Большая черная дыра

Глава 10

Вековые сосны подступали к дороге с обеих сторон, в их тени притаились редкие лиственные деревья, дрожащие на холоде голыми ветками, а обозы и колонны солдат текли сквозь лесной массив сплошным серо-коричневым потоком.

Возы всех мастей запрудили широкую дорогу, ставшую для отступающих последним спасительным коридором. Они медленно двигались в несколько рядов, перемешавшись меж собой в беспорядочном бегстве, и никто уже не смог бы разобрать, где какой полк и дивизия.

Среди зелёных военных повозок тащились телеги и сани с ранеными, дрожащими от холода, стонущими, опутанными бинтами и накрытыми старыми одеялами, половиками и прочей ветошью, какая нашлась в деревнях. Попадались в этой сумятице и крестьяне, напуганные приближением германцев и покинувшие свои жилища. Бредущие вместе с армией старики, женщины, ревущие дети дополняли картину хаоса. Кто-то вёз свой скарб на подводах, кто-то — на небольших тележках, а иные — на собственном горбу.

Люди постоянно останавливался, разводил костры среди леса, где снега было навалено по колено, там же дремали брошенные возы, которые кто-то посчитал не слишком важными в сложившихся обстоятельствах, а остальные продолжали свой безнадёжный путь прочь от Сувалок, куда уже заходили германцы.

Среди обозной прислуги разлетелась новость, что враг пытается окружить армию, готовит котёл, и это походило на правду. Ещё вчера Георгий узнал, что штаб пятьдесят третьего корпуса пытался отойти на восток, к городку Сейны, но потом вернулся, поскольку германцы перерезали путь и обстреляли обозы. Поэтому сегодня армия двинулась по другой дороге: на юго-восток к Гродненской крепости.

Вчера Георгию удалось вздремнуть от силы пару часов, а потом мытарства возобновились. Вечером унтеры Пятаков и Губанов отвели свои отряды к месту дислокации штаба пятьдесят третьей дивизии, где соединились с остатками третьего и четвёртого батальонов своего полка, сильно потрёпанных во время боёв у Марьянки. Уцелевшие в бою солдаты утверждали, что атаку германцев удалось-таки отбить, но цена была слишком высока.

Разрозненные группы командование свело на скорую руку в один батальон, в котором едва ли набиралось человек пятьсот.

Вечером начался обстрел города, в жилой застройке стали рваться тяжёлые снаряды, и ближе к полуночи батальон выдвинулся в путь вместе с обозами других полков и штабом. Перед отправкой солдатам дали горячую пищу, чему те несказанно обрадовались, и в измученных душах зажёгся огонёк надежды.

Подразделения с трудом вклинились в бесконечную череду обозов, прущих по главной дороге, и сразу потеряли друг друга из виду. Теперь разрозненные, плохо организованные группы солдат плелись среди возов, создавая ещё больше неразберихи. А позади краснело зарево пожаров под громовые раскаты войны, второй раз за год накрывшей этот небольшой, тихий городок.

Сводным батальоном командовал капитан Голиков. Тот не носил усов, имел довольно приятное, чуть вытянутое лицо, но при этом отличался нервозностью, говорил отрывисто, грубо, постоянно на кого-то рычал, как бешенная собака. Георгий по своему обыкновению попытался у него разузнать ситуацию, но был послан.

Между тем отряд Пятакова стал ещё меньше. Гаврила ограничился одними разговорами про дезертирство, а вот четверо бойцов, посланных в город, удрали без лишних раздумий, едва оказались предоставлены самим себе, и осталось всего семь человек, включая унтер-офицера. К счастью, Степан и Филипп Башмаков не сбежали, поэтому состав пулемётного расчёта не изменился.

Ночью миновали какую-то деревеньку. Сделали остановку возле скованного льдом озера, где набрали воды в прорубях. Видели напуганных крестьян, уходящих из своих изб с жалкими пожитками. Утро же встретили в сосновом лесу. Температура опустилась ниже нуля, но этого оказалось мало, чтобы истоптанная тысячами ног и копыт дорога замёрзла. Снег превратился в коричневую кашу и продолжал таять, как таяли батальоны и полки в ходе поспешного отступления.

Георгий вёл под уздцы лошадь, впряжённую в телегу с пулемётом. Тощая кляча, питающаяся в последние дни лишь соломой, выглядела настолько слабой, что, казалось, вот-вот свалится с ног, а старая крестьянская подвода грозила развалиться в любой момент на бесконечных выбоинах и неровностях. Думали достать новую, да либо некогда было, либо попадались сломанные или неподходящие. Поэтому в телеге ехал один Гаврила, которому к утру стало совсем плохо.

Степан и Филипп шагали рядом. Эти крепкие деревенские парни, хоть и не отличались большим ростом и богатырским телосложением, но до сих пор стойко сносили все тяготы пути. Георгий тоже плёлся пешком, но иногда всё же присаживался отдохнуть на подводу. Ломящие суставы нестерпимо ныли, поднялась температура, из воспалённого горла рвался кашель, а из носа текли ручьи.

Мысли были самые безрадостные. Георгий чувствовал, что его убьёт не пуля или снаряд, а банальная простуда. Ноги вяло волочились и постоянно спотыкались, и если бы не частые и долгие привалы из-за заторов на дороге, он давно свалился бы без сил.

Опять крутило живот. За ночь трижды пришлось бегать за деревья. Плохая вода, вечно грязные руки, которые далеко не всегда удавалось помыть, сделали своё чёрное дело. Но теперь хотя бы бумага появилась, что сильно облегчало задачу.

— Будь проклята эта война, будь проклят кайзер, — завёл старую шарманку угрюмый Башмаков, взявший под уздцы лошадь. — И за что народ головы складывает? Будь всё проклято… Но! Пошла! Шевели ногами!

Ни в чём не виноватая лошадь фыркнула, мотнула головой и продолжала понуро месить копытами дорожную кашу.

Георгию иногда хотелось расспросить Филиппа или Стёпу об их семьях, о деревенской жизни, о довоенном мире, но на языке как будто висела гиря. А небо над соснами светлело, и синие пятна просвечивались сквозь сизую кисею облаков.

Вскоре рота выбралась из леса. Вдали за зарослями виднелись крыши домов. Вокруг простирались поля. Обозы растеклись по открытому пространству, и путь стал посвободнее.

Войско так долго шло, что, казалось, враг должен был остаться далеко позади. А впереди ждали крепость, читая кровать, баня, сытная кормёжка, и это давало сил дальше толкать свой изнурённый организм по опостылевшей дороге. К Сувалкам шли, как подсказывала память, три с половиной дня с достаточно долгими стоянками. Обратный путь, вероятно, займёт столько же, а, возможно, и меньше времени, несмотря на пробки.

Разумеется, речи о дезертирстве сейчас идти не могло. Даже если бы Георгий решился переступить через собственную гордость, он всё равно не понимал, куда идти, да и вряд ли получится выжить одному в лесу и болотах, находясь в таком разбитом состоянии. Если не сдохнет от болезни и истощения, скорее всего, попадёт в лапы германцев, а плена он боялся больше смерти. Что там с ним сделают, он мог лишь гадать. Даже женевской конвенции ещё не было, и как обращались с пленными, было непонятно. Лучше уж пуля, чем унижения и пытки.

Потом Георгий попытался вспомнить семью, но образы их почти стёрлись из памяти. Он силился воскресить в голове все те вещи, что когда-то были ему дороги, ощутить ностальгию по старым временам, но не получалось. Прежняя жизнь превращалась в небытие, в сон, и из глубины души прорастал страх — страх потерять себя прежнего, собственную личность, стать другим человеком, своей копией из прошлого.

И как часто бывало в такие минуты, в мозгу крутились вопросы. Зачем его сюда занесло? Какая неведомая сила и с какой целью запихнула его душу в другое тело? Или никакой цели нет? Или это — всего лишь нелепая случайность, дурацкий сбой в квантовом поле Вселенной? Подобные размышления не имели смысла, но бесконечная дорога требовала чем-то занять голову.

После второй остановки у берега озера, где дорога ближе всего подходила к воде, через некоторое время рота снова углубилась в лес, в древнюю чащу, безучастно наблюдающую свысока за копошением человечков и животных, волокущих свои нелепые повозки.

Ощутив бессилие, Георгий в который раз взгромоздился на сено рядом с пулемётом и растянувшимся во весь рост Гаврилой. Глаза у того впали, а кожа побледнела, словно у покойника.

— Ты как? — спросил Георгий.

— Бывало и лучше, — слабо улыбнулся Гаврила. — А ты? Тоже тяжко?

— Болею, да, — Георгий потянул на себя сопли и сплюнул их в подмёрзший снег под колёсами. — Доберёмся до крепости, там отдохну. Может, и тебе помогут.

— Поскорее бы у же.

— Думаю, обратно на фронт нас нескоро отправят. Полк истощился. Будет ждать пополнения, — Георгий не знал, когда больше хочет успокоить этими словами: себя или приятеля.

— Это точно. Глядишь, тебя ефрейтором сделают, а то и унтером.

— Не, — Георгий мечтательно улыбнулся. — Не повысят. Губанов меня терпеть не может.

— Да плевать на него.

Замолчали. Расшатанная крестьянская телега раскачивалась на ухабах, усыпляя Георгия, свесившего голову на грудь. Тяжёлые веки опускались сами собой. За последнюю неделю не было ни одной ночи, когда удалось бы поспать больше двух-трёх часов. А ведь во время болезни нужны отдых, горячий чай с малиной и имбирём или какое-нибудь средство от простуды. Но нельзя было остановиться, да и негде, а тёплой пищей вряд ли покормят в ближайшее время, ведь все походные кухни потерялись в бесконечной сутолоке обозов.

Вдалеке послышались привычные щелчки, напоминающие выстрелы винтовок. Вначале подумалось, что кто-то случайно открыл пальбу, но грохот не смолкал, а, наоборот, только усиливался. Возы остановились, а по толпе пробежал ропот зловещим предчувствием.

— Стреляют?

— Да что там такое?

— Опять германы?

Радостное чувство, поддерживающее Георгия на протяжении столь мучительного пути, мгновенно рассеялось, изничтоженное колючими ростками тревоги. Германцы перерезали и этот маршрут. Кольцо смерти сжималось вокруг бегущих солдат.

— Рота, походной колонной по четыре стройсь! — скомандовал прапорщик, фамилию которого Георгий даже не знал.

Георгий спрыгнул с воза и вместе со всеми встал в строй, скорее напоминающий толпу. Гаврила не присоединился к данному мероприятию, но ни прапорщик, ни унтер-офицеры этого не заметили. Губанов куда-то убежал, прочие остались ждать. Над дорогой пронеслись команды. Подразделения, затерявшиеся среди обозов, готовились к бою. Прапорщик приказал спустить пулемёт с телеги. К нему уже была привязана верёвка так, чтобы тянуть могли два человека одновременно. Патроны прихватил Филипп, а Степан остался приглядывать за лошадью и больным Гаврилой.

— Что с ним? — прапорщик, наконец, заметил валяющегося в соломе солдата.

— Не может идти, ваше благородие. Рана загноилась, — ответил Георгий. — В перевязочный пункт нужно.

— Ясно. Тогда пусть остаётся. Потом разберёмся.

Батальон собирался долго, но, в конце концов, разбредшихся по дороге солдат удалось согнать в одно место, и подразделение стало протискиваться между очередями повозок туда, где гремел бой. Строй, которого и не было толком, окончательно развалился.

Сражение близилось, и сердце заколотилось чаще. Так тяжело было расставаться с мечтами о сытом отдыхе в уютных казармах и возвращаться к мыслям о неизбежности смерти. Ещё и ответственность появилась, она волоклась следом на верёвке небольшим стальным механизмом. Пулемёт мог решить исход битвы, и сейчас это грозное оружие было в руках Георгия.

Пальба гремела уже совсем близко. Среди ружейных щелчков постукивали пулемётные очереди. Обозники прятались за своими возами, кто-то постреливал наугад. Рота, так и не сумев выстроиться цепью, гурьбой полезла по сугробам в лес. В густом снегу, покрывшемся морозной коркой, вязли сапоги, но люди упорно шли вперёд за своими командирами.

Георгий и Филипп Башмаков сразу же отстали от тех, кому не требовалось волочить за собой лишние шестьдесят килограмм. Георгий торопился, постоянно запинался и едва не падал. Дыхание срывалось, ноги дрожали от напряжения. Но дьявольская машинка за спиной была слишком важна для успешной атаки, чтобы позволить себе опоздать.

Впереди захлопали выстрелы. Отрывисто засвистели пули, барабаня о стволы сосен. Рота залегла, ведя ответный огонь. Упали в снег и Георгий с Филиппом, стали всматриваться в стену стволов, но противника не видели. Следующая рота держалась в хвосте первой, но потом свернула в чащу, чтобы занять позицию где-то там.

— Пулемёт, на позицию! Сюда, сюда! — заорал и замахал рукой капитан Голиков, укрывшийся за толстой сосной. — Вы там где застряли?

Ползком, удерживая верёвку, Георгий пополз вперёд, Филипп помогал. Пули всё яростнее щебетали над головами зарывшихся в снег солдат. Никак не получалось забыть о них, особенно когда очередной кусочек свинца глухо стукался о соседнее дерево.

— Вот туда! Быстро, быстро! — орал раздражённый капитан на запоздавших пулемётчиков. — Чего возитесь?

Георгий, развернул орудие в нужном направлении и прицелился. Филипп зарядил ленту. Отсюда противник был виден, хотя деревья и кусты сильно мешали обзоры. Германцы тоже залегли, не прекращая стрелять, и их офицер тоже орал на своих солдат, но только на чужом, каркающем языке.

Настроив целик, Георгий бил короткими очередями туда, где замечал движение. Ладони до посинения сжали деревянные ручки, взгляд напряжённо выискивал цель. А вражеские пули как будто чаще зацокали о стволы сосен, пытаясь достать пулемётчиков.

Солдат, лежащий под соседним деревом, приподнялся, чтобы сделать выстрел, и захрипел. Услышав этот жуткий звук, Георгий обернулся. Невысокий мужик в рваной на плече шинели зажимал шею, откуда тонкой струйкой била кровь, орошая снег вокруг. В глазах солдата читалось недоумение, такое же, как и во взгляде убитого германского кавалериста.

— Надо перевязать, — Георгий на миг растерялся, разрываясь между желанием помочь раненому и необходимостью вести огонь по врагу.

— А? Чего? — переспросил Филипп.

— Перевязать, говорю, надо! Его.

— Да погоди ты. Герман в атаку пошёл. Стреляй, стреляй давай!

От дерева к дереву перебегали фигуры в зеленоватых шинелях, и было их очень много. Лес кишел германскими солдатами. Пальцы вдавили гашетку, и пули злыми стайками полетели среди сосен. Вначале они не попадали никуда, но уже четвёртая очередь скосила противника, а потом упали ещё двое, так удачно оказавшиеся на линии огня.

Бой грохотал и справа, и слева. Чаща наполнилась криками и сухими хлопками. Свинцовые осы метались среди сосен. Казалось, только подними голову — ужалят насмерть. Недалеко что-то взорвалось несколько раз — то ли гранаты, то ли мины.

Георгий не мог не думать о летающей над головой смертью, но пытался сосредоточиться на вражеских солдатах, резво снующих между деревьями. Стрелял нечасто. Экономил патроны, коих оставалось всего три ленты. Сектор обстрела был слишком узок, а противники постоянно прятались.

Ещё трое германцев упали, срубленные очередями, один из них вопил и словно звал кого-то. Двое залегли, вжавшись снег, другие подходить ближе не рискнули, а спрятались за деревьями, время от времени выглядывали с винтовками наготове. Георгий отрывисто на гашетку, отсекая по три-четыре патрона и не давая германцам прицелиться, но тех было слишком много, они заставляли нервничать. А лента становилась всё короче и короче.

— Рота, вперёд! — диким зверем зарычал капитан Голиков. — Вперёд! Ура!

И этот рёв поднял людей с земли, и те, подчиняясь единому порыву, бросились в чащу, полную противника. И только раненный в шею боец никуда не пошёл. Он остался лежать под сосной в алом снегу, прикрыв рану рукой. В его застывших навсегда глазах замерло страшное осознание, пришедшее в последний миг.

Германец, устроившийся под кустом, приподнял голову, чтобы поудобнее прицелиться. Георгий в это время как раз выискивал следующую жертву. Ствол громкое выплюнул три пули, каска с острым шипом подскочила вверх. Ответного выстрела не последовало. Очередное тело замерло в окровавленном снегу.

— Рота, стой! — раздался рычащий голос капитана уже далеко впереди, и наступающие солдаты снова зарылись в сугробы, продолжая вести огонь.

— А нам что делать? — Филипп вопросительно поглядел на Георгий.

— Пошли, вперёд. Надо держаться со всеми.

Георгий закинул верёвку на плечо, Филипп подхватил две коробки с лентами и, придерживая третью, стал подталкивать пулемёт. Но не все помчались за капитаном. Серые кучки темнели тут и там. Кто-то был убит, кто-то звал на помощь. Но подразделение уже ушло далеко вперёд, затерявшись среди сосен, и Георгий, надрываясь, тянул свою адскую машину, чтобы не отстать, не подвести своих.

Под ногами валялся немец, тяжело дыша и тараща глаза. Тёмные пятна на груди шинели говорили, что ему конец. Меж деревьями кто-то забивал штыком ещё одного германца, а тот безумно вопил. Повсюду эхом разносились стоны, крики, ругань. Кровавая какофония страданий наполняла бор, а вечнозелёные великаны молча созерцали этот апофеоз человеческой жестокости с высоты своего обыденного безразличия.

Георгий дотащил оружие до залёгших бойцов, споткнулся и плюхнулся в снег. Сердце колотило по рёбрам барабанной дробью, воздуха в лёгких не хватало. А капитан гнал отряд дальше, бесшабашно шагая в первых рядах. Сквозь пульсирующие удары в ушах, до Георгия донеслась радостная весть: германы бегут.

— Ты как? — спросил Филипп и попытался поднять упавшего товарища.

— Порядок. Всё нормально, — Георгий отстранился, встал и, забросив на плечо верёвку, полез дальше.

Добравшись до неглубокой балки, они поставили пулемёт наверху, а сами устроились на склоне, на котором расположились ещё десятка три солдат. Ниже, почти на дне лежало поваленное дерево, левее рос кустарник.

Стрельба теперь гремела далеко. Где-то бахали пушки и тараторили пулемёты, но на позициях третьего батальона воцарилась тишина. Германцы больше не атаковали, и лес погрузился в величественное, скорбное молчание.

— Ушли. Даже не верится, — Георгий высунулся из балки и всматривался в деревья. — Вроде бы много было.

— Да, погнали мы этих чертей, будь они прокляты, — Филипп поправил ленту в коробе. — Небось не сунутся больше.

— Но сражение-то до сих пор идёт. Не думаю, что всё закончилось.

— И там погонят. Ишь, вымески, пройти не дают. Нехристи, что б их…

Георгий сполз чуть пониже и улёгся на спину, глядя на узор переплетающихся над головой веток, сквозь которые просвечивало ясное небо, заляпанное серыми мазками облаков. Очень тяжело дался последний бой, особенно таскание пулемёта. Ослабленный болезнью организм работал за пределами собственных возможностей.

Вынув из сухарной сумки яблоко, Георгий протянул напарнику:

— Будешь?

— Благодарю! А то с вечера не жрамши, — Филипп схватил плод и жадно вгрызся в него кривыми, подгнившими зубами. — Где достал?

— В магазине, — Георгий тоже стал есть, хоть аппетита не было из-за боли в горле.

— Купил, что ли?

— Угу, купил. Ходили с Гаврилой искать штаб, зашли по пути. Там больше ничего не было, только это гнильё. Остальное до нас… «купили».

Очень скоро от яблока остался лишь огрызок, но сытости не чувствовалось. Глаза закрывались сами собой, звуки окружающего мира стали удаляться.

— Э, Жора, спишь, что ли? — Филипп толкнул в плечо.

— А? Да… Кажется, уснул. Долго я спал? Германцы не появлялись?

— Не-а, не было. Коли герман пришёл бы, уж ты бы услышал, — добродушно посмеялся Филипп.

— Это точно. Болею, видишь. А мне на холодном снегу приходится лежать. Не собираемся дальше идти? Ничего не говорили?

— Молчат. Значит, пока тут зимуем. Тебе бы медку да малины.

— Знаю, Филя, знаю. А где взять?

— Через деревню проходили, поспрошать надо было.

— Да какой тут… Торопились же.

Георгий отстегнул от ранца полотнище палатки и, сложив вдвое, постелил на склоне. Всё равно придётся какое-то время лежать, так зачем лишний раз спину морозить? Тем более поясница никак не проходила.

Далёкое сражение не смолкало, и это было дурным знаком. Германцы не собирались просто так выпускать из котла отступающую русскую армию. Тревога крепчала при мыслях о том, что из западни выбраться не удастся. Кто-то точно здесь останется, если придётся прорываться с боем.

Дрёма сморила Георгия во второй раз, а проснулся он от грубой тряски. Открыл глаза в испуге, сел. Думал, германцы подошли, а оказалось, тормошил унтер Губанов.

— Что разлёгся? Спишь на посту? Встать! Оправиться! — рявкнул он.

Георгию, как никогда раньше, хотелось дать гаду по лицу, но вместо этого пришлось подниматься на дрожащие от слабости ноги и расправлять под ремнём смявшуюся шинель.

— Где твой приятель? — Губанов был очень бледным и выглядел крайне напряжённым, словно говорил из последних сил. В глазах был безумный блеск.

— Какой приятель, господин старший унтер-офицер?

— Неча мне тут дураком представляться. Колченогов где, спрашиваю?

— Остался охранять телегу.

— Почему он остался? За телегой один человек следит. Не бреши мне!

— Господин старший унтер-офицер, рядовой Колченогов сильно болен. Он не может идти, поэтому остался в телеге. Прапорщик разрешил.

— Что у него случилось?

— Рана на руке загноилась.

— Рука? Вчера бегал резво, я сам видел. Притворяется, поди, да? В бой забоялся идти?

— Никак нет…

— А ты спишь на боевом посту?

— Виноват. Задремал.

— Господин старший унтер-офицер. Заболел он, — вмешался Филипп.

— Я тебя спрашивал⁈ Кто разрешал говорить?

— Виноват, господин старший унтер-офицер.

— Так какого рожна звякало разнуздал⁈ А тебе, Степанов… Если ещё раз увижу спящим, под трибунал пойдёшь. И за самовольное оставление позиции я с тобой разберусь. Знаю вас, студентишки. Небось бежать вздумали? А не заодно ли вы с Колченоговым? Слышал тут краем уха, агитацией занимаетесь?

— Никак нет, — Георгий глядел в глаза унтеру и боролся с желанием расквасить ему нос. — Мы не занимаемся агитацией и бежать не собирались.

— Рассказывай мне. Вечно какие-то разговорчики ведёте. Смотри у меня! Я таких, как ты, насквозь вижу, — Губанов развернулся и побрёл вдоль склона балки, а Георгий устало опустился на своё место. В душе царил раздрай.

— Чего он взъелся-то? — спросил Филипп.

— Да у него зуб на меня. Как-то я поспорил с ним… Неважно, в общем, — Георгий подпёр голову руками и стал гадать, откуда Губанов узнал, что Гаврила занимается агитацией. Дезертирство они ведь только меж собой обсуждали. А может, просто выдумал и случайно попал в точку?

Губанов с каждым днём становился всё злее, всё сильнее в нём разгоралась беспочвенная ненависть, которая могла привести к серьёзным проблемам. Создавалось впечатление, что унтер собирается отправить Георгия под трибунал, и это ещё сильнее омрачало и без того поганое настроение.