Ювелиръ. 1808

Глава 8

Воздух в зале стал наэлектризованным, воцарившаяся тишина давила на уши. Ее можно было почти потрогать: скрипнул паркет под чьим-то сапогом, сухо шелестнул веер в руках дамы. Десятки глаз впились в меня, ожидая представления и жаждая крови. Краем глаза я поймал вытянувшееся лицо Оболенского. А где-то в толпе, не сомневался я, ухмыляется Дюваль, наслаждаясь моим публичным унижением.

Я был удивлен. Обида не зацепила мальчишку-Гришку — она прошла мимо, наткнувшись на кого-то глубоко внутри. На старика-Звягинцева. И для него эти слова прозвучали заезженным диагнозом, который он сам ставил другим десятки раз.

Глядя на Кулибина, на его морщинистое, сердитое лицо, на руки рабочего с въевшейся в кожу металлической пылью, которую не смыть никакой водой, я чувствовал, как готовая вскипеть ярость остывает, уступая место пониманию. Передо мной человек, сломленный собственным гением. Сколько раз его, великого механика, хлопали по плечу сильные мира сего, восхищаясь его «потешками»? Его чудо инженерной мысли — часы-яйцо, так и остались дорогой игрушкой для императрицы, а не прототипом для серийного производства хронометров, до зарезу нужных флоту. Его идеи умирали в пыльных папках канцелярий или превращались в придворные диковинки. Годы, десятилетия восхищения без реального применения… Да от такого кто угодно озвереет.

Он приехал сюда, прочитав мое письмо, в надежде найти родственную душу. А наткнулся на блеск, роскошь и придворного фаворита, показывающего «фокусы» с парящей в воздухе железкой. Если я правильно понял логику его действий, он был обманут в последней своей надежде. Его гнев — это крик боли.

Однако сочувствие испарилось вмиг, уступив место злости. При этом, не на старика, а на ту дремучую, слепую силу, которую он олицетворял. Он ведь даже не пытался понять, увидев лишь обертку. Обесценил не меня, а сам принцип, подход. Расчет. Теорию. Науку. Эти слова были оскорблением не для местного ювелира Григория — они хлестнули Звягинцева.

Тишина натянулась струной.

— Уважаемый Иван Петрович, — мой голос прозвучал на удивление громко. — Судить обо мне по этому блеску — ваше право. Но право судить о моих работах вы получите только тогда, когда сумеете хотя бы понять, как они сделаны.

Шепот, пробежавший по залу, был похож на шелест сухих листьев.

— Вы видите «потешные огоньки», — я кивнул на маску, — однако ваш прославленный ум даже не пытается постичь суть этого простого устройства. Это не придворный фокус, а оптика. Физика. Точный расчет преломления света. Наука, которая, боюсь, осталась за пределами вашего, без сомнения, великого дарования.

Лицо Кулибина пошло багровыми пятнами. Он тяжело задышал, но я не дал ему и шанса ответить, продолжая рубить сплеча.

— Ваш гений, Иван Петрович, неоспорим. В одиночку вы способны создать вещь, которую не повторит никто в целой Империи. И в этом, — я чуть понизил голос, заставляя всех вокруг напряженно вслушиваться, — ваша главная беда… и трагедия для всего нашего Отечества. Ваш дар уникален, а потому смертен. Его нельзя передать, нельзя научить ему сотни других.

Мой жест указал на витрины, где рядом с уродливыми камнями лежали изящные эскизы.

— А моя цель — создать порядок, а не создать еще одно неповторимое чудо. Систему, чертежи, станки и методы, которые позволят тысячам простых мастеров, не гениев, делать вещи точно и правильно. Вы всю жизнь создавали уникальные часы. Я же хочу построить мануфактуру, которая даст по тысяче точных хронометров в год! Вы — великий мастер-одиночка. А я, Иван Петрович, — ювелир. В этом веке, нравится вам это или нет, победу одержит правильно устроенное дело, а не одинокий гений

Громом пораженный, Кулибин стоял с землистым лицом; его руки безвольно обвисли вдоль тела. Удар пришелся в самую суть его трагедии, и он, кажется, впервые за много лет услышал безжалостный анализ своего пути. Кадык его дернулся, но слова застряли в горле. Он молчал.

Мне тяжело было все это говорить. При всем восхищении этим великим человеком, я не мог иначе.

Зал, казалось, перестал дышать. Происходящее вышло за рамки светского конфуза. На глазах у всего двора, на глазах у Императора, мальчишка-ремесленник публично отчитал живую легенду, и той нечего было ответить. Мельком взглянув на Александра, я заметил, что он больше не сторонний наблюдатель. Легкое любопытство в его глазах сменилось досадой. Что за балаган я тут устроил? Положение у него было отчаянное: осадить Кулибина — значит оскорбить «народный гений»; позволить ему растоптать меня — расписаться в том, что государев протеже — пустышка.

— Довольно!

Голос Императора заставил всех вздрогнуть. Он встал между нами. На его лице не было и тени улыбки.

— Что за представление вы тут устроили? Перед всем светом! — он обвел зал тяжелым взглядом, и придворные невольно потупились. — Один попрекает другого в безделье, другой — в невежестве. Стыдно, господа. Стыдно!

Повернувшись к окну, за которым сгущались синие январские сумерки, он спустя несколько секунд задумчиво произнес, будто обращаясь к самому себе:

— Вчера горела Гороховая. Дом выгорел дотла. Люди на улице. А почему? Потому что вода из пожарных труб едва долетала до окон второго этажа. Вот где настоящее дело, а не в спорах о том, чья гордыня выше.

Он резко обернулся. Кажется, император нашел выход — столкнуть нас.

— Я назначаю пари, — сказал он так, словно зачитывал приговор. — Императорское пари. Я хочу видеть машину. Отбросим ваши словесные баталии, докажите все на деле. Сделайте пожарную помпу, какой еще не было в России.

Не давая нам опомниться, он чеканил слова, как монеты:

— Задача такая. Срок — месяц. Казна выделяет тысячу рублей на расходы. Мастерская — вот эта, — он тыкнул пальцем на второй этаж моей мастерской. — Ответственность делите.

Его палец указал на меня.

— Вы, мастер Григорий, хвалитесь расчетами. Будьте добры, представьте мне проект. Полный, детальный, с чертежами и выкладками. Чтобы любой толковый механик понял, что к чему.

Затем его палец нацелился на Кулибина.

— А вы, Иван Петрович, хвалитесь руками. Вот и докажите, что они способны построить то, что начертает этот… хм… теоретик. Вы отвечаете за металл и сборку.

Лицо Кулибина скривилось в презрительной гримасе. Работать с этим «пустозвоном»? Для него это было хуже каторги. Меня и самого бросило в холод от перспективы впрягаться в одно дело с упрямым, ненавидящим меня стариком, который наверняка будет саботировать каждый шаг. Это же безумие.

— Требования к машине простые, чтобы не было кривотолков, — продолжил Александр, отрезая нам путь к отступлению. — Первое: чтобы с ней управлялись двое, а не десять человек. Второе: чтобы была на колесах, легкая, поворотливая. И третье, — он поднял палец, — чтобы струя воды из рукава доставала до конька вот этого самого дома!

Он ткнул пальцем в потолок моего зала. Задача при технологиях этого века была почти невыполнимой.

— Если через месяц, — его голос стал ледяным, — вы представите мне здесь, перед этим домом, действующий образец, я утрою награду и дарую вам обоим патент. Если же нет… то оба отправитесь работать над государственными заказами на год. Вместе. В молчании и согласии. Как провинившиеся школяры. Выбор за вами, господа.

Он замолчал. В тишине было слышно как кровь стучала в моих висках. Это был ультиматум. Отказаться означало признать свое бессилие и навсегда стать посмешищем. Согласиться — впрячься в одну телегу с человеком, который тебя презирает, и тянуть заведомо неподъемный груз.

Император смотрел на Кулибина, ожидая ответа. Старик молчал, желваки перекатывались под кожей. В его глазах боролись уязвленная гордость, азарт механика, которому бросили вызов, и лютая ненависть ко мне. Наконец, с трудом выдавив из себя и не глядя ни на меня, ни на государя, он прохрипел:

— Дело… путное. Быть по-вашему.

Теперь все взгляды впились в меня. Я — канатоходец над пропастью. Один неверный шаг — и конец. Но именно в этом и был мой единственный шанс. Единственный способ заполучить гения, сломать его упрямство и заставить работать.

— Я принимаю ваше пари, Ваше Величество, — сказал я, склоняя голову.

— Вот и славно! — На лице Императора мелькнуло облегчение. Не дожидаясь, пока мы передумаем, он продолжил: — Надеюсь, господа, ваш вынужденный союз принесет Империи больше пользы, чем вреда.

Его едва уловимый, повелительный жест в нашу сторону был не приказом — скорее, намеком. Но в этом зале намеки государя были весомее всего на свете. Он хотел скрепить сделку. Публично.

Тяжело вздохнув, словно собирался нырнуть в ледяную воду, Кулибин медленно повернулся ко мне. Из его глаз исчезла открытая ненависть. Не глядя на меня, он устремил взгляд куда-то в пространство, словно прикидывая в уме вес будущей конструкции или прочность металла, и нехотя, будто отрывая от себя, протянул руку.

Я вложил в нее свою. Его пальцы сомкнулись с силой кузнечных клещей. Короткое, жесткое, лишенное всякого тепла рукопожатие. Мы зафиксировали условия капитуляции перед непреодолимой силой.

— Что ж, господа, — кивнул Александр, довольный соблюдением ритуала. — Не смею более мешать вашим трудам.

Император с матерью, которая почему-то была довольна всем произошедшим, вместе со свитой двинулись к выходу. Зал тут же ожил, зашелестел шелками, зазвенел шпорами. Гости, бывшие свидетелями публичной порки, спешили засвидетельствовать почтение монарху, унося с собой главную новость сезона. Завтра весь Петербург будет обсуждать императорское пари, а не мои драгоценности.

Пиар. Он, наверное, полезен.

Отвечая на поклоны, я провожал их взглядом, уже не различая лиц. В голове намертво отпечатались и пульсировали цифры: тысяча рублей, месяц, два человека, три этажа. Мысли неслись вскачь, обгоняя друг друга. Поршневой насос — отказать: слишком большие потери на трении, неравномерный ход. Нужна крыльчатка, центробежная сила. Однако для нее требуется скорость вращения, которую не дадут два человека, просто качая рычаг. Значит, нужен редуктор, повышающий обороты в десятки раз. А это — шестерни. Идеально подогнанные, с минимальным зазором, из прочной, но легкой стали. И все нужно подогнать с ювелирной точностью.

— Эй, сочинитель!

Скрипучий голос Кулибина вырвал меня из транса. Зал почти опустел. У лестницы сбились в кучку мои встревоженные мастера, а Варвара Павловна смотрела на меня с восхищением.

— Хватит столбом стоять, — проворчал старик. — Деньги казенные, срок царский. Где у тебя тут кузня? Не в этом же балагане железо мять. Я пока без твоей мазни попробую что-то придумать.

Обведя мой сверкающий зал презрительным взглядом, он задержал его на парящей маске.

— И эту твою штуку сними. От нее только мухи дохнут да голова кружится.

Пришлось сделать глубокий вдох, чтобы собрать в кулак остатки самообладания. Спорить с ним все равно что переубеждать гранитную скалу. Инициативу нужно было перехватывать, иначе этот старый черт сядет мне на шею и свесит ноги.

— Кузня у меня есть, Иван Петрович, — ответил я максимально спокойно. — И горн, и наковальня, и все, что нужно для начала. Но прежде чем мять железо, надобно решить, где будете мять перину вы.

Он удивленно вскинул выцветшие глаза.

— Чего?

— Где вы остановились, спрашиваю? — я посмотрел на его дорожный, потертый сюртук, на отсутствие всякого багажа. — Вряд ли в ваши планы входило задержаться в столице на месяц.

Он нахмурился, явно застигнутый врасплох этим простым, бытовым вопросом.

— Да какая тебе разница? — буркнул он. — На постоялом дворе переночую. Не на бархате привык спать.

— На постоялом дворе, значит, — я покачал головой. — Где клопы размером с ноготь, а из щелей дует так, что к утру примерзнешь к подушке? И бегать оттуда сюда через весь Невский? Нет, так дело не пойдет. Нам месяц работать бок о бок, а не в догонялки играть.

Повернувшись к Варваре Павловне, с напряженным любопытством следившей за нашей перепалкой, я попросил:

— Варвара Павловна, голубушка, распорядитесь, пожалуйста. Комната для гостей, та, что рядом с вашей, свободна? Нужно ее срочно приготовить для Ивана Петровича. Постель чистую, воды горячей для умывания, да самовар поставить. Человек с дороги, устал.

Варвара, мгновенно оценив мой ход, бросила на Кулибина строгий, хозяйский взгляд и удалилась отдавать распоряжения. Старик застыл в полном замешательстве. Готовый к спору, к драке, к саботажу, он оказался совершенно не готов к такой прозаичной, въедливой заботе.

— Это еще что за выдумки? — проворчал он, хотя в голосе уже не было прежней агрессии. — Я тебе не кисейная барышня, чтобы обо мне так пеклись.

— Вы мне не барышня, — согласился я. — Вы мне теперь — самая дорогая и капризная деталь в механизме. Если эта деталь простудится, схватит горячку или, не дай Бог, ее покусают клопы, вся машина встанет. А у нас срок — месяц. Так что будьте любезны, Иван Петрович, не хворать и позволить себя обиходить. Не любезность — производственная необходимость. Или вам так хочется с годик поработать на благо Отечества в захудалой государственной мануфактуре?

Он открыл рот, но возразить было нечего. Моя железная логика обезоруживала. Он посмотрел на меня, на моих мастеров, потом наверх, в сторону мастерской. В его взгляде промелькнула усталость. Он приехал сюда на битву, а его заставляют мыть руки и пить чай.

— Прошка! — позвал я.

Мальчишка тут же подлетел ко мне.

— Сбегай на постоялый двор, где остановился Иван Петрович, забери его вещи. Если они есть.

Кулибин только махнул рукой.

— Нету там никаких вещей. Сумка со сменой белья да вот этот узелок, — он кивнул на сверток, который все это время держал в руке. — Я ведь на день-два ехал. Поглядеть на тебя, пустозвона, да обратно.

Слово «пустозвон» прозвучало уже беззлобно, по привычке. Он был обескуражен. И, кажется, впервые за весь вечер по-настоящему устал.

— Тем более, — заключил я. — Значит, завтра первым делом отправимся покупать вам все необходимое. А сейчас — ужинать и отдыхать. Война войной, а обед, вернее уже ужин, по расписанию.

Я поручил Прошке проводить его наверх. Старик пошел, не споря, только на лестнице обернулся и бросил на меня задумчивый взгляд.

Лишь когда их шаги затихли наверху, я позволил себе прислонится к стене. Ноги гудели. День выдался на редкость длинным. Глядя на огоньки многочисленных свечей, я пытался осознать все, что произошло: триумф, унижение, безумное пари, невыносимый союзник под моей крышей… Голова шла кругом.

Боковым зрением я заметил фигуру. Капитан Воронцов. Прислонившись к косяку, он молча наблюдал за мной. Сколько он здесь? Видел ли сцену с Кулибиным? Его непроницаемое лицо не оставляло сомнений, что все он видел.

Появление Воронцова стало логичным завершением этого безумного дня.

— Ну что, мастер, поселил у себя грозу? — тихо произнес Воронцов, проходя в зал. — Думаешь, справишься?

Я пожал плечами, следя, как он подходит.

— Выбора у меня немного, капитан. Придется справляться.

— Спокойствие твое напрасно, — он повернулся, и его глаза блеснули. — Ты приютил смертный приговор для всего пожарного дела в столице. И те, кому этот приговор не по душе, уже точат ножи.

Я не понял к чему он клонит. Под кожей шевельнулся холодок.

— Думаешь, почему Кулибин так долго сидел в своем Нижнем, а его гениальные идеи пылились без дела? — Воронцов усмехнулся, но усмешка вышла злой. — Дело не только в косности чиновников. Любая его толковая машина грозила оставить без хлеба десятки, а то и сотни людей, кормившихся с поставок и ремонта старого барахла. Его несколько раз пытались… образумить: пара сожженных сараев, пара крепких молодцев в темном переулке. Он упрямый, однако не дурак. Затих.

От его слов картина мира, которую я так старательно выстраивал, трещала по швам.

— А теперь ты вытащил его на свет божий, — продолжал Воронцов, — и те, кто его караулил, пошли следом. Мои люди сняли двоих с его хвоста на въезде в город. Очень любопытные господа. Говорят, некий купец попросил их «присмотреть» за стариком. Уберечь от напастей.

— Я…

— Погоди, — он поднял руку, останавливая мой готовый сорваться с языка вопрос. — Давай сначала на «ты». После ночных прогулок по заведениям мадам Элен, думаю, мы можем себе это позволить. Не находишь?

Неожиданный переход сбил меня с толку.

— Так вот, Григорий, — он подошел ближе. — Купец этот — верхушка. А под ним — целая свора шакалов. Артельщики с Лиговки, мелкие подрядчики… Все те, для кого твоя новая «водокачка» — убыток. И они не будут ждать, пока ты его доделаешь. Нападение на твой дом не их дело, конечно. Но то, что сам факт нападения был уже говорит о том, что можно списать на этих нападавших свои делишки.

— Не очень-то у них вышло, — пробормотал я, вспоминая хруст кости под дубовой доской.

— Вот именно, — жестко сказал Воронцов. — Ты не испугался — ты огрызнулся. А сегодня еще и впряг в это дело Кулибина. Теперь вы оба — кость в горле. Идеальная мишень под одной крышей.

Он замолчал, давая мне прочувствовать всю глубину ямы, в которую я угодил. Я-то искал союзника, чтобы менять мир, а получил напарника по расстрельному списку.

— Что же мне делать? — вопрос вырвался глухо.

— То, что и всегда, — пожал плечами Воронцов. — Работать. Строить свою машину. И превратить этот дом в настоящую крепость. Я обеспечу наблюдение снаружи. Но то, что происходит внутри, — твоя забота.

Он посмотрел наверх, в сторону комнат.

— Государь не любит, когда срывают его планы. Особенно из-за такой мелочи, как чей-то труп в канаве. Так что береги своего старика.

С этими словами он, не прощаясь, ушел в ночь, растворившись в ней так же бесшумно, как и появился.