Беглая книга

5

…Татьянин звонок застал меня почти в дверях. Я как раз обматывалась розовым шейным платком. Обещали похолодание, поэтому я решила перестраховаться. Горло и так постоянно саднило уже к концу первой пары. А если еще застудить, вообще голос пропадет. Именно из-за вечно больного горла я так не любила отвечать на звонки в нашем секторе. Телефонный аппарат был установлен, видимо тогда, когда я еще училась в институте. Телефонные аппараты столько не живут. Наш жил, хотя и хрипел, и щелкал, и вздыхал сам собою, и поэтому разговаривать по нему можно было только сильно повышая голос. Мне с моими слабыми связками, регулярно истязаемыми преподаванием, орать в телефонную трубку не хотелось. Но и сделать вид, что я уже ушла, было неудобно. Тем более, что день был какой-то не особенно вдохновенный, все сотрудники и так разбежались рановато.

Вообще говоря, наш НИИ давно превратился в клуб по интересам. Мы двигали науку по инерции и из любопытства. И если раньше научный сотрудник удовлетворял свое любопытство за государственный счет, то теперь — практически за свой. Про зарплаты наши говорить просто стыдно, а уж жить на них — еще стыднее. Перепадали гранты, конечно же, но при нашей московской жизни и они за полноценный заработок сойти не могли. Мужчин в нашем секторе давно не осталось, все кто был, еще десять лет назад разбежались во всякие бизнесы. Остался только Даниил Исаакович, которому поздно было менять свои привычки. После смерти нашего патриарха Даниила Исааковича остались одни женщины, причем почти все — замужние. Им не мешало то, что наш институт перестал быть кормушкой, даже, мне кажется, их это устраивало: не стало денег — не стало грызни и интриг. Теперь здесь лишь дамы, приятные во всех отношениях, которые собираются два раза в неделю по присутственным дням вести интеллектуальную беседу. Молодых обеспечивали мужья, пожилых — сыновья. Женщинам с маленькими и средними детьми такая ситуация вообще казалась идеальной — сиди себе дома, пиши научные статьи, иногда выбирайся на работу. Вроде и не домохозяйка, а в то же время — при муже, при детях. Мне было сложнее. Приходилось зарабатывать самой, а наше поколение к подножному корму было не приучено. Это все равно что колхозную коровку отпустить на волю и сказать «все, ты свободна, ищи пропитание, где хочешь».

Телефон надрывался, и я все-таки подняла треснувшую посередине трубку.

— Алло, я слушаю. — Ой, Рита, ну наконец-то! Дома нет, здесь занято постоянно! Ну наконец-то прозвонилась!

Это была Татьяна. Голос у нее срывался на какие-то истерические подвывания. Я поморщилась. Хорошо еще, что аппарат старый, если бы было хорошо слышно, от ее воплей я бы оглохла. Татьяна вообще меня утомляла своей демонстративностью и бесцеремонностью. Она любила подолгу рассказывать о себе, и все это так шумно, громко, с такими преувеличениями, что мне иногда жалко было, что она не стала актрисой. По крайней мере, со сцены все ее жесты смотрелись бы бесподобно. А по телевизору — так вообще. Ее бы можно было, по крайней мере, выключить. Да и в тот момент — что греха таить, мне захотелось положить трубку, а после сказать, что, мол, извини, телефон барахлил, разъединили… Да, именно так и надо было сделать. Но я, по глупости и из вежливости спросила у нее:

— Ну, Таня, что на этот раз?

И тут она сорвалась на вой:

— Ты не поверишь, Рита-а-а-а! Димочка пропа-а-а-ал!

Димочку я знала с самого его рождения. Я была первой, кто приехал навещать Татьяну, когда она выписалась из роддома. Таня в моем понимании была героической — по своей глупости — женщиной. Она всю жизнь с надрывом тянула на себе воз забот, которые сама же на себя и взваливала. Женька, с которым она познакомилась на картошке, ее что называется, поматросил, да и бросил. Аборт она делать не стала. Родственники у нее были старой закалки, отец военный, мать домохозяйка, оба — уже не деревенские, но еще патриархальные. В дочери души не чаяли, отец порол ее ремнем нещадно за каждую тройку в школе, но все это — любя, чтобы дочь об учебе думала, а обо всем остальном — не сметь. Она не смела, поступила с великими трудами и истериками (но без блата! По крайней мере, по ее версии…) в тогда еще ИНЯЗ, и на первом же курсе от первой же любви забеременела. Да еще решила родить.

Отец орал «Ты мне не дочь!» мать, забыв, что муж партийный, по-деревенски голосила «Василий! Побойся Бога!» и хватала его за помочи, пытаясь не допустить смертоубийства. Вообще, история была почти что водевильная, и по всем законам жанра должна была иметь место не в 1979 году, а веком раньше.

Димочка родился как раз в тот год, когда нам обещали построить коммунизм, а вместо этого устроили Олимпиаду. Тане было не до Олимпиады и не до коммунизма. Сейчас даже трудно представить, что означало родить и вырастить ребенка в условиях дефицита. Современным мамашам с сумками «кенгуру», походя покупающим памперсы в сияющих супермаркетах не понять… И слава Богу!

В общем, глядя на Танькины страдания, я начинала думать, что, может быть лучше мне и дальше заниматься одной наукой. По крайней мере, мне как-то больше по душе было сидение в библиотеках, чем стирка подгузников. Кстати, я много помогала Таньке, мыла у нее полы, ходила по магазинам, пока новоиспеченные бабушка и дедушка вкалывали на огороде (у нас участок, между прочим, не освоенный, некогда нам твоим Димкой заниматься). Но вот стирать пеленки с подгузниками — это уж извините. Я вообще человек брезгливый. Я и кошку-собаку не хочу из-за этого заводить. Мне как-то хотели друзья котенка сплавить. Я представила себе, что пока он не приучится к туалету, у меня на полу будут кучки вот этого самого, извините… Нет!

У меня аквариум на 100 литров со шпорцевыми лягушками. И с фильтром, который все отходы их жизнедеятельности всасывает. Фильтр, конечно, тоже надо мыть и аквариум иногда чистить, но там вода и я в резиновых перчатках.

…В общем, за исключением подгузников, я делала для Димочки все. Таня была моей лучшей подругой, почти сестрой. Она подкидывала мне Димку пока доучивалась после академки (бабушка сидела с внуком неохотно, хотя не работала), несколько лет спустя я забирала Димку из садика и везла к себе домой, потому что Таньку иногда задерживали на работе. Мы гуляли с ним около моего дома в тенистых околохрущебных дворах. Дима звал меня «тетя Рита», иногда «тетечка Риточка», если что-то клянчил у меня, а если я ему отказывала, то сердился и я превращалась в «Тетку Ритку».

Потом, когда он учился в школе, я натаскивала его по английскому, французскому, по истории и по литературе. В общем, он очень удивился, когда узнал, что я ему не родственница.

— Дима пропал? — переспросила я. Больше сказать было просто нечего.

Наверное, нет смысла объяснять, что для Таньки он был светом в окошке, худо-бедно озарявшем ее непутевую жизнь. Татьяна рано постарела, сникла, она работала не столько из-за денег (отец ее, сменивший с годами гнев на милость, выслужился и получал немало, так что мог содержать хоть десять внучат), сколько ради того, чтобы как можно позже прийти домой и отговориться от всех маминых претензий одной фразой «Мам, я так устала, а мне завтра рано вставать!». И все из-за Женьки кудрявого, соблазнившего ее на первом же курсе.

Чем старше становился Дима, тем больше с ним было хлопот. Он не был полным балбесом, скорее принадлежал к толпе способных, но ленивых. Во многом благодаря моим связям, его поступили-таки в МГУ. Танька была счастлива — она так боялась армии! Но, чуть передохнув, нашла новый повод для беспокойства: теперь она боялась, что на Филфаке мальчик попадет в дурную компанию, к каким-нибудь наркоманам. К наркоманам Димочка не попал. Он угодил к кельтанутым.

В этом была отчасти и моя вина. Кельтами я увлекалась давно и отчаянно. Это было мое хобби, моя тайная страсть еще с тех пор, когда мне по чистой случайности попала в руки книжечка — сборник ирландских саг в переводе А.А. Смирнова. До этого я как раз перечитывала Беовульфа, но как-то не вдохновилась даже во второй раз. И тут — такое открытие! Какая простота и чистота сюжета! Для меня это было окошко в древнюю культуру, о которой — о ужас! — я не знала ровным счетом ничего. Потом я приобрела «Похищение быка из Куальнге» и с удивлением обнаружила, что перевод был сделан знакомыми моих коллег. С тех пор я жадно выискивала при каждом походе в Ленинку все, что связано с кельтами и, по моим скромным оценкам, стала смыслить об этих народах если не на уровне специалиста, то, по крайней мере, на уровне очень грамотного любителя. Я пыталась учить языки, но древнеирландский показался мне сложным, современный ирландский — тоже, а вот бретонский виделся мне не таким устрашающим. Его-то я и выучила по книжке, которую одна подруга привезла мне из Франции.

Конечно, я не могла удержаться от того, чтобы не почитать Димочке вслух мои любимые саги (вообще-то более грамотно называть их повестями). Димочка слушал внимательно, он, откровенно говоря, вообще слушал меня больше чем маму. Да и мама его, Татьяна, хоть и младше меня всего на девять с половиной лет, всегда слушалась меня как мать родную. Хотя бы потому что ее собственна мама с возрастом становилась все сварливее и обратиться к ней за помощью и советом значило обречь себя выслушивание долгих, нудных и злобных поучений.

Она не была против того, чтобы я читала Димочке «Похищение быка из Куальнге». Ну вот я и читала. Кто ж мог знать, что в начале девяностых молодежь начитается Толкиена (на которого у меня, кстати, аллергия, по мне лучше уж новомодный Гарри Поттер) и начнет как это у них принято говорить, «тащиться» от моих милых кельтов.

Меня коробило от того, что я видела по телевизору: мальчики и девочки в клетчатых юбках (да-да, и мальчики тоже!) прыгают, задирая ноги, в Центральном Доме Художника и еще каком-то подвальном помещении под звуки волынки и грохот совершенно не кельтских музыкальных инструментов. Я просто ревновала их к своему увлечению. То, что я лелеяла в душе годами, в самом укромном уголке, они вынесли на подмостки, да еще ногами топают! Чувствуешь себя так, будто пятнадцать лет растила под окнами палисадничек, а тут по нему пробежала орава дикарей.

Но они-то ладно, а Димочка-то куда?

— Тань, хватит реветь, — сказала я, — все равно не слышу ничего. Ты знаешь, какой у нас тут телефон. Приезжай ко мне, я через час буду дома, попьешь валерьяночку и все мне расскажешь.

Я положила трубку и собралась было выходить, как телефон позвонил снова.

— Алло, — голос у меня был вялый и усталый.

— Риточка, милая, привет! Это Володя тебя беспокоит… Володя! Надо же… Хорошо еще трубку сняла!

— Да, здравствуй, как дела?

— На букву хэ, но не подумай что хорошо… Риточка, я тебе по важному делу звоню. Ты ведь у нас того… кельтовед?

— Да ну тебя, я так, интересующаяся…

— Хватит скромничать, у тебя от скромности все беды… В общем, мне нужна твоя консультация.

— А… по какому поводу?

— Да вот понимаешь какое дело, попала мне тут в руки пара любопытных документов. Один по-французски, ну это я еще кое-как разобрал, хотя тут тоже кое-что поможешь мне уточнить, а другой на совершенно варварском языке. На твой бретонский похоже. Документы вроде восемнадцатого века. Вот хочу, чтобы ты мне экспертизу провела. История там потрясающая, прямо роман. Вот только не знаю, насколько это все подлинное. У меня только копия. Поможешь?

— Ой, Володь, я не знаю даже… А может, тебе в Институт Языкознания позвонить, там тоже есть ведь специалисты…

— Да ну их! Я звонил, они все на какой-то конгресс ринулись в Дублин или еще черт-те куда. Как в том анекдоте «Ту Даблин — Куда, блин?»

Я рассмеялась, хотя анекдот был старый и не очень смешной. Я обрадовалась, что слышу Володю. Он давно мне не звонил, а сама я его беспокоить не решалась.

— В общем так, — Володя, кажется, тоже чему-то был рад, — я сматываюсь с работы и еду прямо к тебе. Буду где-то в семь, полвосьмого. Идет?

— Угу.

— Цветы, конфеты, шампанское — за мной. Что еще привезти?

— Да ничего, спасибо тебе.

— Ах ты скромница! Ну до встречи.