Беглая книга

Любезный мой друг,

Спешу принести свои извинения за то, что так долго тянул с ответом. Годы берут свое, и любая поездка меня утомляет настолько, что чувствую себя совсем разбитым. Тем более, что, последнее время мне слишком много внимания приходится уделять тем сплетням и кривотолкам, коих, увы, не удается избежать даже в кругу тех, кто, отринув все мирское, посвятил себя служению Всевышнему. Как ни прискорбно это, даже среди священников встречаются люди, чей разум затуманен завистью и ненавистью. Многие хотели бы занять мое место и обременить себя моими заботами… Ты знаешь, о ком идет речь. Но довольно об этом! Чувствую, что превращаюсь в старого брюзгу, который только и делает, что жалуется на окружающую его вопиющую несправедливость. Уныние есть грех, а жалобы — признак слабости духа. Не стану же поддаваться искушению и впадать в меланхолию, лучше давай-ка переведем разговор в область гораздо более приятную и притом непосредственно тебя касающуюся.

Весть о твоей помолвке не могла не обрадовать меня. Ты человек уже немолодой и тебе впору задуматься о том, что прежде чем покинуть этот мир, ты должен оставить в нем потомков, которые будут носить твое славное имя и приумножать твое состояние (ибо оно, все всякого сомнения, сильно нуждается в приумножении). Но почему же ты спрашиваешь моего совета? Я не видал невесты твоей, хотя и слышал, что она девушка скромная и благочестивая, и семья ее достойна всяких похвал. Вспомни старую притчу: молодой человек пришел к священнику и спросил «О святой отец, я полюбил девушку, а она меня. Она хочет, чтобы мы поженились. Так дай же мне совет: стоит ли мне жениться или нет?» Знаешь ли ты, что ответил ему священник? «Нет, не женись!» — сказал он. «Но отчего же! — возмутился юноша. — Ведь мы любим друг друга!» На что мудрый старец отвечал ему: «Если бы ты и вправду любил ее так, как говоришь, то женился бы на ней, ни минуты не раздумывая, и не стал бы спрашивать у меня совета. Но ты сомневаешься, а значит, не совсем доверяешь своей невесте. А чего ради жениться на женщине, которой ты не доверяешь?» Подумай над этой притчей на досуге, прежде чем делать столь серьезный шаг, более я ничего не могу тебе сказать.

Ты спрашивал меня, как поживают мои драгоценные рукописи? Увы, в последнее время у меня столь много хлопот, что я с трудом нахожу время для того, чтобы посидеть в тишине, склонившись над древними пожелтевшими страницами. Продолжаю переписывать отдельные отрывки из «Любовных похождений старика», однако не осмеливаюсь представить на суд читателей все, что содержит эта забавная, но грубоватая народная пьеса. Сюжет не слишком оригинален и знаком тебе, вне всякого сомнения: богатый гадкий старик задумал жениться на молоденькой девушке. Девушка идет под венец ради его денег, но достается не дряхлому мужу, а молодому ловкому слуге. Фи, скажешь ты, поморщив нос, что за пошлость! Да, дорогой мой, сюжет известен повсеместно. Ничего нового мои бретонцы не выдумали. Но каким хлестким и цветистым народным языком написана комедия! Признаться, я смеялся до колик, читая эту пьесу. Истинное наслаждение получил я от забавной игры слов… Впрочем, ты упорно воздерживаешься от того, чтобы выучить хоть слово по-бретонски и вряд тебе будет понятна вся соль этих шуток.

Да, комедия, несомненно, прекрасна. Но можешь себе представить, что было бы, если бы я переписал ее целиком и представил читающей публике? Боюсь, мне пришлось бы лишиться сана и до конца моих дней служить примером того, как не должен вести себя священник. Посему я лишь скопировал отдельные моменты, остальное же оставил себе, надежно запрятав. Прятанье рукописей — не такое уж приятное дело. Каждый раз, когда одна из них, та, которую нет возможности опубликовать и представить в печатном виде, отправляется на чердак и находит свое последнее пристанище в сундуке, мне кажется, будто я прячу от людей несметные сокровища, по праву принадлежащие моему народу. Конечно, те рукописные книги, которые ничем не грешат против нравов, я передаю своим собратьям в аббатство Ландевеннек, дабы пополнить тамошнюю и без того роскошную библиотеку. Но не могу же я снести туда «Любовные похождения старика»! Бьюсь об заклад, братия будет от души хохотать, читая это пьесу, потом посерьезнеет, а после и прогневается на меня за то, что я ввел их в искушение, подбросив на хранение такую непристойную вещь. Многое, многое из того, что у меня есть, будет веками пылиться на чердаке, пока кому-нибудь из потомков не придет в голову покопаться в моих пыльных сокровищах, если, конечно же, в то время рукописи будут иметь хоть какую-нибудь ценность.

Тебя, наверное, интересует судьба бретонской Библии, спасенной прелестной Маргаритой, женой моего кузена? Увы, и эту рукопись ждет чердак. Я советовался с известным тебе лицом и получил полусовет, полунаставление: «Забудь, — сказало известное тебе лицо, — о том, что такая книга вообще существует. Реформа нашей церкви заключалась именно в том, чтобы возвысить клириков над той грубой и невежественной средой, из которой они происходят; заставить местных приходских священников как следует выучить латынь, которую до того они знали с пятого на десятое. Ты же предлагаешь им снова забыть язык церкви, вернуться к грубому нижнебретонскому наречию, на котором приходские священники и так читают проповеди, понятные простому народу, но совершенно непонятные нам, посланцем Кардинала. Одному Богу ведомо, что там вдалбливают в головы своей неотесанной паствы полуграмотные деревенские ректоры и мы, призванные бороться со всякой ересью, не можем ничего поделать, так как наше ухо неспособно уловить смысл в этом чудовищном нагромождении звуков. Так что забудь о своей бретонской Библии и не вздумай более настаивать на том, чтобы мы разрешили печатать ее и использовать во время службы в церквях. Говорю это единственно из-за того, что пекусь о твоем же благополучии.» Я был удручен, он, тем не менее, понимал, что мой советчик прав, проявляя заботу о моем будущем. Недоброжелателям будет за что уцепиться, если я начну всюду и везде требовать признания перевода, оказавшегося в моих руках, каноническим.

Надо сказать, что при подробном прочтении сего перевода я выяснил следующее: автор ее был, несомненно, человеком в высшей степени талантливым и получившим блестящее образование. Псалмы Давида он перевел с соблюдением нашего древнего стихосложения, известного еще британским бардам в те времена, когда наши предки жили по ту сторону Ла-Манша. И при этом он ничем не погрешил против Святого Писания, и для меня по сю пору остается загадкой — почему же наши собратья во Христе сочли эту Библию еретической? Только ли потому что хотели заставить бедных ректоров выучить латынь? Только ли потому что, многим из тех, кого присылают из Франции в наш бедный край, просто лень потрудиться и выучить тот язык, который известное тебе лицо называет «чудовищным нагромождением звуков»? Ты знаешь, как я отношусь к иезуитам. Не в моих правилах говорить плохо о тех, кто, подобно мне, ревностно служит Господу, пусть и на свой лад; однако ж, здесь я не могу воздержаться от того, чтобы не воскликнуть: какую чудовищную ошибку (назовем это ошибкой!) совершили они! Какую пользу могла принести эта Библия в деле просвещения нашего погрязшего в полуязыческих суевериях народа!

Впрочем, подозреваю, что чуть только я пускаюсь в рассуждения о религии и просвещении, ты, мой друг, человек исключительно светский, начинаешь зевать и тянешься отложить письмо. Догадываюсь также, что судьба рукописи волнует тебя куда менее, чем судьба прелестной Маргариты. Итак, не далее как пять дней назад, я получил-таки весточку из Керзервенн. Точнее будет сказать, что я получил сразу два послания — одно, короткое, от Ива, который сообщал мне о рождении сына, которого нарекли Клодом-Мари, и другое, куда более пространное, от Маргариты. Бедняжка едва пришла в себя после родов, которые дались ей нелегко, несмотря на ее хорошее здоровье. Она подробно описала мне внешность младенца, за которого она так опасалась, что приказала, вопреки обычаям, крестить его через три часа после рождения. Местному священнику она объяснила это тревогой за здоровье ребенка и боязнью, что он покинет наш мир без крещения и лишится райского блаженства. Колебания священника были прекращены щедрым подношением. Мне же в своем письме Маргарита изложила иную причину.

Ив, говорила она, за последнее время заметно разбогател и начал отстраивать замок Керзервенн заново. О том, откуда брались у него деньги, не знал никто. Я подозреваю, что речь шла, скорее всего, о какой-нибудь незаконной торговле, ведь тебе известно, что каждый второй житель нашего побережья — контрабандист. Сбыт или хранение незаконно ввезенного товара — дело прибыльное, и к тому же не очень рискованное для того, кто, подобно моему кузену Иву, вхож в хорошие дома. Но это всего лишь мои догадки. Маргарита в своей простоте нашла богатству мужа свое объяснение. По ее словам выходило, что Рогатый Паоль с лошадиными копытами вместо ног каждую неделю поджидал ее мужа в кабаке Лагадека, чтобы получить новую партию загубленных душ, за которые он, не скупясь, расплачивался золотом.. От Лагадека Ив возвращался мрачным и пьяным, и Маргарите всякий раз стоило больших усилий усмирять его. Все чаще и чаще Ив с горечью в голосе повторял, что богатство это ему не в радость.

Смею предположить, что у Лагадека, где и вправду собирается всякий сброд, мой кузен и впрямь встречался с каким-то подозрительным компаньоном, который его бессовестно обманывал. Поэтому Ив, человек весьма невоздержанный, чтобы заглушить свои беспокойства, а заодно и свою совесть, пристрастился к местной яблочной водке, до которой он и раньше был большой охотник. А рога и лошадиные копыта — это домыслы бедняжки Марго. Но, домыслы домыслами, а состояние этой женщины начинает меня волновать. Судя по тону ее письма, она близка к душевному расстройству. Она полдня простаивает на коленях перед распятием, вместо того, чтобы нянчить юного Клода-Мари. Она считает, что ей следует принять на себя грех мужа и искупить проклятие, которое, как она считает, легло на их сына. Больше того, она опасается, что по жадности своей, Ив заранее продал душу младенца дьяволу, с которым он пьянствует у Лагадека. Рогатый Паоль, мол, обещал явиться за Клодом-Мари, и утащить его в ад, где невинный младенец будет усажен на железное кресло, раскаленное докрасна. Прочитав это письмо, я немедленно ответил Маргарите, посоветовав выкинуть из головы все эти бабушкины сказки о чертях и запроданных младенцах, и заняться собственным здоровьем, которое, по моему мнению, слегка пошатнулось после родов. Мне известны случаи — да и тебе, я полагаю, тоже, — когда вследствие большой потери крови при родах и перенесенной родильной горячки у некоторых женщин начинаются временные помутнения рассудка. Некоторые даже начинают бредить, иные трясутся над своим младенцем, будто ему угрожают какие-то неведомые опасности.

Отправив письмо Маргарите, я написал доктору Ле Гоазью в Кемпер, и попросил его нанести визит в Керзервенн с уверениями, что все расходы будут мною возмещены. Ле Гоазью побывал там в отсутствие Ива, осмотрел Маргариту, и нашел ее состояние весьма тревожным. Я оказался прав — бедняжка настолько погрязла в своих фантазиях, что начала бредить. К тому же само место показалось доктору неблагоприятным: постоянная сырость и ветер могли усугубить состояние и без того больной женщины. Он посоветовал Маргарите временно переселиться в какой-нибудь из приморских городов, в надежде, что морской воздух и сама перемена обстановки отвлекут ее от мрачных мыслей. К тому же он осторожно дал ей понять, что Ив, который много пил и становился все более раздражительным, мог нанести ей вред своим грубым обращением. Как человек деликатный, Ле Гоазью предпочитал не лезть в семейные неурядицы, однако синяк на скуле Маргариты показался ему достаточным свидетельством того, что моей кузен не очень-то нежно обращался со своею женой.

Вот такие невеселые вести получил я из Керзервенна. Надеюсь, что Маргарита последует совету доктора и переедет на побережье. У нее, кажется, есть какая-то троюродная тетушка в Пон Л Аббэ, которая, возможно будет не против, если Маргарита погостит у нее месяц-другой вместе с сыном.

Что же до меня, то я надеюсь быть в курсе всего того, что происходит в Керзервенн и молю Господа о том, чтобы он вернул Маргарите разум, а Иву — человеческий облик. На этом, прости, вынужден окончить мое послание. Глаза мои устают от долгого чтения или письма. Кланяйся господину Ле Корру, и передавай, что я делаю все возможное для благоприятного исхода дела.

Дом Луи Ле Пеллетье