Пограничник. Том 9: За речкой

Глава 25

Наш бронетранспортер медленно двигался по сухой, пыльной дороге, тянувшейся к лагерю первой ПЗ, что закрепилась здесь.

Я ехал на броне, примастившись у башенки. У меня за спиной сидел Волков. О чем-то разговаривал с высунувшимся из верхнего люка Пчеловеевым.

Сквозь рокот двигателя БТРа до меня доносились лишь обрывки их диалога:

— Ну так успокой его! Уже подъезжаем! — кричал Волков. — Через два часа уже будет на вертолете!

— Он на боль жалуется! — громко сказал Пчеловеев, чтобы перекричать шум мотора.

— Потерпит!

Ночь после боя в кяризах прошла беспокойно.

Муха приказал нашим с Андро группам сниматься с места и доставить Плюхина на «Ландыш». Сам же он, немало рискуя, вместе с Пчеловеевым и Смыкало остался на точке. Продолжал вести наблюдение.

Все понимали, что проповедник не придет. Но Муха решил убедиться в этом. И он убедился. Группа Мухи вернулась к «Ландышу» ближе к вечеру. Часов в шестнадцать они были уже на точке. И тогда старлей немедленно связался с ПЗ. Нужен был вертолет для эвакуации. А еще фельдшер.

Мы наложили Плюхину на ногу шину, но боец мучался от боли, хотя и старался не показывать нам этого. Тем не менее отделение Андро оставалось небоеспособным, пока раненый солдат здесь. Муха договорился об эвакуации. Уже около семнадцати ноль-ноль мы выдвинулись к заставе, куда должен был прибыть вертолет, чтобы забрать раненого солдата.

Лагерь уже виднелся вдали. Через несколько минут мы должны были уже миновать позицию часового, что затаился на холме, видневшемся впереди и немного правее дороги.

При этом тут и там я видел таблички «Осторожно, мины!», что отмечали собой минные поля, которыми был огражден лагерь заставы со стороны главной дороги.

Спустя несколько минут дороги, из душного брюха БТРа выбрался Муха. Старший лейтенант вспотел. Его лоб блестел от испарины, а на бровях повисли капельки пота.

Муха перебросился с Волковым парой слов, а потом полез вперед, к башенке. Потом пробрался почти к самому носу БТРа, примастился у лючка мехвода, что-то сказал Махоркину, ведущему машину.

Потом он просто уселся на броню. Стал осматривать окрестности, вертя головой.

— Что думаешь обо всем произошедшем, Селихов? — громко обратился ко мне Муха, перекрикивая гул мотора и хруст камешков под широкими колесами машины.

— Вы о сливе информации? — спросил я.

— Да, — кивнул Муха. — Ситуация странная. В кишлаке у нас четверо информаторов. Они делятся слухами, рассказывают, кто что видел. О чем говорят местные. Но просто не могут ничего знать о наших собственных планах. Ничего конкретного. Местные и без того видят передвижения советских войск. Несомненно, уже к вечеру в кишлаке знали, что мы прибыли на «Ландыш». Но откуда им знать подробности?

— На заставе тоже не знали о нашей разведывательной операции, — задумался я.

— Узнали, что мы приедем на «Ландыш», часов за десять до нашего отбытия. Вечером. Но подробностей им никто не сообщал.

— Радиоперехват? — спросил я.

Муха поджал губы. Задумчиво поднял взгляд к белесому от жары небу.

— Вряд ли. Но утечка уже есть. И прежде чем работать по линии проповедника, ее нужно выявить.

— Я слышал, он появлялся и в других кишлаках.

— Да, — кивнул Муха. — Но в этом — чаще всего. Здесь местные настроены к нам хуже остальных. В лицо улыбаются — а ночью хватаются за оружие, чтобы убивать шурави.

— Значит, идти малой группой под прикрытием слишком опасно, — сказал я.

— И у нас нет времени на продумывание легенды, — кивнул Муха. — В лучшем случае мы ничего не узнаем. В худшем — попадем в беду.

— Но в кишлак мы определенно пойдем.

— Да, — кивнул Муха. — Пойдем. Пойдем втроем — я, ты и Волков.

Я обернулся. Глянул на замкомвзвода. Волков сидел к нам спиной и, казалось, все внимание его было приковано к холмам, что вспучивались на теле равнины, немного дальше к югу от дороги.

— Он карьерист и подлиза, — сказал Муха, проследив за моим взглядом. — Но как боец — не подведет.

— А как разведчик?

— И как разведчик тоже. А вот за тобой я буду присматривать.

Я глянул на Муху. Старлей быстро прочитал в моем взгляде снисходительную иронию.

— У тебя не было опыта разведывательных операций, Селихов, — сказал Муха мрачно. — Не было опыта оперативной работы.

Я пожал плечами. Муха был, как всегда, в своем репертуаре. В его словах, в его поступках буквально сквозило недоверие. Я был уверен, что если бы не обстоятельства, Муха бы лучше сам спустился в кяриз за Плюхиным. Но он должен был оставаться на своем посту и отдать эту работу мне.

Думается мне, немало нервов он себе потрепал, пока мы шарахались по подземным туннелям.

В таком его поведении читался определенный недостаток опыта. А может быть — личная травма, которую он перенес не так давно. Личная неудача, после которой разведвзводу потребовалось пополнение.

Нет, я не собирался расспрашивать Муху о том, что случилось с его людьми и им самим. На это у меня не было ровно никакого желания. Да и лезть в душу к людям без сильной надобности я не привык.

И тем не менее я четко понимал — Муха не вырастет над собой, ни преодолеет свои тревоги, пока не научится доверять своим бойцам.

— Помните, что я сказал вам тогда, при нашей первой встрече? — спросил я.

Муха прищурил глаза.

— Помню. А еще думаю, что старшему сержанту девятнадцати лет отроду не стоит учить офицера.

— А намного ли вы старше меня самого? — ухмыльнулся я.

— Я офицер. Для тебя только это должно иметь значение.

— Знавал я одного офицера, товарищ старший лейтенант, — я тоже поднял взгляд к небу. Взял из-за уха сухую травинку, сунул ее в рот, — да только ему его офицерское звание никак не помогло. А вот то, что был он таким же самонадеянным, как вы — только навредило. Все хотел сам, да не очень у него вышло в конце концов.

Муха некоторое время молчал, глядя, как дорога ползет под брюхо БТРа. Потом все же обернулся и спросил:

— Это кто ж такой?

Я хмыкнул.

— Полковник один. Железный мужик. Звезд с неба не хватал, но прошел огонь и воду. Всех знал в лицо, каждую тропку на карте держал в голове. Доверял только себе. Носил всю оперативку, все связи, все риски — тут.

С этими словами я тронул свой висок.

Муха сделал вид, что все еще наблюдает за дорогой, но все же мимолетом покосился на меня.

— И что? Работал, значит. Ответственности не боялся.

— Работал. До износа, — покивал я. — Спал урывками, жрал на ходу, пил литрами кофе. Глаза — как у затравленного волка. Все боялся: а вдруг капитан недоглядит? А вдруг сержант не туда повернет? Сам планировал рейды, сам ставил посты, сам ночами на КНП дежурил. Брал на себя все — и что надо, и что не надо. Пока не случилась беда.

— Какая беда? — Муха заинтересовался, но этот свой интерес мастерски скрыл.

— Большая операция. Штурм укрепрайона душманского в горах. Все расписано по минутам. Полк — в готовности. Полковник — на КП, четвертые сутки без сна, глаза красные, руки трясутся. И тут — мелкое изменение: разведка доложила, что в одном секторе противник ослабил группировку. Это был шанс. Надо срочно перенацелить резерв, ударить туда. Простой, казалось бы, приказ. Но… — голос мой стал ниже. Тон — жестче. — Но полковник не отдал его вовремя. Он сидел над картой, пытался сам перепроверить, пересчитать силы, предугадать все варианты. Минуты текли. Пока он сам не убедился, что все как надо — момент ушел. Резерв ввели поздно, по первоначальному плану, напоролись на засаду там, где ее уже не должно было быть по новым данным. Погиб взвод. Потому что человек, взваливший на себя непосильную ношу, в критический момент сломался. Не предал, не струсил. Просто мозг отказал. Перегруз. Он не смог принять простое решение вовремя. Он утонул в деталях, которые должен был делегировать.

Весь свой рассказ я смотрел то на небо, то на поля. Покусывал травинку. Когда сплюнул, глянул на Муху. Старлей уставился на меня внимательно и пристально. Даже почти не моргал.

В глазах его отразилось тяжелое понимание. А еще — едва заметно поблескивал скрытый где-то в глубинах души страх. Страх этот был почти неуловим. Почти не видим. Но тусклые его огоньки поблескивали на радужках глаз старшего лейтенанта.

Но неумолимое упрямство в конце концов взяло верх над Мухой.

— Война идет. Сломался человек. Всякое бывает.

— Сломался не он, товарищ старший лейтенант. Сломалась система, которую он создал. Система, где все висит на одной шее. Вы сейчас — как он перед тем штурмом. Вы везете все: и оперативку по проповеднику, и подозрения на своих информаторов, и Плюхина, и Бычку после того пацана, и Волкова с его подковерными играми, и теперь еще этот план со скрытным проникновением в кишлак. Вы пытаетесь контролировать каждый чих в кишлаке и каждый вздох в нашем взводе. А кто контролирует вас? Кто вас подстрахует, когда вы, измотанный в хлам, пропустите ту самую «мелочь»? Ту самую трещину в стене? Ту самую фразу в докладе? Тот самый нервный взгляд бойца в нужный момент? Мы — не идиоты. Волков — карьерист, но хороший солдат. Бычка — потрясен, но боец. Я может и мятежник в ваших глазах, но никогда не был предателем. И в глубине души вы понимаете мои мотивы. Повторюсь: вы — это не весь ваш взвод. Надо это понять. Или история того полковника повторится. Здесь. С нами. И виноват будете только вы. Потому что не доверяли своим парням.

Муха засопел. Но ничего не сказал. По крайней мере сразу. Пару минут мы просто ехали молча. Потом он хмыкнул:

— А как того полкана звали?

— Волынский, вроде. Геннадий Викторович.

Муха задумался.

— Знавал я одного Волынского. И он тоже Геннадий Викторович. Да только никакой он не полковник. Майор. А каким полком твой Волынский командовал?

— Да не помню уже, — беззаботно пожав плечами, солгал я. — Может, тезка вашего знакомого майора.

— Полный? — Муха вопросительно приподнял бровь.

— Полный.

Больше ничего старлей мне не сказал. Пути нам оставалось совсем немного, и теперь, до самой заставы Муха сделался молчаливым и задумчивым.

Мы с Волковым, Махоркиным и Глебовым сидели в тенечке под нашим БТРом и наблюдали за тем, как музыканты несут свои инструменты к ближайшей низкорослой землянке. Последним топал гитарист. На его плечах, на широком ремне висела небольшая аккуратная гитара. Он играючи перебирал ее струны. Мелодия, выдумываемая им на ходу, мягкая и негромкая, терялась в шуме лагеря — в криках солдат-пограничников, в рыке моторов, шуме повседневной полевой работы.

— Это, значит, агитотряд? — спросил Махоркин, кивнув на пухленькую медсестру, крутившуюся у шишиги с кузовом, накрытым зеленым тентом.

Шишига несла на себе изображение красного креста.

Медсестричка же, пухленькая и симпатичная девушка-блондинка в белом халате поверх полевой формы, спорила о чем-то с крепким и коренастым бойцом, возможно, мехводом. У медсестрички было румяное от солнца лицо. У бойца — темное, сильно загорелое, но молодое и добродушное. Сестричка злилась, жестикулировала. Боец ей улыбался, стараясь успокоить.

— Ага, — буркнул Волков, вытянув ногу и потягивая теплую воду из фляжки, — слыхал про них. У них лагерь в паре километров отсюда. Прибыли, как только у местных стало портиться отношение к нам. Ну… из-за этого проповедника. Теперь катаются по кишлакам. Фильмы местным показывают. Про колхозы. Книжки раздают. Гуманитарку.

— А местные, кажись, не очень-то им благодарны, — вздохнул Махоркин.

— Ага… — протянул Волков, наблюдая за тем, как музыканты скрылись в землянке, — в глаза лыбятся. Детишки вокруг бегают, конфеты просят. А как отряд снимается и дальше едет, местные, как всегда, за оружие хватаются. В горы идут воевать. Такой фигней их не проймешь, — Волков вздохнул. — Они только силу понимают.

— А может быть, мы их не очень-то понимаем? — спросил Махоркин, наблюдая, как красивенькая медсестричка махает рукой и топает куда-то за машину.

— Ну не без этого, — прозвучал низковатый басок Глебова. — Они ж первобытные. В племенах до сих пор живут. Не перешли, так сказать, из старой феодальной эпохи. А некоторые — вообще умом до сих пор в неолите сидят. Как дикари.

Волков, послушав от солдата-книгочея такие умные слова, даже удивленно на него зыркнул. Потом нахмурился, явно завидуя знаниям Глебова.

— Ну лады, — Махоркин поднялся с земли. Отряхнул пыльные галифе, — хорошо с вами. Да у меня че-то голова побаливает.

Он залихватски сдвинул свою панаму на затылок. Окинул нас хитроватым взглядом.

— Пойду у медсестрички какую-нибудь таблеточку спрошу. От головы.

— Иди, — улыбнулся я. — Только нос вытри.

— Чего?

— У тебя вся морда в мазуте.

Лицо Махоркина сделалось озабоченным. Он подскочил к какой-то шишиге, что стояла не так далеко от нашего БТРа, вскочил на подножку и посмотрелся в зеркало заднего вида.

Потом поплевал себе на палец и принялся счищать грязь с переносицы.

— Лучше? — спрыгнул он, показывая нам все еще чумазое лицо, на котором светилась широкая белозубая улыбка.

Волков вздохнул. Глебов сдержанно рассмеялся. Я показал Махоркину большой палец.

Мехвод набрался уверенности. И потопал к санитарной машине, сорвав по пути какой-то маленький хиленький кустик вместо букета.

— Тоже мне. Жених, — ехидно хмыкнул Волков, провожая его взглядом.

Некоторое время мы молчали. Просто отдыхали в душной тени афганского вечера. Плюхина уже давно улетел на вертолете, а Муха уже давно исчез в командирской землянке. Там он разговаривал с местным замполитом, что руководил заставой в отсутствие командира.

— Что-то товарищ старший лейтенант там долго, — вздохнул Волков, оторвав спину от теплой резины колеса БТРа и потянувшись. — Уже больше часа как ушел.

Когда Волкову никто не ответил на его комментарий, он замолчал. Но, к сожалению, ненадолго.

— Видать, туго нам будет после ночной операции. Разборки будут. Объяснительные. Но знаете что? Я даже рад, что остался на «Ландыше». Как подумаю, что не Бычка, а я того пацана хлопнул, так сразу дрожь по телу. Это ж Бычку, небось, особый отдел наш будет теперь крутить, мол, че это он афганских детей стреляет?

— Ты помалкивал бы, — сонно сказал я, надвинув панаму на глаза.

Под БТРом немедленно повисла неловкая тишина. Впрочем, на нее мне было совершенно все равно.

Потом раздалось недоуменное Волково «Что?»

— Боец пережил потрясение, — пояснил я. — Ему щас нужно подставить плечо, а не злорадно зубоскалить. Иначе потеряет боеспособность.

— Слушай, Селихов, — зазвучал возмущенный голос Волкова, — ты, видать, забыл, что разговариваешь с замкомвзвода, а?

— Да нет, — я лениво вздохнул. — Я как раз прекрасно помню, с кем разговариваю.

— Да я…

Что хотел сказать мне Волков, мы так и не узнали. Все потому, что он осекся, когда раздались громкие хрустящие шаги.

Я открыл глаза. Это Муха решительно приближался к нашей бронемашине.

Командир разведвзвода замер перед нами. Мы принялись подниматься с земли.

— Где Махоркин? — строго спросил он.

— Ему плохо стало, — ответил Глебов. — От жары. Пошел в передвижную санчасть, чтоб какую таблетку попросить.

Муха ничего не сказал Глебову. Потом внимательно и строго глянул сначала на Волкова, потом на меня.

— Селихов, Волков. За мной. Вы нужны.

Мы с Волковым переглянулись, а потом направились вслед за Мухой, который повел нас в командирскую землянку.

Когда мы спустились в нее, оказались в привычно затхлой, влажной атмосфере подземного жилища. Света от крохотного окошка, что выкопано у входа, не хватало, и потому тут царил теплый, но тускловатый свет единственной лампочки.

На табуретах, у деревянного складного стола сидели двое офицеров — один был капитаном, а другой лейтенантом.

Капитан, сухопарый, подтянутый, с узким и вытянутым лицом интеллигента, носил кругленькие очки на носу.

Молодой лейтенант же выглядел помятым и уставшим. У него был болезненный цвет лица, потухший взгляд и мешки под глазами.

— Значит, вы хотите отправиться с нами, товарищ старший лейтенант? — спросил Муху капитан, поправляя очки.

— Так точно. Втроем. Можем идти в составе взвода охранения. Или под любой другой удобной вам легендой, — сказал Муха. — Проблем не доставим. Работать будем тихо и незаметно. Ну а за одно поможем вам с вашей работой, когда закончим сами.

Капитан наградил нас оценивающим взглядом. Взгляд этот не был по-офицерски жестким. Скорее скептическим.

— Исключено, — наконец сказал капитан. — Исключено и неприемлемо.

— Товарищ капитан, — нахмурился Муха. — Мы должны…

— Неприемлемо, — перебил его капитан, — потому что слишком рискованно. Если вы оплошаете, это подставит под угрозу всю нашу агитационную работу. Все наши усилия по налаживанию контакта с афганцами.

— Товарищ капитан…

— Нет, — покачал капитан головой. — Нет и еще раз нет. Я не могу на это пойти.