Беглая книга

33

Чаепитие было для мена мукой мученической. Да еще вспомнился эпизод из раннего детства, когда мы с мамой жили в коммуналке у Пречистенских Ворот. Мне было пять лет. К нам приехал погостить мамин брат, дядя Толя, который всю жизнь прожил в деревне под Тулой.

— Ритка! Какая огромная выросла! — закричал он и поднял меня на руки. — А я тебе гостинец привез.

Он сказал это и тут же забыл, потому что они с мамой пошли на кухню. Мама заварила чай, а дядя Толя смеялся: «Чай — не водка, много не выпьешь!». И достал из своей сумки бутылку. Мама все-таки пила чай, а дядя Толя чаем не особенно баловался, а наливал из своей бутылки.

— Толя, может, хватит, а? — встревожено спрашивала мама.

— Да ну тебя, интеллигентная какая! — отмахивался он и снова наливал.

— Дядя Толя, а где мой подарок? — спросила я после долгой борьбы с собственным стеснением.

— Будет, будет тебе подарок, — странно растягивая слова, произнес дядя. И снова налил себе. Они еще какое-то время посидели с мамой, потом дядя Толя сказал, что очень устал с дороги и ему надо поспать. А я все ждала свой гостинец. Но побоялась спросить у мамы, когда же мне его выдадут. Тем более, что мама была чем-то очень недовольна.

И только на следующий день дядя Толя, который с утра все-таки снизошел до крепкого чая, сунул руку в сумку и вынул оттуда грубовато раскрашенную матрешку. Саму матрешку я плохо помню, а вот это ожидание подарка забыть не смогла.

И теперь переживала то, что принято называть эффектом «дежа вю»: я сидела в коришневом кресле, пила уже третью чашку чая и слушала, как Вениамин Георгиевич рассказывает мне о своих беседах со Стеблин-Каменским. В другое время я бы пожалела, что не могу записать слова патриарха филологии: когда еще будет возможность услышать подобное! Но сейчас я сидела как на иголках: ну когда же мы начнем говорить о Книге?

— Мы ведь с Михаилом Ивановичем разругались однажды в пух и в прах из-за «Саги об исландцах», — неспешно, смакуя каждое слово, вещал Вениамин Георгиевич. — Это было в Ленинграде. Как сейчас помню, стоим на лестнице в Академии наук, там, где мозаика Ломоносова, может, знаете…

Я начинала клевать носом. Как под гипнозом, я ушла из окружающей меня действительности, увидела и послевоенный Ленинград, и здание Академии, и мозаику Ломоносова, и ученых мужей, причем все это — в черно-белом варианте, как будто смотрела старый фильм. Ровные интонации рассказчика убаюкивали меня. За окнами сгущалась темнота, и весь мир суживался до размеров той части комнаты, которую освещал матерчатый абажур. Постепенно я теряла нить его рассказа, и голос профессора доносился до меня как сквозь вату:

— …Ведь я родился еще при царе! Семья у нас была скромная, но интеллигентная. Поскольку мы из разночинцев, в Революцию нас с матерью не трогали. Нас — это, между прочим, пятерых детей. А отец погиб на гражданской войне.

И снова провал, я ничего не слышала и не видела. Мелькнула только одна мысль «А вдруг он заметит, что я сплю? Совсем неприлично…»

— …А двадцатые годы вспомнить, самое начало, до НЭПа — это же грандиозная разруха была! Вот недавно совсем, в девяносто первом году все за голову хватались и говорили, что никогда еще наша страна такого ужаса не знала. А мне было даже смешно: они не видели, что после гражданской войны творилось! Все только и думали, как раздобыть хлеба да керосина. Уверяю Вас, других потребностей у людей почти что не было! А я был тогда без ума от классической филологии. Однажды помню, стою в длинной-предлинной очереди за керосином, голодный, одет — сами можете представить как. Очередь двигается медленно, мне скучно, а люди вокруг озлобленные, что вполне естественно… И вот я, чтобы хоть как-то скрасить ожидание, читаю Илиаду… разумеется, на древнегреческом. Люди в очереди бросили ругаться, заинтересовались моим необычным поведением. Подошел милиционер и спрашивает очень, надо сказать, вежливо: «А что это Вы, молодой человек читаете?» Я объяснил ему про Илиаду, рассказал про Гомера — милиционер был человек простой, недавно из деревни, и, разумеется, ничего об этом не слышал. Он послушал меня внимательно, а потом громко сказал: «Граждане! Уступите очередь душевнобольному человеку!» И что Вы думаете? Пропустили…

И снова — провал, снова коришневное плюшевое кресло обхватывает меня своими мягкими, но цепкими лапами, я лечу неизвестно куда. Проваливаюсь в колодец, как Алиса в стране чудес, вижу какие-то силуэты: чертей, ангелов, которые сражаются между собой. Потом из колодца вылетаю на открытое пространство. Пейзаж какой-то нездешний, сказочный… маленькие поля, деревья, каменные приземистые домики. И огромное серо-сизое небо от горизонта. Этот странный пейзаж был населен какими-то не менее странными персонажами, невесть как попавшими сюда с картин Босха. Причем лица у этих причудливых созданий были очень знакомые. Мелькнула физиономия моего Рыжика на длинной тонкой шее, из раковины улитки выглянуло бледное лицо Димочки, захохотал какой-то сумасшедший утконос в нацистской форме, из дачного туалета вышел суровый священник, а высоко в небе ангелы теснили чертей за линию горизонта. Бой был долгим и утомительным. С неба рушились те, кто пал смертью храбрых. Две армии сходились все плотнее, и постепенно удалялись, и вот я уже видела стаю голубей, теснящую стаю черных воронов. И вдруг кто-то из воронов выронил из когтей книгу. Она раскрыла свои страницы, как крылья и, отделившись от птичьей стаи, отправилась в самостоятельный полет по небу. Черные и белые птицы ринулись за ней, но она улетала от них изо всех своих книжных сил. Войска прекратили сражение и, смешавшись, в шахматном порядке полетели догонять беглянку. Книга спешила, на ходу теряя обрывки страниц, хлопала переплетом, задыхалась от безумной гонки…

— Я не очень утомил Вас рассказом о своей жизни? Я проснулась как раз вовремя, чтобы заверить Вениамина Георгиевича в том, что его рассказ был очень интересен.

— Еще чаю?

— Нет, спасибо. Вениамин Георгиевич, а можно все-таки взглянуть на бретонскую Библию?

— А, сейчас, она лежит у меня в соседней комнате, я ее специально для Вас приготовил.

Профессор поднялся со своего кресла и прошаркал в коридор. Сон слетел с меня, и я приготовилась к тому, что сейчас свершится то, о чем.. Неужели?

Вениамин Георгиевич протянул мне книгу в мягкой белой обложке. AR BIBL SANTEL — «Святая Библия». Издательство Al Liamm, год 1971. У меня была такое чувство, будто я собиралась нырнуть в глубину, а дно оказалось под самой кромкой воды.

Неужели я все это время искала то, что давно существует? Кто-то уже прочел искомый манускрипт, более того, успел издать его аж тридцать лет назад! А мы-то тут все как взбесились… Ломимся в закрытую дверь.

Наверное, мое разочарование настолько бросалось в глаза, что Вениамин Георгиевич по-отечески склонился надо мной и поинтересовался:

— Вы не это ожидали увидеть? Впрочем, я говорил, что книга не представляет особенного интереса для исследователя.

Я помотала головой: говорить почему-то не могла. Открыла книгу и на титульной странице увидела имя переводчика… Стоп! Это же один из деятелей бретонского возрождения двадцатого века! Пробежалась глазами по выбранной наугад странице текста. Да, так и есть! Неплохой, почти дословный перевод с латинского, но современный перевод! Глянув на предисловие, я еще раз удостоверилась в этом. Да, переводчик опирался на какие-то более старые версии, но что из этого? Все равно это новодел.

— Вениамин Георгиевич, ради всего святого, извините, но мы с Вами говорили о разных переводах. О том, что существует эта современная версия, я и не знала… но я все равно ее куплю, почитаю дома интереса ради.

— Ваше дело, вы не обязаны покупать. А что тут за недоразумение?

Я рассказала профессору все, что знала по поводу злосчастной рукописи и писем Ле Пеллетье, включая историю про безумных немцев, которую я вытрясла вчера из Димочки. Мне ужасно повезло, что Татьяны не оказалось дома и ее отпрыск смог рассказать мне все, что произошло в доме на Шпалерной.