Пограничник. Том 9: За речкой

Глава 16

Когда все затихли, я повел по бойцам, застывшим в полутьме, оценивающим взглядом.

В темноте сложно было рассмотреть людей. И если уже знакомых мне «стариков» я и мог как-то различить, то двоих парней, что уже сидели тут — нет.

По их силуэтам я мог сказать лишь о габаритах «старожилов». Один из них оказался крупным парнем. Другой — невысоким и худощавым.

Я обратил внимание именно на последнего:

— Свет в землянке есть? — спросил я у него.

Парень, согнувшийся рядом с нарами, у закругляющейся земляной стены, отошел и выпрямился.

— Так точно, товарищ сержант.

— Старший сержант, — поправил я его беззлобно.

«Старожилы», как я назвал их про себя, переглянулись. В этом их взгляде читалось явное недоумение.

— Виноват. Свет есть, товарищ старший сержант, — исправился худощавый.

— Тогда зажечь.

— Есть.

Солдат отошел и опустился в угол. Чем-то щелкнул.

Тускловатый желтый свет единственной лампочки, низко свисавшей с потолка землянки, тут же изгнал остатки темноты оттуда, куда не добивал уличный свет.

Землянка была весьма скромной. Если наберется четыре на шесть квадратов — то уже хорошо. А может, к слову, места тут было и меньше. Низкий потолок, не превышавший и двух метров, чуть не давил мне на голову.

Стены, кривовато и наскоро обшитые жердями, были кое-где подперты бревнами или толстыми досками. Потолок, кстати, тоже подпирало бревно, стоящее прямо в середине комнаты. Рядом с ним висела лампочка.

Потолок оказался бревенчатым; в нескольких местах я заметил торчащую между бревен пленку гидроизоляции.

Земляной пол почти полностью укрыли половиками из грубой мешковины и листами картона.

У стен стояли двухэтажные, грубо сколоченные из дерева нары с матрацами, набитыми сеном. Внутри каждого спального места в стене выдолбили «тумбу». По сути это были просто земляные ниши, обшитые картоном и устеленные газетами, где каждый мог хранить свои немногочисленные пожитки. Некоторые «тумбочки» бойцы скрыли от чужих глаз, повесив маленькую занавесочку.

У дальней стены ржавела маленькая печка-буржуйка, чья труба протянулась вверх, к крыше и на улицу, через нее. На печке стояли какие-то железные миски и чайник. На изгибе трубы бойцы сушили портянки и носки.

Рядом со столбом, поддерживающим крышу, стоял стол. Сложенный из двух деревянных ящиков и листа жести, он явно представлял собой «центр жизни» этого места. А заодно являл собой настоящий «творческий беспорядок». На нем стояли кружки, чашки, ложки, открытые банки консервов. На грязной газете бесстыже лежали карты с голыми бабами.

Так же, в углу я заметил большую бочку для воды, а рядом с ней таз, чтобы умываться. На стене висел самодельный, тщательно очерченный календарь с числами, выведенными трафаретным почерком. Некоторые даты были обведены. Другие — зачеркнуты.

Тут царил бы почти полный мрак, если бы не лампочка. И хотя человеческие глаза могли бы к нему привыкнуть спустя минут десять, у меня этих минут не было.

В общем и целом, атмосфера землянки была привычно спартанская и давящая. Затхлый, густой воздух полнился запахами курева, человеческого пота, пыли, креозота и металла. Но и недоеденная тушенка добавляла к этому набору свой неповторимый дух.

Но сейчас в атмосфере царило еще кое-что — напряжение. Тяжелое, давящее на бойцов. А те, кстати, так и продолжали стоять по разные стороны баррикад, у своих нар. Продолжали зыркать друг на друга суровыми, неприязненными взглядами.

— Смирно, — сказал я строго, но спокойно.

Все: и старожилы, и старики, и Матовой выпрямились по стойке смирно. Вернее, почти все.

Только один младший сержант Смыкало — тот самый бритый почти налысо парень, не стал исполнять мой приказ. Он демонстративно сунул руки в карманы, всем своим видом демонстрируя полное неподчинение. Даже старики стали поглядывать на него и колебаться — стоит ли им меня слушать или же последовать примеру их негласного лидера.

— Тебе особое приглашение нужно? — спросил я у Смыкало.

Тот мрачно посмотрел на своих, как бы ища поддержки в их глазах. Потом буркнул:

— Ты мне не командир. Я с другого отделения.

— Ну отлично, — пожал я плечами, — тогда с вещами на выход.

Смыкало нахмурился. После моего смелого разговора с Симиным младший сержант стряхнул с себя спесь, но, к сожалению, не всю. Теперь он очковал откровенно выходить против меня, но все еще выделывался, стараясь сохранить лицо перед своими дружками.

М-да, сержантик. Эту нашу с тобой «войну» начал не я. Но я ее закончу.

— Прапор сказал мне тут быть, — попытался отстоять себя Смыкало, но в открытое противостояние идти не спешил.

— Это расположение третьего разведывательного отделения, — напомнил я. — А ты из какого?

— А че я там буду делать, на жарюке? — возмутился Смыкало, наморщив блестящий от пота лоб.

— А ты из какого?

— Да откуда ж я знаю? — На лице парня отразилась мимолетная растерянность, а потом он надулся, как девчонка.

— Ну так иди ищи. С вещами на выход. Нито вынесу тебя за шкирку.

Смыкало набычился, зыркнул на своих. Впрочем, зыркнул на них и я. И мой командирский взгляд оказался посильнее. Потому что солдаты не сдвинулись с места.

— Мы все ждем, — напомнил я.

Смыкало в нерешительности бросал взгляды то на меня, то на стариков.

— Если надо, — вдруг подал голос худощавый из старожилов, — мы с Андрюхой можем помочь его того… выпроводить…

— Спасибо. Если что, я сам справлюсь, — ответил я, опуская вещмешок на землю. — Ну конечно, если товарищ младший сержант не хочет жарить жопу на улице, он может последовать приказанию старшего по званию.

На миг снова воцарилась тишина.

Потом Смыкало плюнул. Забормотал себе что-то под нос, стал по стойке «смирно».

— Вот и отлично, — сказал я, снова окинув всех в землянке взглядом. — Ну давайте знакомиться, парни. Меня звать Александром. Александром Селиховым. Меня назначили командиром разведывательного отделения. Дальше. Кто тут есть кто?

Я посмотрел на худощавого.

Это был невысокий, худой, но жилистый парень. Он стоял с голым, иссеченным тугими мышцами торсом, в одних только галифе. Лицо у него было вытянутое и скуластое. Темные, слегка отросшие волосы слиплись на лбу.

— Рядовой Махоркин, — представился он. — Игорь Владимирович. Мехвод я и…

— По должностям не обязательно, — перебил я Махоркина. — Это я потом сам узнаю. А тебя как звать?

Второй парень был крупным, широкоплечим и молчаливым. У него были рыжие волосы, широкое деревенское лицо с маленькими голубыми глазами и веснушчатый, курносый нос, совсем как у мелкого пацана. Нос серьезно контрастировал с мощным мужским подбородком, на котором неровно росла мягкая щетина.

— Ефрейтор Глебов Арсений, — проговорил он низковатым, но спокойным голосом.

— Твоя койка? — спросил я, указав на нижний ярус нар.

Там лежал китель довольно большого размера. Несомненно, он принадлежал Арсению. Да только заинтересовало меня не это. На тумбе парня я заметил целую мини-библиотеку. Там же лежал и маленький фонарик.

— Так точно. Моя.

— Книгочей, значит?

— Балуюсь, товарищ старший сержант. Ежели время имеется.

— Ха… Ежели… — Зло хмыкнул ломоносый, но ухмылка тут же исчезла с его лица под моим суровым взглядом.

Потом я познакомился и со «стариками». Со всеми, кроме Смыкало. Он меня мало интересовал, по крайней мере сейчас, в данном конкретном случае.

Старики отвечали неохотно и сухо.

Ломоносый по фамилии Бычка был ефрейтором, и звали его тоже Сашей.

Рядового Звягинцева, того самого небритого паренька, звали Николаем. Невысокий, но крепкий для своих лет, он носил черные, стриженные коротким ежиком волосы, такие же черные брови и короткую же щетину. Вообще, Звягинцев не слишком походил на русского. Скорее, на кавказца. Возможно, метис. А может быть, предки просто чудили.

С Сережей Матовым я уже познакомился, поэтому на нем особого внимания заострять не стал.

Последним из моего отделения был ефрейтор Антон Пчеловеев. Крепкий, жилистый парень имел несколько ковбойский вид. Он носил расстегнутый на груди китель и панаму с собранными по бокам полями. Да только этот самый ковбойский вид ему придавала совсем не панама. Вернее, не только она. У Пчеловеева были слегка искривленные колесом ноги. Это было почти не заметно, когда он стоял ровно, но шагал солдат немножко вразвалочку. Вкупе с панамой это и делало его похожим на выходца из кинофильма про Дикий Запад.

— Так, парни, — продолжил я после краткого и суховатого знакомства со всеми окружающими. — Теперь расскажите, по какой причине был сыр-бор? Что случилось-то?

Парни все как один переглянулись. Но никто не спешил первым открыть рот.

— Стучать не хотите? Похвально. Я и сам стукачей не люблю и не уважаю. Потому сообщаю — мой вопрос к стукачеству не имеет никакого отношения. Кроме меня и вас эту потасовку никто не видел. И о ней никто и не узнает. Решим все тут, на месте. Раз и навсегда.

Парни снова переглянулись.

— Ладно, — я выдохнул. — Не хотите так, будем по-другому. Рядовой Махоркин.

— Я, — мрачно сказал Махоркин.

— Кто такой Каймет Ураков?

Махоркин помрачнел.

— Служил с нами. Хорошо дружили. Погиб.

Тогда я стал догадываться, что к чему.

— И какая тумбочка была его? Вон та?

Я указал на тумбу, занавеска которой была одернута в сторону. Все пространство внутри занимала одна единственная вещь — простреленная каска, лежавшая там.

Эта каска была не чем иным как памятником. Памятником погибшему солдату. А вместе с ней и «тумба». Так уж повелось на пограничных заставах, что иной раз, когда пограничник погибал на службе, за ним навсегда оставляли спальное место. Это значило, что солдат навсегда остался в рядах личного состава. Что его помнят, а жертву — уважают.

Так было и в этом случае. Только масштабы поскромнее.

— И куда ж мне девать мои вещи? — возмутился вдруг Пчеловеев, — чего ж мне, под шконку их засунуть или как?

— Каймета я хорошо знал, — возмутился ему Махоркин, — он мне жизнь спас! А тебя я че-то не знаю!

Глебов ничего не сказал. Только посмотрел на Пчеловеева взглядом, полным мрачной силы. А он мог себе позволить такой взгляд. Все же книгочей был под два метра ростом и едва не задевал макушкой потолок.

— Отставить, — сказал я тихо. Потом посмотрел на «старожилов». — Каска бойца — не хлам. Я уверен — Каймет был вам хорошим товарищем. И хорошим бойцом. Потому я прекрасно вас понимаю. Самому приходилось терять хороших ребят, друзей, раненными…

Я не опустил взгляда, только перевел его на стариков.

— И погибшими. Забывать наших парней, кто навсегда на службе остался — себя не уважать.

Я медленно приблизился к спальному месту погибшего солдата. Старики даже расступились, давая мне проход. Я аккуратно и бережно взял каску в руки. Вернулся на место.

— Но спальное место нужно живому солдату. И тумбочка ему нужна для личных вещей, — я протянул каску Махоркину. Потом глянул на Пчеловеева, обозначая место на нарах за ним.

Ефрейтор сглотнул. На миг поджал губы, а потом аккуратно, словно бы стараясь не оскорбить память погибшего солдата, положил вещмешок на примерно заправленные нары.

— Ураков был тебе другом? — спросил я у Махоркина. — Ведь так?

— Так точно, товарищ старший сержант, — кивнул тот.

— Подозреваю, не тебе одному. Память о погибших в первую очередь хранят его товарищи.

Я пошарил взглядом вокруг. Приметив удобное место рядом с пирамидой для автоматов, что стояла у стены, сказал:

— Организуем уголок памяти. Я раздобуду доску для полки. Приколотим тут, на самом видном месте. Там и станет храниться каска. А до тех пор объявляю тебе, Махоркин, задачу — оберегать эту каску. Потеряешь — будешь отвечать передо мной. Вопросы?

Я проговорил эти слова беззлобно, но с офицерской твердостью в голосе.

— Нет вопросов, товарищ старший сержант.

— Старший сержант я в бою, во время боевой задачи, на плацу. Тут, в землянке, в курилке, во время отдыха, можно просто Саша.

— Понял, — улыбнулся Махоркин, принимая каску и тут же заворачивая ее в какую-то тряпицу.

— Ну служба у нас еще не кончилась. Есть еще пару дел. Новый командир, новый порядок. Так? — сказал я. — Так что вольно.

Я осмотрел заваленный мусором стол. Скользнул взглядом по картам с изображением особо одаренных природой девиц.

— Будем укреплять дисциплину и боевую подготовку, — сказал я. — И начнем с дисциплины. А дисциплина у нас что?

Я хитровато ухмыльнулся. Окинул бойцов взглядом.

Все как один уставились на меня как бараны на новые ворота.

— Правильно. Дисциплина начинается с порядка. Так что первым делом — вновь прибывшим расположиться. Дальше. Убрать весь мусор. Личные вещи сложить, привести в порядок тумбочки и спальные места. Сейчас проверю состояние оружия. Да и еще, чьи это карты с голыми бабами? Уберите. Успеете еще на сиськи наглядеться.

Меня разбудил свет лампы. Он возник внезапно, сразу же ударил в глаза. За ним почти немедленно раздался зычный, высоковатый голос:

— Отделение, подъем!

Все тут же немедленно повскакивали. Принялись натягивать штаны и кителя.

Который сейчас час, я посмотреть не успел. Но было ясно одно — на дворе глубокая ночь.

Когда я проснулся, то почти сразу увидел в дверях двух военных. Через мгновение, когда сон окончательно покинул голову, я рассмотрел, что офицер только один.

Пока я вставал и одевался, краем глаза посматривал на двоих вновь прибывших. Несомненно, это были Муха и его замкомвзвода. Старший лейтенант Муха стоял чуть впереди. Зам — у входа.

Если бы меня попросили описать Муху одной фразой, я бы сказал так: молодой, но состаренный войной.

Старлей был невысоким, я бы даже сказал миниатюрным, но крепким и поджарым бойцом. Навскидку был он не старше двадцати пяти лет. Лицо его еще несло на себе следы юности: четкий овал, никаких морщин, но больше на нем было следов войны.

Грубая, обветренная кожа, видимые круги под глазами, чуть опущенные губы — все говорило о том, как много успел поведать этот человек за свою относительно недолгую службу.

Но ярче всего об этом говорили его глаза. Серо-стальные, холодные, не по годам усталые и пронзительные. Они уже несли в себе глубину и тяжесть, совсем не свойственные молодым людям. Свежий шрам на правой брови служил вещественным, осязаемым доказательством тому, что пришлось пережить этому парню.

Старлей стригся коротко, но недостаточно для того, чтобы скрыть проплешины в своих черных волосах. Я решил, что это может быть симптомом сильного нервного напряжения, которое приходилось выносить Мухе во время службы.

А вот второй боец — замкомвзвода, казался полной противоположностью старшему лейтенанту.

Молодой парень в звании старшего сержанта был выше Мухи почти на голову. А еще имел могучее, крепкое телосложение атлета и несколько слащавое правильных черт лицо щеголеватого красавца.

Старший сержант был статен и держался излишне надменно. Его большие ярко-голубые глаза посматривали на одевавшихся солдат с мерзковатой надменностью.

Одетый с иголочки, старший сержант носил аккуратный, вычищенный комплект формы и блестящие яловые сапоги. Вид его одежды очень сильно контрастировал с формой Мухи. Последний носил полинявший, застиранный, но аккуратно сидевший на нем общевойсковой комплект.

Когда мы все стали «смирно» у своих спальных мест, Муха, выждав несколько мгновений, медленно, не вынимая рук из-за спины, пошел к нам, чтобы, видимо, рассмотреть получше. Он в полном молчании подходил к бойцам, вглядывался в их лица.

— Звать меня, — начал он хриплым, но высоким голосом, — Борисом Игоревичем Мухой. С сегодняшнего дня вы поступили на службу в разведвзвод ММГ-4 Московского пограничного отряда. Это значит — вы поступили под мое начало. Говорю сразу — времени на раскачку у вас нету. Схватывать будете на лету. Следующие двое суток мы проведем активную боевую подготовку, в рамках приготовлений к новой боевой задаче.

Муха точно не был мастаком толкать речи. Его монолог закончился так же быстро и нескладно, как и начался. При этом он внимательно посматривал на каждого нового солдата, что прибыл сегодня к нему во взвод. Только до меня еще не дошел.

Как бы невзначай, Муха обернулся. Зацепился взглядом за новую полку, на которой лежала простреленная каска Уракова.

Муха поджал губы. Обернулся, и мы с ним тотчас же встретились глазами; старлей двумя шагами приблизился. Уставился на меня снизу вверх.

— Ты, значит, Селихов? — спросил он совершенно безэмоциональным голосом.

— Так точно.

Муха не сказал больше ни слова. Он вдруг повернулся и зашагал на выход. По пути бросил:

— Старший сержант Селихов, за мной шагом марш. Всем остальным — отбой.