Беглая книга

47

Маленький смешной человечек, шатаясь от усталости, уныло бродил взад и вперед по убогой платформе с казенным металлическим номером-вывеской 258. Утро едва прогладывало сквозь сине-серые тучи, а электричек в сторону Москвы все не было и не было, несмотря на то, что по расписанию утренний поезд должен был бы минут двадцать как приехать. Мимо с унылым громыханием промчался товарняк, и у Миши зарябило в глазах от проносившихся мимо цистерн, вагонов без окон и открытых платформ.

Стоять здесь, на влажном холодном ветру было более чем неуютно, но других вариантов не было: он даже не знал, где находится ближайшее шоссе. Да и поймать попутку в такое время суток (и, особенно, в такое совсем не дачное время года) вряд ли было легко.

Мистическое бдение на поляне Сидов, похоже, заканчивалось жестокой и совершенно не романтической простудой. Колбаскина бил озноб, он не чувствовал ни рук ни ног. Но все это было сущей ерундой по сравнению с главным.

Сиды не открыли ему свою поляну. Эта ночь, как и положено такой волшебной ночи, была ужасна и зловеща: завывания ветра, то ли колкий дождь, то ли мокрый снег, колыхание елей над головой — все нагоняло на одинокого путника такой первобытный страх, что и в самом деле можно было отправиться с мир иной. Но то, что произошло дальше, было еще страшнее, хотя ни в одной саге не упоминалось.

На поляну он вышел не сразу. Найти ее днем было легко, а вот ночью, когда свет фонарика буквально выгрызал из темноты кусочки окружающей действительности, пришлось довольно долго поплутать, прежде чем достичь того самом идеально круглого холма. Но, в конце концов, он нашел то, что искал. Идеально покатый склон, высохшая, но влажная от дождя трава, по которой было ужасно неудобно карабкаться наверх. После долгих усилий, вымокший, но еще полный надежды, Колбаскин оказался на вершине. Там он и просидел всю ночь, ожидая голосов, которые позовут его с собой в неведомый мир… Но никто и не думал звать его. Может быть, Сиды, как и он сам когда-то ждали, что их будут уговаривать и упрашивать: мол, возьмите меня с собой, а? Но Колбаскин был все же уверен: их лучше не трогать, сами призовут.

Погрузиться в пророческий сон не было возможности: несмотря на непромокаемую штормовку, влажный холод проникал под одежду, студил тело и воспалял мозг. Казалось, весь мир вокруг исчез, и остался только ветер и дождь, дождь и ветер.

И тут фонарик неожиданно погас. Наверное, села батарейка. Эта досадная и самая что ни на есть бытовая мелочь сделала положение Миши и вовсе невыносимым. В этом лесу, где на километры вокруг не было ничего кроме парочки абсолютно пустых дачных поселков, безумному горожанину было делать нечего. О том, чтобы развести костер и речи не было: где найдешь хоть одну сухую веточку?

Вообще о своем комфорте Миша как-то не подумал. То, что придется просто пережидать холодную дождливую ночь, для него было полной неожиданностью.

Несостоявшийся гость Сидов так и сидел на собственном рюкзаке, периодически вскакивая и начиная приплясывать, чтобы хоть как-то согреться. Время, которое прошло от того момента, когда погас фонарик до рассвета, показалось ему вечностью. У него еще никогда не было столько времени на раздумья о жизни и о себе. Как ни странно, в голову ему приходили совсем другие мысли и образы, чем раньше.

Очень многое из того, чем он раньше думал со священной дрожью, показалось смешным и ненужным, а то, о чем он отзывался с пренебрежением, стало вдруг важным до невозможности. Вся его жизнь, полная слепой веры в собственный заблуждения осталась где-то позади, все желания ушли, и осталось только одно: выжить и пережить эту жуткую ночь. А ночь все длилась и длилась, она затягивала сидевшего на холме в свою пустоту и черноту, она сжимала его в своих мягких, но властных лапах, но вместо того, чтобы убаюкать и усыпить, будила в нем все его прежние страхи и заставляла дрожать, как струну арфы, которой коснулся нежный палец музыканта.

И когда, наконец, над макушками черных елей небо стало чуть светлее, Колбаскин понял, что все позади. Еще немного, и он выйдет на тропу. А там — на платформу, на поезд и — к людям! Впервые в жизни он подумал о том, что где-то далеко, в огромном и не особенно гостеприимном городе его ждут люди, которых он, живя с ними бок о бок, совсем-совсем не знал…

В электричке было тепло, но согреться Кобласкин не мог до самой Москвы. Только в метро его разморило, да так, что какая-то бабулька, их тех, что спешат грохнуть центнер свого веса на сидение прежде, чем до места доберется больной и слабый, противно пропела:

— О-о-о, уже нажрался ни свет ни заря!

Колбаскин не сразу понял, что это относилось именно к нему. Он шатался, едва держась за поручень.

Дома его ждал полный разгром: гости перед тем, как уходить, растащили все: и книги, и постеры, и диски и даже кое-какую посуду.

— Мишенька, да где ж ты был? — всплеснула руками мать. — Я от бабушки вернулась, а тут такое! Мне твои девочки сказали, что ты куда-то за город… господи! Да на тебе лица нет?

Миша позволил стащить с себя одежду и уложить в постель, как маленького. Засыпая, он вспомнил строчку из старого «Крематория»:

Пусто в квартире, все растащили

Его друзья и подруги

Мама с упреком глядит на сына,

А по сыну ползают мухи…