Беглая книга

4

В электричке озябший Найси слегка отогрелся. Но сел рядом с Дейрдре, которая зевала, не успевая прикрывать рот ладонью. От свежего лесного воздуха всех разморило, Конхобар спал с открытым ртом, запрокинув голову, а Фергус с Сетантой думали, что бы такого запихнуть ему в рот для пущего прикола. Фергус предлагал яблоко, а Сетанта — сигарету. И то и другое было не смешно и глупо. Вообще настроение у всех было какое-то подавленное, но вот с чего — никто не мог сказать. Вроде бы все хорошо, но что-то их всех напрягало, как будто они на этот раз сделали в лесу то, чего делать не следовало. Копнули не там? Будто нечистую силу вспугнули. Нет, бред, конечно… А все равно давит.

Дейрдре прижалась к Найси, долго пристраивала голову у него на плече. Найси поцеловал ее в коротко остриженную макушку и прошептал:

— Слушай, у тебя с предками как?

— Нормально.

— А они отпустят тебя денька на три?

— Куда? К тебе?

— Нееее! У меня маман совсем крышей поехала. Затрахала меня уже. В Питер.

— А что мы там будем делать?

— По Невскому гулять. На кораблике кататься.

— А жить где?

— У Сашки Денье. Я про него тебе рассказывал, он классный, к нему всегда вписаться можно. Он меня давно звал.

— А это удобно?

— Если бы не удобно было, он бы не звал. У него квартира большая такая, в старом доме на Шпалерной. У него вечно кто-то тусуется, люди приезжают, живут неделями. Главное, интеллигентная такая семья, а кого только к ним не заносит. Увидишь… А сам он такой прикольный! Я сначала думал, что он еврей: маленький такой, черненький, нос как полагается, а оказалось, что у него все русские, только прадедушка француз. Он мне фотку показывал своего прадедушки в молодости — ну вылитый Сашка.

— А что он вообще делает?

— Историк. На третьем курсе уже. Хочет курсовую по истории Французской революции писать Он все копает-копает, пытается свои семейные архивы раскопать. Этот его прадедушка приехал в Питер еще до революции, строил там чего-то; инженер был или типа того. Ну а потом революция, все дела, он остался в России, все что было, у него отняли, он себе только архив оставил. Там тысячи бумажек еще со времен царя Гороха… Вот Сашка и разгребает. А у этого самого прадедушки кто-то из дальних предков был дворянин, сейчас не помню… Представляешь, там вся переписка сохранилась с восемнадцатого века. Я не знаю, зачем прадедушка это все в Питер волок, такой же, наверное, был прибабахнутый, как Сашка. Там все было переложено картонками, папиросной бумагой, чтобы не испортилось. Причем никому это было не интересно, так и лежало в сундуке. Так Сашка такие фишки раскапывает! Помнишь, я тебе давал почитать байку про мужика в туалете? Или про Французскую Революцию, как они захватили погреб с вином? Может, он еще чего-то раскопал. Он эти бумажки пинцетом берет, чтобы не рассыпались. Чем-то обрабатывает, копии снимает. Эй, ты спишь?

— Ага… — Дейрдре дремала и уже плохо понимала, что там шепчет ей Найси.

— …Давай сейчас к твоим заскочим, отпросишься у них дня на три, соберешь, чего надо и на вокзал. Как раз на ночной поезд успеем, утром будем у Сашки… А? — он слегка толкнул ее плечом, чтобы разбудить.

— Я не знаю, — пробормотала Дейрдре. — Может, отпустят, а может и нет… А ты-то матери говорить будешь?

— Да пошла она… Задолбала…

Дейрдре, похоже, заснула окончательно, и Найси решил, что как-нибудь сумеет обаять ее предков. Даст им Сашкин телефон в Питере — звоните, поверяйте, если надо. С деньгами только как-то неприятно: на плацкарт туда-обратно еще хватит, а там на что жить? У Сашки занять? Неудобно, неизвестно потом как возвращать, Сашка редко в Москву ездит. Ладно, может, удастся заскочить домой, взять из ящичка заначку, так чтобы мать не успела начать свои воспитательные занудства.

Его тоже клонило в сон, и только перед самой Москвой-сортировочной, Сетанта смог растолкать его и Дейрдре.

В метро шли молча, хмурые, друг на друга не глядели, делали вид, что не проснулись. А потом разбежались по разным станциям. «Пока-пока!» — и все, даже в глаза друг другу не глядели. Колбаскин ехал до дому один. Ему было близко: он жил на Кутузовском проспекте в старом доме, где когда-то селили профессоров и именитых музыкантов.

Поляна, поляна, поляна… Что-то там такое было, что зацепило его за самое сердце. Не там копали! Вон где она, Эмайн-Маха, настоящая-то! Теперь самое главное — убедить в этом остальных… А с этим всегда было трудно. То ли он, Колбаскин, не умел внятно объяснять, то ли люди нарочно его не понимали. Иногда казалось, что весь мир вокруг состоит из сплошных идиотов, которым надо по сто раз повторять, и все равно не поймут… И хоть кол на голове теши, хоть десять раз пересказывай им книги Платова, ну никак не хотят они въехать! Жрать они хотят, у них, видите ли, кислород в голове забродил и все мысли свернулись!

А как все хорошо начиналось! Сначала Колбаскин был для них старшим товарищем, знающим о кельтах все, или почти все. Они приходили к нему и сидели на старом продавленном диванчике, разинув рты. Девочки озирались по сторонам, глядели на постеры, которыми Мишка оклеил все стены от пола до потолка (а потолки-то высокие!). На постерах они видели сказочно-синее небо Ирландии, угрюмые скалистые берега Бретани, одинокие фермы, затерянные среди вересковых пустошей… А Мишка стоял и говорил, говорил, говорил…

«На северных островах земли были Племена Богини Дану и постигали там премудрость, магию, знание друидов, чары и прочие тайны, покуда не превзошли искусных людей со всего света» — так гласило древнее предание. Что за знание? Как его постигали?

На этот счет у Колбаскина была своя теория.

Мишка «кельтанулся» в девяносто шестом году, когда его чуть ли не силой друзья уволокли на Святого Патрика в «Пилот», где он в первый раз услышал группу «Воинство Сидов». Это было потрясение и просветление одновременно. Колбаскин понял, что вот оно, то, ради чего стоит жить. Эта музыка разбудила в нем нечто, что спало долгие годы, но никак не могло проснуться и забурлить.

До этого жизнь была какая-то серая и неприметная: школа, нудные уроки, пионерские собрания, потом как-то все тихо пропало, не стало ни пионеров ни комосмольцев, а скука осталась. И Мишка часто спрашивал себя — ну неужели всю жизнь будет эта скука? Сначала ходить в школу и отбывать повинность, потом ходить в институт и отбывать повинность, потом всю жизнь на работу ходить. А жить-то зачем? И вот тут-то ему как молния в голову стукнула!

— Сегодня в связи с празднованием праздника Патрика… дня праздника Патрика… — Андрейчук слегка путался, видимо волновался. — мы представляем Вам новую группу…Я думаю, что она понравится всем, кто ранее знал и любил Пак энд Пайпер, потому что лучшая часть Пак энд Пайпера осталась здесь — мир его праху! И сейчас мы представим для вас новую программу. Эта группа называется «воинством Сидов». И если в полночь вас случайно начинает продирать жуткий мороз, и вы начинаете дрожать, и не понимаете откуда это и почему это, или вы слышите топот коней и туман надвигается на вас, то это мы, конечно… Вообще название нашей группы, «Воинство Сидов», происходит от ирландских духов, которые живут в холмах, и занимают там свое место, равное месту как живых, так и мертвых. Они просто живут там и никому не мешают. Но не вздумайте к ним соваться просто так, они этого не любят.

При первых же звуках музыки Кобаскин почувствовал, что его повело. Почва ушла из-под ног, видимо в самом ритме ирландской музыки содержалось нечто созвучное ритмам его души и тела. Сердце в такт глухо ударяло в его груди, и весь мир повернулся вокруг своей оси. И, — о чудо! — Колбаскин, маленький, тусклый человечек с рано пробившейся плешью вдруг стал на голову выше, распрямил спину и почувствовал, как под лопатками у него прибиваются маленькие крылышки.

Потом были еще концерты «Воинства», потом они распались и Миша стал ходить на Ши Вор, который несколько отличался от вновь возродившегося «Воинства Сидов», в потом и Ши Вор распался, но к тому времени в Москве и в Питере стало до кучи всяких кельтско-музыкальных групп, и Миша благополучно в них запутался. Но любовь к кельтам осталась. Мише снились кельтские сны, он видел кельтские сны наяву, когда ехал в свою контору, как он презрительно именовал фирму, в которой слегка подрабатывал. Именно слегка, потому что никакая работа толком его не интересовала. Он жил себе и жил в своем мире, в своих снах наяву, и если находились вокруг люди, которые могли разделить с ним его кельтские мечты, он их замечал. Остальные для него почти не существовали. А для чего их было замечать?

Почитав литературу и поняв, что ее безбожно мало, Колбаскин ткнулся на Филфак. Но там он быстро разочаровался: снобствующие ученые дамы преподавали языки и заставляли своих студентов учить грамматику, от которой у неподготовленного человека мог случиться заворот мозгов, настолько кельты умудрились поставить все в своих языках с ног на голову. Колбаскин походил на семинары по истории и культуре. Но и там шло вечное университетское занудство: это-де, мы знаем, а вот тут недостаточно фактов, мы можем предположить, что… И, что особенно Колбаскина рассмешило, разговоры о друидах считались чуть ли не неприличными, потому что, мол, о них столько домыслов, столько всяких ненаучных фантазий. А уж о неодруидах говорили как о больных. Это возмутило Колбаскина до глубины души. Он-то рвался именно за этим, за тайным друидическим знанием, а не за категорией числа в современном бретонском языке и не глаголами в древнеирландском.

Решив, что люди, занимающиеся поиском голых или слегка приодетых фактов, начисто лишены фантазии и потому не заслуживают даже презрения, Колбаскин пошел своей эзотерической тропой. К тому времени у него было уже свое видение (или видЕние?) Ирландии. И поначалу все шло гладко. Он ходит на концерты и медитировал под кельтскую музыку, глядя свысока на беснующуюся толпу, которая прыгала, изображая некое подобие ирландских танцев. Он держал в себе это знание, пришедшее к нему одному, и готов был отдать его лишь тем, кто готов был прийти к нему. И вскоре люди потянулись… Но за чем они тянулись?

Мише было досадно (и он долго не хотел себе в этом признаваться), но многие приходили как-то больше ради того, чтобы посидеть, попить-поесть, побренчать кое-как на гитаре, попеть и познакомиться. Кто-то со временем уходил насовсем и больше не вспоминал о Колбаскине. Кто-то потом говорил, что, мол глупости это все. А Колбаскин не держал на них зла. Ему было жаль тех, кто ушел, так и не испив из чаши познания.

Он один знал истину, знал, что нужно всего лишь воссоздать Эмайн Маху такой, какой она была и тогда… Что тогда, он еще не знал, но верил, что когда-нибудь и это ему откроется.