Большая черная дыра

Глава 5

Снаряды рвались повсюду, хлестали по полю смертельными плетьми. От ударов вздрагивала почва под ногами. Страшная мощь ощущалась в каждом из них — такая, против которой человеку нет шансов устоять.

Сломалась тощая берёзка, одиноко росшая перед траншеей. Над головой что-то прожужжало пару раз. Это был звук смерти. Солдаты спрятали головы, сжались от страха. Окоп мог защитить от осколков, но не от прямого попадания. И поэтому каждый вжимался в свою спасительную лунку и с замиранием сердца слушал надрывный свист, за которым неизменно следовал удар.

Георгию тоже было жутко осознавать, сколь хрупка сейчас его жизнь, сколь сильно она зависит от слепого случая. Если смерть придёт сразу — хорошо. Тогда даже не поймёшь ничего. Другое дело, если зацепит осколком или взрывной волной. Георгий за год службы на Кавказе не получил ни одного ранения, зато не раз наблюдал мучения тех, кому повезло меньше.

Однажды во время рейда в горы парню из взвода оторвало ногу на мине. Его вопли долго стояли в ушах, а вид окровавленной конечности с разорванной кожей и торчащей костью до сих пор вспоминался с содроганием. А пару дней назад какому-то бедолаге живот распороло при попадании бомбы. Как же он орал от этой нестерпимой пытки.

Обстрел не прекращался, и постепенно мозг, оправившись от первого потрясения, начал анализировать обстановку. И тогда Георгий стал отмечать некоторые моменты. К примеру, стало ясно, что снаряды в большинстве своём падают далеко от окопов, да и вообще, взрывов гремит в основном в стороне деревни, а на позицию одиннадцатой роты, если что-то и прилетает, то, по всей видимости, случайно. Второй момент, на который обратил внимание Георгий: взрывы звучали не слишком мощно. Работала лёгкая, полевая артиллерия, а не крупный калибр. Тяжёлые гаубицы враг, скорее всего, подтянуть не успел. Метель и рыхлый снег сделали дороги непролазными не только для русской, но и для германской армии.

В паре шагов слева вжался в стенку окопа бледный, как простыня, Петька. Он дрожал, стискивая в руках винтовку. Глаза дико вращались, губы бесшумно двигались. Дядя Ваня справа тоже нервничал. Он шевелил губами, пару раз перекрестился.

— Да когда уже перестанут! Убью гадов! — воскликнул Петька в беспомощной ярости. — Паскуды! Доберусь до вас!

Он попытался высунуться, но Георгий крикнул:

— Голову пригни, идиот! Убьют!

Парень послушался и втянул свою крупную рыжую башку в воротник. И в этот момент грохнуло так близко, что людей в окопе словно подбросило, а с неба чёрным дождём посыпались комья земли. Даже они сейчас представляли опасность. Касок у солдат не было, а папаха не защитит и от брошенного камня. Прожужжали страшные кусочки железа. Они дьявольскими мухами летали над полем боя, ища неосторожного бойца, посмевшего поднять голову выше, чем надо.

А небо светлело. Под похоронный марш артиллерии начиналось утро нового дня.

В какой-то момент взрывы прекратились, и над траншеями повисла робкая, боязливая тишина. Солдаты с надеждой переглядывались: неужели всё закончилось? Но у Георгия было ощущение, что всё только начинается, ведь артподготовка обычно предвещает штурм. И он угадал.

Не успели люди успокоиться, как раздались крики:

— Германцы! Германцы идут! К оружию! Частый огонь!

Поднявшись, Георгий положил винтовку на земляной отвал и приготовился выполнять приказ. Из зарослей возле ручья вылезли мелкие серые фигуры. Первая линия, вторая, третья — они вылезали из-за деревьев и кустов и ломились вперёд. Разреженные цепи вражеской пехоты, протянувшись от края до края, шагали в атаку по полю, заплёванному коричневыми дырами ещё дымящихся воронок.

Шквал сухих винтовочных щелчков пронёсся над окопами, к ним присоединился пулемёт. Но германская пехота упрямо ползла вперёд под свинцовым градом, пробивая себе дорогу в снежных наносах.

Георгий прицелился в человеческую фигурку вдалеке, нажал спуск, передёрнул затвор, выстрелил ещё раз — бесполезно. На такой дистанции желательно с оптикой работать, а с открытым прицелом — только пули зря тратить. Надо ждать — ждать, когда расстояние сократится хотя бы в половину.

Пехота быстро приближалась, бежала с винтовками наперевес, стреляя на ходу, упрямо пёрла вперёд, грозя смести всё и всех на своём пути.

Уже стали различимы штыри на касках, когда пулемёт, наконец, пристрелялся. Левее, где работала адская машина системы Максим, наступающие очень быстро закончились. Но там, где залегло первое отделение, пулемётов не было. Некоторые фигурки падали, но другие, словно не замечая этого, продолжали идти. Винтовочный огонь оказался недостаточно плотным, чтобы остановить наступление.

Только сейчас Георгий отчётливо осознал тот факт, что эти мелкие серые фигурки скоро ворвутся в окоп и будут колоть и резать всех подряд. Их срочно требовалось остановить. Он принялся менять обойму. Та выскользнула из затянутых в перчатку руки. Поднял её, стал запихивать патроны. Процедура казалась непомерно долгой. Терялись драгоценные секунды, за которые враг преодолевал десятки метров. Наконец, удалось заполнить магазин. Пустая планка отправилась в карман. Ладонь машинально задвинула затвор, загоняя патрон в патронник.

Запели в воздухе пули, но Георгий даже внимания не обращал. Прицелился. Враг был близко. Победные крики на немецком отчётливо звучали в ушах. На мушке оказался усатый германец. Он бежал по снегу, то и дело спотыкаясь. Голова была втянута в плечи, руки с винтовкой вытянуты вперёд. О чём он сейчас думал? Такой же уставший, замёрзший, голодный он наверняка хотел жить. Вряд ли что-то ещё его волновало перед лицом смерти. А для этого ему требовалось добраться до окопа и воткнуть штык в Георгия или в любого другого солдата, который подвернётся под руку. И он сделает это, не раздумывая, чтобы не сдохнуть. У него не было выбора, как не было выбора и у Георгия.

Палец вдавил спуск, хлопнула винтовка. Германский солдат как шёл, так и бухнулся лицом в снег. Его не стало. Он не дошёл. Все его надежды канули в Лету. Зато Георгий пока был жив. Он передёрнул затвор и направил винтовку на следующего германца. На этот раз промахнулся.

Внезапно шинели одна за другой стали падать, и спустя минуту напротив первого отделения не осталось никого, а те, кто шагал левее, развернулись и бросились обратно к зарослям. В первые секунды Георгий не понял, что произошло. Случившееся могло показаться чудом. Но постукивание пулемёта очень быстро отрезвило. Он-то и выбил половину вражеской пехоты за считаные минуты, а оставшиеся не выдержали, поняли, что им здесь уготована погибель, и стали спасаться.

— Герман бежит! По зубам получил, шкура! Ура! — закричал Петька, и весь окоп подхватил его радостный клич.

Германская атака захлебнулась кровью. Да и выглядела она настоящим безумием. Сотни людей открыто полезли на пулемёт и полегли от нескольких очередей. Какой псих или маньяк ими управляет? Как можно так бездарно бросать солдат наступление?

В деревне по прежнему продолжалась стрельба, тараторили пулемёты наперебой. Но и там скоро наступила тишина. Георгия распирало изнутри ликование. Нервы дребезжали натянутыми струнами, и каждая эмоция звучала необычайно ярко и звонко.

Но разум-то понимал, что сражение ещё не окончено. Германцы не успокоятся. Возможно, это была всего лишь разведка боем, чтобы выявить пулемётные гнёзда, а потом стереть их с лица земли с помощью тяжёлых орудий. Возможно, нет. Так или иначе, скоро противник пригонит сюда подкрепление и продолжит давить. Да и с артиллерией на той стороне полный порядок. А своя молчит. Её нет. То ли в снегах завязла, то ли из-за какой-нибудь глупой ошибки командования её и вовсе забыли прислать, и это ещё сильно аукнется.

В снегу на склоне шевелились выжившие германцы, раненые стонали, а один солдат выкрикивал какие-то фразы. В его воплях было столько отчаяния и боли, что внутри всё сжималось. Но его товарищи вряд ли полезут под пули до захода солнца. Теперь эти несчастные обречены замерзать в сугробах долгие часы, пока не придёт подмога. Не все выживут. Но хуже было то, что их стенания предстоит слушать тем, кто сидит в окопе.

У Георгия внутри поднималось негодование, когда он думал, что и его однажды погонят в столь же бессмысленную, обречённую атаку на окопы противника. Такое ведь случится рано или поздно. Шестая и седьмая рота на фланге уже напоролась на пулемётный огонь. Сколько их там осталось? Об этом никто не говорил.

Сразу появились физические позывы. Почти пустой желудок сворачивало в узел — видимо, от волнения или от плохой воды во фляге. Нужду пришлось справлять здесь же в окопе. Сейчас вряд ли стоило высовываться. Отходы жизнедеятельности солдаты либо закапывали, либо выбрасывали лопаткой далеко вперёд. Каждый изгалялся, как умел, чтобы не возиться в собственных экскрементах. Вчера ещё можно было под куст сбегать, а сегодня, когда враг близко и когда в любой момент могло накрыть артиллерией, рисковать никто не хотел.

Пришёл унтер-офицер из соседнего взвода — дежурный по роте. Забрал солдата из отделения, который прихватил с собой несколько котелков. Все поняли, что близится обед, и огрубевшие мужицкие лица просветлели. Георгий тоже ощутил надежду. Как мало здесь надо для счастья. Только стоны раненых отравляли радость. Чужая боль не давала покоя. Хотелось заткнуть уши и не слышать её.

Остальные продолжали копать. Словно кроты, рылись в неподатливом грунте.

— Как же они надоели, шельмы. Всё стонут и стонут, — злился Петька. — Видит Бог, не прекратят, я сам пойду порешу их.

— Болтать-то ты горазд, — проворчал под нос Гаврила.

— А ты не веришь? Думаешь, я треплюсь? Вот пойду и сделаю. Я четырёх германов порешил, пока они пёрли, и других кончу. Мне их не жалко. Только бы перестали душу вытягивать своим плачем.

— Ты, в самом деле, поменьше языком мели, — мрачно произнёс бородатый солдат из отделения, чьё имя Георгий не помнил. — Брехать все умеют.

— Да тьфу на вас всех, — проворчал Петька, но бахвалиться перестал, умолк.

Менее чем через час солдаты вернулись с котелками, полными картофельного супа и ломтями хлеба. Осчастливленные таким подарком, бойцы устроились поудобнее на дне окопов и жадно застучали ложками. Если по двое из одного котелка. Георгий тоже навалился на суп вместе с дядей Ваней. У того до сих пор тряслись руки, но ни одной жалобы не прозвучало из его уст. Наоборот, он старался выглядеть спокойным и весёлым, отпустил пару шуток, а потом всё равно невольно погрустнел.

— Эх, а раненые-то всё воют и воют, — вздохнул он. — Что ж не заберут их никак.

— А куда они полезут под пули? — рассудил Георгий.

— Ну дык, попробовать можно. Подползти там, я не знаю. Что ж они, изверги какие, чтобы своих бросать на мучения?

— А то! — вставил слово Петька. — Нехристи же. Они небось и детей своих едят.

Георгий тихо рассмеялся.

— Что смешного-то? — Петька насупился. — Умный больно?

Но Георгий не ответил и продолжил хлебать суп. Бодаться с сослуживцем из-за всякой ерунды настроения не было. Тот и так образованных недолюбливал из-за скудности ума своего.

Впрочем, за пару часов стоны раненых Георгию тоже всю душу высосали. Так надоели, что, казалось, он и сам готов был отправиться туда и забить их хоть штыком, хоть лопатой. Но молчал, крепился. Понимал, что тем, кто, истекая кровью, лежит в снегах, гораздо хуже, чем только что пообедавшим бойцам в окопе.

— Ну что, может, хвороста наломать, чайку сделать? — предложил дядя Ваня. — Командование не заругает? Господин младший унтер-офицер, разрешите, мы костерок разведём, воду вскипятим?

— Можно, — разрешил Кошаков. — Чего же нельзя? Синяков, иди хвороста наломай.

— Слушаюсь, — вздохнул Петька, которому совсем не хотелось вылезать с насиженного места.

Он нехотя встал, полез из окопа. И в этот момент что-то просвистело над головой, и за траншеей бахнул снаряд, вздыбив землю. Петька с руганью свалился обратно.

— Ранен? — спросил Георгий, который сам чуть не обделался от неожиданности.

— Совсем рядом бахнула, стерва… — Петька таращился по сторонам, а потом стал ощупывать себя. — Нет, не ранен… кажется. Жив. Слава Богу! Жив.

— Все в окоп! Опять бьют! — Кошаков поднялся во весь рост, высматривая, не бродит ли кто-то из отделения за пределами траншеи. Солдаты, которые в это время находились в поле, тут же побросали все свои дела и ринулись к укрытию.

В воздухе гулко бахнуло. Над окопом образовалось серое облачко, что-то засвистело вокруг, Кошаков упал на бруствер и сполз вниз. Кто-то завопил. В небе как-то по-особенному, не как обычные фугасы, захлопали в взрывы. Окопы наполнились криками и причитаниями. В ход пошла шрапнель. После неудачной атаки враг задался целью очистить позиции русских, чем и занялся.

Георгий жался к дну траншеи и в ужасе таращился на небо, откуда в любой миг могли сойти смерть или боль. Раненые орали совсем рядом, некоторые солдаты прикрывали головы лопатками, как будто это могло от чего-то защитить. Что случилось с командиром отделения, непонятно — не было времени разглядывать — но как будто, парень погиб. Кошаков был совсем молодым пацаном, ему посчастливилось выжить в жесточайших осенних боях, но сейчас смерть его не пощадила. Легко и буднично она пришла и оборвала жизнь младшего унтер-офицера.

Некоторое время Георгий лежал, скованный страхом и непониманием, а потом схватил лопату и начал быстро-быстро расковыривать стенку окопа, чтобы сделать небольшую нишу. Земля с трудом поддавалась, дрожащие руки немели от напряжения, мозг понимал, что такие меры не спасут, но животный инстинкт самосохранения и жуткие хлопки в небе требовали действовать.

Через некоторое время кто-то заскулил слева. Поначалу Георгий не обращал на это внимания, но потом остановился и обернулся. Петька прислонился к стенке окопа, обняв винтовку, трясся и издавал жалостливое завывание.

— Ранен⁈ — крикнул Георгий.

— Не могу я… — искажённое ужасом лицо Петьки было жалким: рот приоткрыт, глаза выпучены, а в них — мольба о помощи. — Не могу я так, братцы! Заберите меня отсюда. Когда это закончится? Я не могу!

Парень не был ранен. У него крышу сорвало. Сломался человека. Психика не выдержала. Георгий и сам не понимал, как до сих пор не сошёл с ума. Наверное, у него получалось абстрагироваться, воспринимать взрывы, как фоновый шум, а не думать о них постоянно. Иначе точно свихнулся бы.

Ударил фугас. Комья земли долетели до окопа. Петька вздрогнул, сжался весь, а потом вдруг пополз наверх.

— Стой! — Георгий метнулся к товарищу, забыв о недоделанной работе, схватил его и повалил на дно траншеи. — Куда полез⁈ Убьют!

— Пусть! Не могу я больше! Отпусти!

— Лежать! Лежать здесь! — зарычал Георгий, удерживая брыкающегося парня. — Хватит! Копай! Туда копай! Чтобы спрятаться. Делай, как я, понятно?

Петька тяжело дышал, его безумные глаза шарили вокруг, сумасшествие как будто придало ему сил, и Георгий с трудом удержал паникёра. А тот, побрыкавшись немного, прекратил дёргаться. Георгий освободил его и отполз к себе. Бахнуло близко над головой, и фонтанчики земли поднялись на насыпи перед траншеей. Совсем рядом пронеслась смерть.

Петька поджал под себя колени и, обхватив их руками, свернулся в позе эмбриона, а Георгий продолжил копать себе укрытие в жалкой надежде спрятаться от вражеской шрапнели. Но, вероятнее всего, делал он это лишь затем, чтобы физическое напряжение заглушило панические мысли и не позволило утратить рассудок.

Обессилев, Георгий прекратил свой труд, забился в углубление, взял в руки винтовку и стал ждать своей участи, слушая свист снарядов, их разрывы и голоса раненых. Эта адская музыка никак не прекращалась. Казалось, она будет звучать вечно.

Низко пригибаясь и перелезая через залёгших посреди узкой траншеи солдат, к Георгию подобрался Губанов. Лицо унтер-офицера выглядело, как обычно, злым. Он словно не испытывал страха перед артобстрелом. Или умело маскировал свои переживания.

— Так, первое отделение, сколько вас. Ага… здесь трое. Значит, всего семь осталось… — проговорил унтер. — Слушайте меня все. Кошакова убило насовсем. Командовать первым отделением будет ефрейтор Аминов. Это ясно?

Ефрейтор Тимур Аминов — упитанный, широколицый татарин с тонкой, чёрной бородкой — был один из тех немногих, кто выжил в осенних боях, за что, скорее всего, и получил звание капрала.

Взгляд унтера Губанова упал на Петьку, свернувшегося в калач и постоянно всхлипывающего.

— А с ним что?

— Паника у него, — объяснил Георгий.

— Что⁈ Не слышу! Докладывай, как положено! — рявкнул унтер.

— Господин старший унтер-офицер, у рядового Синякова паника! — Георгий прокричал это почти в ухо унтеру.

— Да что ты так орёшь⁈ Что ещё за паника? Струсил?

— Никак нет…

Губанов подбежал к Петьке и стал его тормошить:

— Вставай, собака! Чего сопли распустил? — вначале унтер просто тряс парня за шинель, а потом принялся лупить кулаком куда придётся: по плечам, по рукам, по голове.

— Не трогайте его! — крикнул Георгий, разозлённый таким поведением Губанова. — Хватит!

— А тебе что? — унтер подскочил к Георгию. — Повторить!

— Господин старший унтер-офицер, прошу оставить парня в покое. Он не виноват.

— А ты у нас ещё и судья? Решаешь, кто виноват, а кто нет? Ух, вольнопёрый, доболтаешься ты у меня, — унтер поднёс к лицу Георгия увесистый кулак в грязной вязаной перчатке.

На Георгия смотрели глаза, полные ярости. Руки унтера сжимались в кулаки, усики шевелились. Это походило на безумие — такое же, как у Петьки, только выражалось оно по-другому. Внутреннее напряжение у этого человека выплёскивалось агрессией во вне, и ему было всё равно, кто подвернётся под руку: враг или свой.

Кулак двинул Георгия в зубы. Короткий тычок оказался несильным, но достаточным, чтобы по губе потекла кровь.

— Ещё раз звякало своё разинешь, убью! — процедил Губанов и пополз обратно.

Георгий держал в руке винтовку и боролся с желанием выстрелить в урода. Унтер совсем спятил. Теперь непонятно, что от него ждать. Лучше бы его убило, а не Кошакова.

Зато выяснилось, что в первом отделении от двенадцати человек осталось лишь семь. Игната выбыл ещё во время марша. Младший унтер-офицер убит. Что с другими тремя? Тоже погибли? Или ранены?

Снаряды перестали рваться, и кто-то закричал, что германцы идут. Заработал пулемёт, винтовки заговорили наперебой. Георгий поднялся, положил трёхлинейку на земляной бруствер и приготовился отражать атаку.

Цепи солдат упорно двигались по изрытому снежному полю. Серая масса шинелей лезла напролом, и стало их ещё больше, чем в первый раз. Человеческая волна двигалась к окопам, но вскоре германцы опять начали падать один за другим. Обстрел шрапнелью не смог заткнуть пулемёт, и тот продолжал бодро отстукивать чечётку, уничтожая живую силу противника без всякой жалости.

На этот раз враг подобрался ещё ближе. Тут уж нервы начали окончательно сдавать. Георгий чувствовал, что остался в окопе один, а на него двигались десятки людей с ружьями и устрашающими криками. Поле зрения сузилось, и что творится по сторонами он уже не замечал. Вражеские солдаты то и дело залегали, вскакивали, бежали дальше, мешая целиться, и меньше их как будто не становилось. Кто-то обязательно доберётся. Следовало убить сразу всех, но после каждого выстрела приходилось дёргать затвор.

Магазин опустел, и в который раз Георгий принялся в спешке вставлять новую обойму, тратя драгоценные секунды. Рядом забили фонтанчики земли. Пули попадали в насыпь и свистели над головой. А когда трёхлинейка была готова к бою, из воронки впереди вылез солдат в синевато-серой шинели. Выстрел. Германец вскрикнул, схватился за руку и свалился обратно. Слева и справа от него упали ещё двое. На такой дистанции пули попадали в цель гораздо чаще.

И строй опять не выдержал, кто-то окончательно залёг, кто-то побежал назад. Было сложно поверить, но это случилось: противник не сумел дойти до окопа и отступил, хотя был так близко! Так близко летали свинцовые мухи.

Петька не участвовал в отражении атаки. Он лежал, скрючившись, скованный страхом, а когда бой закончился, долго сидел с самокруткой в зубах и смотрел в одну точку, потирая синяк на своей рябой физиономии. Хотелось либо наорать на него, либо побить. Ощущение, когда вынужден в одиночку отбиваться от толпы, когда не чувствуешь рядом плеча товарища — не из приятных. Но Георгий сдержался, ни слова не сказал.

Гаврила же был в ярости:

— Что замер, дубина⁈ Германец идёт — надо стрелять, а не сидеть сиднем. Эй, ты меня слышишь, приятель?

Петька посмотрел на Гаврилу непонимающим взглядом и опять уставился в одну точку. С ним было бесполезно говорить.

— Оставь его, — сказал Георгий.

— А что он? Испугался, что ли? А кто не испугался? Все испугались. А германец то прёт. Подошёл почти вот… шагов сто оставалось, — Гаврила был взвинчен.

Гаврила же был в ярости:

— Что замер, дубина⁈ Германец идёт — надо стрелять, а не сидеть сиднем. Эй, ты меня слышишь, приятель?

Петька посмотрел на Гаврилу непонимающим взглядом и опять уставился в одну точку. С ним было бесполезно говорить.

— Оставь его, — сказал Георгий.

— А что он? Испугался, что ли? А кто не испугался? Все испугались. А германец то прёт. Подошёл почти вот… шагов сто оставалось, — Гаврила был взвинчен.

Но в какой-то момент у Петьки словно что-то щёлкнуло в голове, он понял, что произошло, и устыдился.

— Да не струсил я, братцы, богом клянусь, — оправдывался Петька. — В голове помутилось. Не знаю, что на меня нашло, словно пелена какая. Если б германа надо было бить, я бы с радостью в атаку пошёл, а тут сидишь, и не знаешь, когда тебя пришибёт.

— Тяжко это, под артиллерией сидеть, — сочувственно рассудил дядя Ваня. — У кого угодно разум помутится.

— Это точно. Тяжело, — согласился Георгий.

— Да-да, в бой идти проще, когда враг вот он, перед тобой, — продолжал рассуждать повеселевший Петька, поняв, что никто его ни в чём не винит. — А так сидишь и не понимаешь ничего. И думаешь, оттуда или отсюда прилетит. Такая в башке ерунда начинает творится, что сам не свой делаешься.

— А тебе-то кто губу расквасил? — обратился Гаврила к Георгию. — Вроде бы в атаку мы не ходили, с германцами не дрались.

— Губанов, кто же ещё. Козлина. Вначале пошёл Петьку бить, а я ему сказал, чтобы прекратил. Тогда он мне в зубы кулаком ткнул, — у Георгия руки чесались зубы уроду повыбивать. Было досадно терпеть побои и окрики без возможности ответить.

— Вот же скот…

— Согласен.

— Вы, ребят, потише такие разговоры ведите, — предостерёг дядя Ваня.

— Знаем, — махнул рукой Гаврила.

Тем временем над позициями повисли сумерки. Где-то в деревне продолжалась вялая перестрелка. Застрочил пулемёт — то ли свой, то ли немецкий — и опять наступила тишина, нарушаемая далёкой канонадой, карканьем ворон и опостылевшими стонами побитой немчуры.

Подошли носильщики, стали вытаскивать из окопа раненых, чтобы отнести на перевязочный пункт. С мёртвыми пришлось возиться самим. Георгий и Петька взяли Кошакова за ноги и поволокли, словно мешок, туда, куда было сказано. Посеревшее молодое лицо унтера застыло словно в напряжении, бледные губы крепко сжались, открытые глаза смотрели в небо. В лице зияли три маленьких круглых отверстия — в щеке, над глазом и чуть выше лба, шинель на плечах и груди, пробитая в нескольких местах, намокла от крови. Смерть настала быстро.

Дотащили. Возле перелеска уже лежал десяток мертвецов. У одного половина лица была словно порезана в клочья, у другого — разодрана шинель и шея. Снег вокруг заляпался кровью. Оставили Кошакова здесь. Его ранец кинули рядом. Петька снял папаху и перекрестился. Подошёл тощий молодой человек с мелкими усиками и потухшим взглядом. На погонах — по одной широкой поперечной полосе. Фельдфебель. Ему откозыряли.

— Ещё один… — фельдфебель устало посмотрел на Георгия и Петьку. — Свободны.

С ним был рядовой. Он полез в под шинель Кошакова, достал какую-то книжечку и передал фельдфебелю. «Душа солдата» — что-то вроде военного билета. У Георгия тоже такая имелась. Настанет день, и его холодный труп так же обыщут чьи-то равнодушные руки, заберут «душу» и отправят в архивы, где имя попадёт в списки павших и останется мелкой строчкой в каком-нибудь документе, который никто никогда не прочитает, кроме всяких исследователей для составления очередной безликой статистики.

Когда шли обратно, навстречу прошествовали четыре хмурых носильщика, тащащих стонущего мужика в перепачканной шинели.

Размышляя над тем, что задумало германское командование, Георгий пришёл к выводу, что оно пытается взять в лоб деревню. Но там солдаты засели в избах, и выбить их оттуда никак не получается. Поэтому обе атаки и провалились. Впрочем, причина могла быть проще: немцы на данном участке не имели больших сил.

От раздумий отвлёк ефрейтор Аминов. Он встречал Георгия в траншее, когда они с Петькой вернулись.

— Ты. Бери котелки и ступай за дежурным по роте, — указал ефрейтор на Георгия. — Принесёшь еду на всё отделение.

— Так я только что труп тащил.

— Руки снегом оботри.

От каждого взвода пошли по четыре солдата. Возглавлял процессию длинный, сутуловатый унтер-офицер из третьего взвода. Прошли перелесок. За ним среди деревьев притаилась походная кухня, к которой уже столпилась очередь солдат. Чуть дальше виднелась палатка перевязочного пункта.

Георгий, пока шёл, перекинулся парой слов с мужиками из других отделений, узнал, как обстановка, много ли потерь. Больше всего досталось третьему взводу, который окопался ближе к деревне. Шрапнель рвалась у них над головами солдат, покосило чуть ли не половину личного состава. В деревне же засела другая рота, и там всё было так, как Георгий и предполагал: бревенчатые срубы крестьянских изб стали надёжным укреплением для бойцов.

Пищу Георгий принёс затемно. Но не успело отделение поесть, как рядом выросла широкая фигура татарина Аминова.

— Степанов, сегодня в караул. Пойди сюда, покажу, где стоять должен.

Георгий даже не сомневался, что это распоряжение отдал Губанов. Унтер всё делал, чтобы ненавистного «вольнопёрого» со света сжить. Второй раз не давал спокойно поспать. Теперь всю ночь придётся провести на ногах, а завтра ещё какую-нибудь ерунду придумают. Стрельба и беготня так вымотали, что хоть сейчас падай в окоп и спи, пусть там сыро и холодно, но теперь было непонятно, когда получится вздремнуть.