ему наверняка было больно и страшно, а мучения всё не прекращались.

Таких, как он, на полях сражений ложились десятки и сотни тысяч по обе стороны фронта. Каждого вели своя дорога и судьба, но все эти пути волей сильных мира сего пересеклись здесь, на поле боя, и разом оборвались.

Вот опять взмыла над просторами ракета, и вспыхнул свет, разгоняя сумрак. Ниже по склону кто-то шевелился, словно полз. Георгий прицелился и стал ждать, положив палец на спусковой крючок. Либо диверсанты пробирались к позициям, либо санитары вытаскивали раненых. Во втором случае он решил не стрелять. Всё равно на таком расстоянии, при плохом освещении ни в кого не попадёт. Только вот как бы не ошибиться и не подпустить тех, кого не надо, слишком близко?

Недалеко от окопа зияли несколько воронок. Под покровом ночи противник мог подобраться к ним и спрятаться. Георгий полагал, что сумеет вовремя засечь данный «манёвр», и всё равно глаз не отводил от поля. Старался даже не моргать. Приходилось контролировать широкий сектор перед собой, и это создавало некоторые трудности.

Очередная ракета залила светом пространство вокруг, и Георгий отчётливо увидел человеческую фигуру, что стояла в полный рост ниже по склону, где лежали мёртвые немцы. Прицелился, попытался рассмотреть — не получалось. Что-то странное и необъяснимое было в чёрном силуэте, по телу пробежал холодок.

Послышался шорох. Аминов, что спал недалеко от пулемёта, поднялся, посидел пару минут и подошёл к Георгию.

— Как дела, Степанов? — спросил он. — Не спишь?

Георгий повернулся к ефрейтору, а когда снова посмотрел в поле, загадочной фигуры уже не было.

— Воды в рот набрал? — проговорил Аминов, не получив ответ. — Доложить должен, когда спрашивают.

— Никак нет… Какой тут сон? Думаю, как бы немец не подобрался, — произнёс Георгий нехотя.

— Правильно! Надо глядеть в оба. Так что смотри у меня: уснёшь, будешь бит.

— Или убит. Если диверсанты просочатся.

— И то верно. Сознательный, смотрю. И чо тебя Губа так невзлюбил?

— Да так, спорил с ним пару раз.

Аминов хохотнул:

— Это да, он такого не любит. А тебе неча спорить со старшими по званию. Слышал, ты вольноопределяющийся, гимназист, да? Мнишь, поди, себя умнее всех.

— Всех? Нет, это вряд ли… — протянул Георгий, зевая.

— Дело, конечно, твоё, брат. Главное, службу исправно неси. И в оба гляди, понял? — Аминов развернулся и зашагал обратно.

— Само собой, — Георгий уставился в поле, быстро погрузившееся во тьму. Загадочная фигура больше не появлялась, и он решил, что германцы выставляют муляжи, чтобы выявить позиции караульных, заставив тех стрелять. Пожалуй, безопаснее всего было не реагировать на провокации.

Пошарив в сухарной сумке, Георгий достал чёрствый кусок ржаного хлеба и принялся грызть. Продовольствия осталось мало. Постепенно подточил с голодухи все запасы, хоть и старался экономить. Но если совсем не есть, то без сил можно свалиться.

В окопе кто-то зашевелился, послышался шёпот и возня. Подошёл Аминов:

— Всё, брат, свободен. Получен приказ отходить.

— Куда отходить?

— Два батальона перебрасывают на другие позиции. Отходим.

— Погоди. Ты знаешь, что происходит на фронте? Куда нас отправляют?

— Хорош трепаться, Степанов. Куда отправляют, туда и пойдём.

Аминов растолкал всё отделение. Бойцы свернули полотнища, похватали ранцы и винтовки и, осторожно выбравшись из окопа, двинулись к перелеску за позициями, следуя едва различимой в темноте фигурой унтер-офицера.

— Вот так дела. Рыли-рыли окоп, а теперь убегаем, — негромко произнёс Гаврила и вздохнул. — Что за манёвры такие?

— Да-да, ведь закрепились и две атаки отбили, — подхватил Петька. — А сейчас драпаем. Как так-то?

— Рты закрыли! — цыкнул Аминов. — Хотите германцев перебудить своей трескотнёй?

Вначале Георгий ощутил лёгкую досаду из-за того, что приходится бросать окоп, однако очень быстро сообразил, что отход — это, наоборот, хорошо. Наверняка ведь немцы не успокоятся. Подгонят за ночь тяжёлую артиллерию и пехоту, подвезут побольше снарядов, да сровняют с землёй жалкую канавку вместе со всеми, кто в ней залёг.

На душе стало немного полегче. Это значит, завтра не придётся подыхать. Да, опять погонят в неизвестность, опять предстоит топать десятки километров на распухших ногах и гнуться под тяжестью поклажи, но лучше уж так, чем сидеть под бесконечным артобстрелом и ждать, когда на голову упадёт снаряд, или плюнет в рожу шрапнель.

Однако по-прежнему оставалось непонятно, на какие новые позиции перебрасывают батальон, и что там его ждёт. Поэтому червь тревоги по-прежнему гадко вгрызался в утомлённую солдатскую душу.

Добрались до обозов. Возле повозок образовалось столпотворение. Там раздавали сухари.

— Полные сумки набивайте, братцы! — кричал кто-то из персонала. — Горячей еды больше не будет! Запасайтесь, кто сколько может!

Протолкнувшись к раздающему, Георгий набил сухарную сумку до краёв. Здесь же налили во флягу воды из «кипятильника» — большого бачка, подогревающегося на дровах. Когда взвод получил припасы, Губанов построил всех и повёл дальше, освещая путь фонарём. Подошли к патронным двуколкам, в которых уже запрягали лошадей.

— Нет больше патронов! — оправдывался толстый каптенармус с длинными усищами. — Ну нету, ваше высокоблагородие! Всё раздали.

— Да как так нет. А куда делись? — здесь присутствовал лично командир роты, а рядом с ним молча стоял молодой прапорщик Веселовский. — Полные же были повозки.

— Всё так, ваше высокоблагородие. Но две повозки в метель потерялись. А остальное первые два батальона разобрали.

— Что значит, потерялись? Да ты… да я тебя… Знаешь, что с тобой будет за утрату армейского имущества⁈ Нам в бой идти, а патронов нет!

— Виноват, ваше высокоблагородие. Метель была, из-за снега никто не видел, куда ехать или идти. Отстали, поди, и к другому батальону прибились. Вчера весь день искал, но связи никакой нет. А кто где стоит, мы не знаем.

— Ладно, бог с тобой. Теперь уже поздно. Все обозы направляем к Сувалкам. Если Господь даст, живы будем, там и встретимся.

Безнадёжностью веяло от последней фразы. Складывалось впечатление, что рота готовится к некой самоубийственной миссии. Но солдат опять никто в известность не поставил. Патроны у Георгия пока не заканчивались. Он их тратил экономно, поэтому поясные подсумки были по-прежнему забиты обоймами, а в ранце лежали запасные пачки. Лишь бандольера немного полегчала. Надолго ли хватит боезапаса? Возможно, до конца жизни, ведь скоро предстоял очередной бой.

Взвод немного отошёл и встал рядом, и до Георгия донёсся разговор капитана и поручика.

— Чёрт знает что, утром в бой идти, а патронов нет, — сетовал капитан. — Долго ли продержимся?

— Ваше высокоблагородие, попробуем обратиться в соседнюю роту. Может быть, там есть запасы.

— Некогда. Мы и так задерживаемся. Утром должны быть на позициях, а по таким дорогам… да по ним не идти — плыть придётся! В общем, по возможности будем собирать боеприпасы на поле боя. Донеси до личного состава. А если совсем всё позаканчивается, тогда в штыки пойдём, что уж там.

— С радостью, ваше высокоблагородие. Если понадобится, не раздумывая, жизнь отдам. Для этого я здесь.

— Не надо жизнь отдавать, поручик. Надо германца бить. Ну всё, довольно разговоров, — подытожил капитан, и они оба ушли в ночь.

Слова молодого прапорщика звучали слишком претенциозно. Наверное, он мнил себя героем, хотели снискать славы на поле боя. А говорили, что только в карты играть горазд. Нет, этот парень поехал сюда для другого.

Тем не менее выдвинулись не сразу. Возникла заминка. В ночи царила суматоха, плясали огоньки фонарей, фыркали лошади, гремя упряжью, человеческие голоса и ругань разносились над поляной. Обозы трогались с мест и уходили в глубокий тыл.

Но вот прискакал капитан, построил роту, и та снова двинулась в неизвестность.

Поначалу шли по утоптанной, подмёрзшей тропе, но как только выбрались на большую дорогу, ноги стали тонуть в талом снеге и лужах. Днём температура стояла плюсовая, и дороги превратились в непроходимое болото. Наметённые недавно сугробы раскисали под колёсами, сапогами и копытами.

Строй снова рассыпался, превратившись в толпу. Идти в ногу не получалось, да этого никто и не требовал. Нагнали отряд с двуколками. Бойцы снимали с повозок пулемёт и коробки с патронами, чтобы тащить на себе, поскольку лошади по такой дикой слякоти не тянули. А где-то позади страшно заухали пушки. Сегодня германцы начали артподготовку затемно, обрушив всю ярость на оставшиеся два батальона.

Поначалу Георгий пытался искать сухие участки, чтобы не наступать в лужи, но правый сапог быстро промок, сильно разозлив своего владельца. Сырые ноги — прямой путь к простуде. Казалось странным думать о подобных мелочах, когда утром тебя, возможно, не станет, а всё равно подсознание упрямо отрицало факт близкой смерти, и разум мыслил так, словно ему предстоит ещё жить и жить.

На привале обнаружилось, что порвался шов на голенище. А Георгий даже не заметил, как и когда это случилось. Левый сапог уцелел, но и туда просачивалась вода. Обувь была кожаной, а не резиновой, сырость и лужи быстро портили её, приводя в негодность.

Поэтому не только у Георгия возникли такие проблемы. Когда остановились, жалобы на промокшие сапоги слышались со всех сторон. А у бородатого солдата из отделения, которого, как выяснилось, звали Фёдор, и вовсе отвалилась подошва, и он прикрутил её верёвкой.

Дальше Георгий шлёпал по лужам, не обращая внимания на хлюпающие сапоги. Всё равно промокли, смысла беречь нет. В рюкзаке лежали запасные портянки, но их не стал надевать, ведь их и на пять минут не хватит.

Привалы были очень короткие, офицеры почти не давали отдохнуть, гнали вперёд. А солдаты постоянно жевали сухари, запивая остывшей водой из фляг. Все знали, что горячей едой больше не покормят.

Сухари были из обычного ржаного хлеба, они царапали рот и дёсны, но не позволяли людям совсем обессилеть, чем и спасали. Только вот глаза слипались. С момента попадания в новое тело Георгий ни разу нормально не выспался. Даже когда представилось свободное время прошлой ночью, он отключился от силы на два-три часа.

Утро солдаты встретили в пути. Позади осталась очередная деревенька, где люди в шинелях жгли костры, впереди звучала канонада. Рота, казалось, шла в направлении, противоположном от линии фронта, но впереди тоже стреляли, и в голове вертелись страшные догадки: армию окружают.

Вскоре началось то, что было вполне ожидаемо: солдаты стали падать от усталости. То один, то другой садились в снег в изнеможении. Во втором взводе тоже такие были. Один, помоложе, сильно кашлял, другой — мужик лет пятидесяти, коренастый, большеголовый — еле стоял на ногах, пошатывался, спотыкался, а потом и вовсе завалился.

— Пошли, пошли, что расселись⁈ — орал на них Губанов. — Давай, вперёд!

Он схватил того, что помоложе, за шинель, поднял, но парень, пройдя пару шагов, оступился и рухнул в снег.

— Сил нет, господин старший унтер-офицер, ноги не держат.

Губанов постоял, посмотрел на солдат, сплюнул, выругался и дальше полез по снежно-грязевой мешанине, которая никак не заканчивалась.

А многие, даже обессилев, продолжали идти. Кого-то поддерживали товарищи, кому-то помогали тащить ранец и ружьё. Георгий же пока сам нёс свои вещи и удивлялся, как ещё не свалился под таким грузом с промокшими насквозь ногами. Будь ему лет сорок, не дошёл бы, упал, но организм был молодой, здоровый, его ресурс пока не исчерпался.

На небе среди туч тут и там стали появляться синие островки ясного неба. Повеяло весной, хотя на дворе было тридцать первое января. Накатила грусть. Георгий сомневался, что услышит капель и трели птиц, погреется под первыми лучами солнца. В этой жизни такое вряд ли суждено, а в следующей — может, и вовсе не случится.

Пехота двигалась по изрытому сапогами и снарядами белому полю, а вместе с ней — Георгий. Солдаты, еле шевеля ногами, обречённо шли вперёд. В бой вступили сразу с марша, даже передышки не сделали. Пушки бахали близко, но их не было видно за складками местности. Сражение клокотало и гремело вовсю.

Роты цепями протянулись по холмистой местности, вместе с ними шли пулемётные расчёты. Эти ребята всю ночь самоотверженно тащили на горбу своё смертоносное оружие, а теперь волокли его по рыхлому снегу, ради того чтобы пехота не осталась без прикрытия, ведь без пулемётов на этой войне делать нечего.

На пути раскинулся большой яблоневый сад. Ровные, высаженные, словно по линейке, ряды коротких деревьев, уходили за горизонт, а слева виднелись хозяйственные постройки.

Георгий шагал вместе со всеми. Приближаясь к передовой, он чувствовал, как ускоряется сердцебиение, а тревога всё сильнее выжимает душу. Он уже смирился со своей судьбой. Он погибнет — сомнений не было. Здесь или там — неважно. А в голове крутилась только одна мысль: «Поскорее бы уже всё закончилось. Сколько это ещё будет продолжаться?» Не столь ужасны смерть или боль, как их ожидание. И чем дольше оно тянется, тем невыносимее становится.

Ещё издали Георгий заметил чёрные кучки и красные пятна на снегу. Вперемешку лежали русские солдаты в папахах и зеленовато-серых шинелях и германцы со штырями на макушках касок, обтянутых тканью. Здесь произошла рукопашная схватка, причём недавно. Лица покойников заострились, посерели, но следов разложения пока не наблюдалось.

У одного германского солдата вытек проткнутый глаз, а у русского бородача, валяющегося неподалёку, была разорвана челюсть, а изо рта вываливались зубы и кусочки кости. В руках он сжимал винтовку с окровавленным штыком. Он успел кого-то пырнуть, но потом что-то прикончило и его — вероятно, разрывная пуля или осколок от снаряда. Чуть дальше валялся поручик с саблей в руках и исколотой штыками грудью. Усатое лицо с застывшей гримасой ярости смотрело в небо в бессильной злобе.

Отделение двигалось мимо широкой воронки. Деревья рядом с ней поломались, а вокруг бугрились кучки грязно-зелёного тряпья. Георгий обошёл солдата, с которого взрывом содрало шинель и портки. Тело перекрутило, левая рука отсутствовала, а от головы осталась только нижняя половина со спутанной бородкой, верхнюю же срезало начисто. Нелепая, некрасивая смерть. Она всегда выглядела отвратительно, но иногда — особенно мерзко. А чуть дальше среди красного снега лежала нога в сапоге. Петьку стошнило, прямо на ходу.

— Вот же падаль, шинель испачкал, — досадовал он.

Яблоневый сад был так же побит и покалечен, как и люди, оставшиеся на подступах к нему. Многие деревца поломало, а некоторые и вовсе вырвало с корнем. В воздухе висела дымка, а нос щекотала вонь тротила. Взрывы раздавались совсем близко. Почва под ногами дрожала. Недалеко вздыбило землю, и бойцы инстинктивно пригнулись, сжались. У Георгия внутри тоже что-то ёкнуло. Вражеская артиллерия стелила слишком плотно. Она уже перепахала весь сад и поле перед ним. И сюда зачем-то гнали людей.

Навстречу шли четыре бойца, тащили на носилках раненого. У одного через плечо висела большая медицинская сумка. Следом за носильщиками ковыляли двое с перебинтованными руками, и один — с замотанным белой марлей лицом. Они прошли сквозь цепь. Жёлтые цифры на погонах говорили о принадлежности солдат к сто пятнадцатому полку.

— Эй, ребятки, что там происходит? — крикнул им кто-то из взвода.

— Пекло, — хрипло ответил санитар с сумкой. — Чёртово пекло.

— Рота, стой! — закричал капитан, и бойцы залегли.

Здесь, под деревьями, были люди. Рассеявшись среди израненных, покорёженных яблонь, они лежали или сидели в снегу и чего-то ждали, наверное, собственной смерти. А теперь и третий батальон оказался в этом кровавом саду, где не было ни окопа, ни лунке, чтобы укрыться от истошного огня вражеских батарей. Новое мясо, пригнанное на необорудованные позиции, ждала незавидная судьба.

Очередной взрыв раздался очень близко, и в воздухе зажужжали осколки, а с деревьев посыпались срубленные ветки.

Залёгший в первой цепи Губанов обернулся и крикнул:

— Степанов, Синяков, Колченогов! Там полно трупов. А нам нужны патроны. Шуруйте туда и соберите что есть.

— Изверг, — пробормотал себе под нос Петька, явно недовольный светлой идее унтера.

— Что ты там тявкнул, Синяков⁈

— Слушаюсь, господин старший унтер-офицер, — на этот раз слова Петьки прозвучали громко и отчётливо.

— Только быстро, пока в… — Губанова прервал близкий разрыв снаряда, — пока в атаку не пошли.

Гаврила, Георгий и Петька, словно приговорённые к некому ужасному наказанию, поплелись обратно, где на поле брани спали покойники. Там тоже рвались снаряды и гуляла смерть, но на открытой местности даже деревья не защищали. Самую грязную и бесславную работёнку унтер поручил своим «любимчикам».

— Ирод, шельма, — ругался Петька, чуть не плача. — Да за что же мне такое? Это ж надо приказать покойников обирать!

— Да успокойся ты, — Георгия нытьё товарища откровенно злило. И так на душе паршиво, и в любой момент может смерть настигнуть, так ещё и этот олух постоянно причитает. Разболтанные нервы дребезжали сводящей с ума какофонией. — Патроны откуда брать прикажешь? Каптенармус сказал, что их нет, закончились. Чем воевать?

— Бог меня покарает за такое святотатство, что мёртвых обираю. Грешно это.

— Богу на тебя плевать. Как и на всех нас.

— Не богохульствуй, брат. Ты своими речами беду на нас накличешь.

— Не навлеку.

— Почему ты так уверен?

— Сам рассуди. Патроны чьи?

— Я не знаю.

— Как не знаешь? Они армии принадлежат, так?

— Ну так.

— Вот. Мы же не личные вещи берём, вроде денег или одежды. Так? И не для себя, а чтобы воевать, чтобы германца бить. Так? Ты же сам говорил, что германцы — нехристи. Значит, что?

— Э… Ну… значит, мы всё правильно делаем?

— Вот именно, Петька, вот именно!

— Слушай, а правда… Если подумать, ты прав. Что это я? Умный же ты, Жора. Во, я не сообразил!

Георгий улыбнулся. Сочинённые на ходу доводы сработали, и суеверный паренёк успокоился. Хотя на лице Петьки до сих пор читалось невообразимое страдание. Он постоянно вжимал голову в плечи, а руки тряслись. Сломался бедолага. Теперь от него в бою совсем мало пользы будет.

Добравшись до первого трупа, Георгий обшарил подсумки. Молодой, светловолосый паренёк, которому пробили грудную клетку широким немецким штыком, застыл на боку, а снег вокруг пропитался кровью. В подсумках лежали две последние обоймы, а в вещмешке ничего не нашлось, кроме личных вещей. Однако соблазн оказался слишком велик, и пара чистых портянок переместилась в ранец Георгия.

Рядом со свистом упал снаряд. Георгий плюхнулся в красный снег и пополз к следующему мертвецу. У того был пробит висок, а правый глаз вытек. Стараясь не смотреть на лицо трупа и перебарывая отвращение, Георгий полез в подсумки. Как оказалось, напрасно: перед смертью солдат израсходовал весь боекомплект. Зато у третьего сохранились аж четыре обоймы и запасная пачка патронов в вещмешке.

Переползая или перебегая от одного застывшего тела к другому, Георгий обыскивал подсумки, вещмешки, карманы. Он уже почти не думал о снарядах, падавших то ближе, то дальше, и лишь машинально пригибал голову, когда слышал очередной устрашающий свист. Самому себе удивлялся: как же мало потребовалось времени, чтобы привыкнуть летающей вокруг смерти. Усталость, как физическая, так и моральная, притупила чувства и древние инстинкты.

Снаряды всё чаще рвались в яблоневом саду, и оттуда доносились холодящие душу вопли людей, раздираемых взрывами и осколками. Слепой молот артиллерии со всей яростью обрушился на неподготовленные позиции, вколачивая в землю целые подразделения, стирая сотни человеческих судеб.

Георгий полз от трупа к трупу, и ранец постепенно тяжелели от обойм и пачек. Ожидал смерти в каждый миг, но, как ни странно, до сих пор оставался цел и невредим. Да и Гавриле с Петькой пока везло. Только вот патронов для трёхлинейки попадалось маловато. Зато у немцев подсумки были забиты. Георгий брал и такие, и такие, а заодно закинул себе за спину германскую винтовку, в то время как «мосинку» не выпускал из рук. Лишние килограммы совсем придавили к земле измождённое тело, и вскоре стало ясно, что пора возвращаться.

Он замахал рукой спутникам:

— Давайте сюда! Я всё!

Петька и Гаврила подбежали и залегли рядом.

— Надо возвращаться, — сказал он. — Я больше не утащу.

— Зачем германскую винтовку взял? — спросил Гаврила.

— К ним патронов больше. Германцев, кажется, лучше снабжают, чем нас.

— Я не хочу туда, — Петька лежал, весь сжавшись, впиваясь пальцами в винтовку и дико шарил глазами по сторонам.

— И я не хочу. Но патроны надо отнести.

— Послушай, Георгий, — проговорил серьёзно Гаврила. — Не знаю, как ты, а я думаю, Пётр прав. Германские пушки очень уж бодро работают. Если мы туда вернёмся, нас по кускам потом придётся собирать.

Словно в подтверждении этому неподалёку среди яблонь вздыбил землю очередной снаряд. Они рвались, не прекращая, но в поле падали гораздо реже, чем в сад. Немец, видимо, пристрелялся и теперь лупил точно по позициям, уничтожая обороняющиеся части.

Доводы Гаврилы заставили задуматься. Вернуться сейчас к своим стало бы самым настоящим самоубийством. Только какой был выбор? Либо идти туда, либо отлёживаться здесь. Но, если остаться, как потом смотреть в глаза сослуживцам, пережившим ад? Как оправдывать свою трусость?

Про бегство же он даже не думал. Всё равно помирать сегодня или завтра. Так не лучше ли это сделать достойно? Да и за что здесь ему цепляться? Ни дома, ни родни, ни друзей нет — лишь какие-то посторонние люди, о которых он знает из смутных воспоминаний прежнего Жоры Степанова, да непривычный мир с чуждыми порядками и нравами — мир, который на данном этапе истории катится в пропасть. Но тогда встаёт другой вопрос: за что и за кого умирать? Попытаться таким образом заслужить лучшую долю в следующей жизни? Знать бы, что это поможет…

— О чём задумался? — спросил Гаврила, не получив ответ. — Ты же вроде неглупый. Охота тебе голову сложить ни за что? За кого мы погибаем? За государя императора нашего? Так Николашка сейчас во дворце своём на чистой постельке спит, да кушанья трескает за обе щёки, какие простому мужику и не снилось, пока мы в снегу мёрзнем и в крови барахтаемся. Нам же, считай, сама судьба благоволит. Уйдём, и никто нас не хватится. А когда хватятся, поздно будет.

— Не в этом дело… — Георгий сам не знал, как объяснить своё замешательство, какой логичный аргумент привести. — Просто… Надо отнести патроны. Германец наступает. Нашим нужны патроны.

— Патроны? Им сейчас священник и могильщик нужны, а патроны — вряд ли. Это не война, это просто какая-то бойня! А нас туда посылать — преступление. Только вот для генералов жизнь наша и гроша не стоит.

— А если так… если так, то… надо вытащить раненых, — нашёл разумную причину Георгий. — Да, надо раненых вытащить из-под огня. Ты, как хочешь, а я пошёл…

Он перебежал к ближайшей яблоне, ствол которой расселся на две половины. Плюхнулся на живот рядом с ней и стал всматриваться в деревья впереди. Там рвались снаряды, взмывали ввысь клочья земли, а в синеве, заляпанной серостью облаков и дыма, хлопали картечные заряды. Идти туда совсем не хотелось. Неудержимая сила тянула назад.