Ювелиръ. 1808

Глава 1

Воздух в парадном зале пропитался тошнотворно-сладким запахом, от которого першило в горле. Я сидел на полу, привалившись спиной к холодной, недостроенной кирпичной стене. Руки, лежавшие на коленях, были чужими. Липкие, бурые, с грязью под ногтями, смешанной с запекшейся кровью — моей, чужой, какая теперь, к черту, разница. В голове было тихо и от этой тишины закладывало уши. Все мысли выгорели дотла, оставив лишь пепел и ощущение — сухой, отвратительный хруст ломающейся кости.

Я искалечил. Спас. Защитил. Слова крошились, теряя смысл. Факт был один: они пришли, чтобы убить меня. Начали с моих людей. А я в решающий момент смог противопоставить им только обломок дубовой доски. Абсурд.

На улице послышался тревожный свисток, затем торопливые, тяжелые шаги и приглушенная перебранка. Кто-то снаружи заметил разбитое окно. Хорошо. Или плохо. Я уже не понимал.

Дверь, которую я наскоро забаррикадировал опрокинутым верстаком, содрогнулась от тяжелого удара. Затем еще один, и снаружи донесся сиплый, простуженный бас, полный казенной власти.

— Именем закона, отворяй!

Пришел. С опозданием. Кое-как поднявшись на ватных ногах, я отодвинул верстак. Скрип железа по камню прозвучал кощунственно громко.

На пороге, в клубах морозного пара, стоял закон и порядок в одном лице, затянутом в сальную полицейскую шинель. Тучный, обрюзгший мужик, из-под мундира которого выпирало необъятное пузо. Лицо его хранило следы вчерашней попойки, а изо рта несло перегаром, я даже невольно отшатнулся. Квартальный надзиратель.

Он переступил порог, его сапоги зачавкали в липкой луже крови. Мельком глянул на тела, как мясник на туши, и сразу перевел взгляд на то, что ему было понятно, — на разбитое окно и опрокинутую мебель. Картина в его голове сложилась мгновенно — простая, удобная, не требующая лишних умственных усилий.

— Та-а-ак, — протянул он, доставая из кармана засаленную тетрадь. — Грабеж, значит. Со смертоубийством. Что унесли?

Я посмотрел на два трупа, на темное пятно, расползающееся из-под двери комнаты Варвары. Он даже не спросил, кто я.

— Ничего не унесли, — голос прозвучал чужеродно.

— Как это ничего? — квартальный недоверчиво уставился на меня. — А чего ж тогда вломились? Погреться? Ты мне тут не темни, парень. Я на таких делах собаку съел. Говори толком, мне бумагу в Управу подавать.

Бесполезно. Перед ним была задача — заполнить графы в формуляре. Два трупа, разбитое окно — идеальный «висяк», который можно списать на разбой и спокойно положить под сукно. Он не искал правды, искал предлог, чтобы как можно скорее вернуться в теплую караулку, к прерванной партии в штосс и графинчику водки.

— Я не видел их лиц, — отрезал я, отворачиваясь.

Мой холодный тон его, кажется, задел. Он подошел ближе, и вонь перегара стала невыносимой.

— Ты это… не дерзи мне тут. Мастер, говорят… — он обвел взглядом недостроенный зал. — Деньги, видать, водятся. А где деньги, там и воры. Все сходится. Так что рассказывай, как было. А то, может, это ты их сам… того… в пьяной драке? А теперь на разбой списать хочешь?

Он смотрел на меня маленькими, заплывшими жиром глазками, и в них плескалась самодовольная уверенность человека, обладающего крошечной, но абсолютной властью. В эту секунду я его почти возненавидел. Не убийц, ворвавшихся в мой дом, а этого — представителя «закона», который своей тупостью раздражал до печенок.

Я уже открыл рот, чтобы высказать ему все, что думаю о нем и его собачьей работе, когда парадную дверь снова сотряс удар. На этот раз — не пьяный пинок, а три коротких стука костяшкой пальца.

Квартальный вздрогнул и недовольно поплелся к выходу, бормоча проклятия в адрес «непрошеных гостей». Распахнув дверь, он застыл на пороге, его красное лицо начало медленно терять цвет, приобретая сероватый оттенок.

В холл вошли трое.

От них веяло ледяным спокойствием. Двое в строгих, темно-зеленых мундирах без всякого шитья. Их сукно было подогнано безупречно. И двигались они так, будто не ходят, а просачиваются сквозь стены. Третий, шедший чуть впереди, был в штатском — безупречный черный сюртук. Его лицо цвета старого пергамента было совершенно лишено эмоций. Особая канцелярия?

Тот, что в штатском, даже не взглянул на квартального. Его холодные, выцветшие глаза сканировали зал — трупы, разбитое окно, меня. Он будто читал донесение. Старший из военных, высокий, сухощавый капитан с жесткой линией рта, шагнул вперед и остановился перед квартальным, который все еще загораживал проход.

— Капитан Воронцов, — представился офицер. — По высочайшему повелению. Далее этим делом занимаемся мы.

Квартальный что-то промычал, попытался выставить вперед свою засаленную тетрадь, как охранную грамоту.

— Ваши бумаги, — Воронцов даже не опустил взгляда, — можете оставить для отчета вашему начальству. А теперь будьте любезны освободить помещение. Вы мешаете следствию.

Последняя фраза прозвучала как приговор. Квартальный сдулся. Ссутулившись, он боком протиснулся мимо офицера и, не оглядываясь, почти бегом выскочил на улицу, в свой мир пьянства и мелких взяток.

Дверь за ним захлопнулась. Я остался один на один с этими тремя.

— Господин мастер Григорий Пантелеевич, я полагаю? — Воронцов подошел ко мне. — Нам предстоит долгий разговор. Прошу вас рассказать все с самого начала. Без утайки. Малейшая деталь может оказаться важной.

Он говорил, а я смотрел в его глаза и видел там не человека, а функцию. Механизм, запущенный волей Сперанского или, может, самого Государя. И этот механизм сейчас будет препарировать меня.

Я рассказывал. Голос звучал почти отстраненно. Слова сами складывались в сухой, протокольный отчет: шум, спуск по лестнице, тела, плач ребенка, схватка. Когда я дошел до момента с ударом, Воронцов поднял руку.

— Утверждаете, что сломали ему руку обломком доски, будучи безоружным?

— Да.

— Покажите, — приказал он.

Второй офицер подошел и протянул мне ту самую дубовую доску с торчащим из нее ножом. Она была тяжелой. Я встал в позицию. Левая рука держит доску, как щит. Правая — наготове. Я повторил тот самый поворот. Короткое, экономное движение бедром, всем телом, вкладывая вес в конечную точку. Сучок на доске прочертил в воздухе короткую, смертоносную дугу. Я видел, как напряглись лица офицеров. Они мгновенно оценили эффективность и простоту этого приема. В нем не было ничего от фехтовальной стойки или трактирной драки. Это была постая механика.

— Откуда у вас такие познания, господин мастер? — голос Воронцова оставался ровным, но в нем прорезался металл. — Этому не учат в ремесленных училищах.

Я опустил доску.

— Он завяз ножом в доске, капитан. Потерял равновесие. Я просто… повернул доску. Как рычаг. Уперся сучком ему в руку. Остальное сделал его же собственный вес. Я много работаю с механизмами, с передачей усилия. Тело само нашло точку, где нужно давить.

Я не лгал. Я просто перевел язык анатомии XXI века на язык механики века XIX. И этот ответ произвел на них большее впечатление. Я видел это в их взглядах. Уважение? Нет. Подозрение. Они смотрели на меня и не видели жертву нападения. Они видели нечто иное, непредсказуемое.

В этот момент атмосферу допроса разорвал грохот. Парадная дверь распахнулась настежь, и в холл, неся с собой вихрь морозного воздуха, ворвался князь Оболенский. За его спиной маячили двое вооруженных слуг.

Князь был бледен от бешенства. Растрепанные волосы, сорванный набок галстук, горящие глаза. Он увидел тела своих гвардейцев, и его лицо исказилось.

— Кто⁈ — прорычал он. — Кто посмел⁈ Где этот квартальный болван⁈ Почему ничего не делается⁈

Он метался по залу, его рука то и дело ложилась на эфес шпаги. Он был хозяином, пришедшим навести порядок.

— Князь, — голос Воронцова прозвучал тихо, но Оболенский замер на полуслове, словно налетел на невидимую стену. Он медленно обернулся, только сейчас осознав, что он здесь не один.

— Капитан Воронцов, Особая канцелярия, — представился офицер. — Дело находится под высочайшим контролем. Прошу вас, ваше сиятельство, не мешать следствию.

Оболенский знахмурился. Особая канцелярия. Это подействовало на него, как ушат ледяной воды. Его аристократическая спесь мгновенно испарилась. Он столкнулся с силой, которая не подчинялась ни его титулу, ни его связям.

Он перевел растерянный взгляд на меня. В его глазах я прочел целый ураган эмоций: шок, гнев на убийц, но главное — досаду. На меня?

Князь открыл было рот, чтобы что-то сказать, возможно, отдать приказ, но, встретив ничего не выражающий взгляд Воронцова, осекся. Понял, что любое его слово здесь будет неуместным. Сделав над собой видимое усилие, он чуть склонил голову.

— Я… я окажу всяческое содействие, капитан, — процедил он сквозь зубы.

Я вернулся в комнату Варвары. Здесь воздух был другим — тяжелым, пахнущим кровью. Она дышала. Тихо, с едва заметным сипом.

По распоряжению капитана явился штаб-лекарь — пожилой немец с седыми бакенбардами и ловкими руками. От него пахло дорогим табаком. Молча, без лишних слов, он склонился над Варварой, его тонкие пальцы осторожно ощупали края раны, проверили зрачки, пощупали пульс. Я стоял за его спиной, так вцепившись пальцами в ладони, что ногти впились в кожу, и не дышал, следя не за его лицом, а за его руками — за тем, как точно и безжалостно они делают свою работу.

Заметив мою самодельную повязку, он хмыкнул, пробормотав себе под нос что-то по-немецки. Затем достал из своего саквояжа инструменты, сверкнувшие в свете свечи, и принялся за дело. Он промыл рану чем-то едким, от чего даже я поморщился, затем несколькими точными, быстрыми движениями наложил швы и закрыл все это тугой повязкой из чистого полотна.

— Ну-с, молодой человек, — произнес он наконец, выпрямляясь и вытирая руки. Говорил он с сильным немецким акцентом, тщательно выговаривая каждое слово. — Рана глубокая, удар был сильным. Но Господь милостив, кость черепа цела.

Я выдохнул. Но он тут же поднял руку, пресекая мою радость.

— Кровь я остановил. Самое страшное теперь — не рана. Самое страшное — горячка. — Он посмотрел на меня усталыми глазами. — Если в ближайшие три дня она не начнет гореть, если не будет бреда… то, даст Бог, выживет. Сейчас ей нужен абсолютный покой. Прохладный, чистый воздух и холодные компрессы на голову. И никаких цирюльников с их кровопусканиями, упаси вас Господь! Это ее убьет.

Он собрал свои инструменты, коротко кивнул и вышел. Три дня. Семьдесят два часа. Целая вечность.

Я вышел из комнаты. В парадном зале Воронцов уже заканчивал инструктаж. Его люди выносили тела Федота и Гаврилы, завернутые в грубую парусину. Оболенский стоял у окна, отвернувшись.

Капитан подошел ко мне.

— Мы закончили, мастер. Мои люди останутся здесь до утра, для вашей безопасности. А завтра мы продолжим. Есть ли у вас предположения, кто мог желать вашей смерти? Враги? Конкуренты?

Я посмотрел на его бесстрастное лицо. Сказать ему про Дюваля? Про Оболенского? Про свои смутные догадки о том, что охотятся за моими знаниями? Бессмысленно. Для него это будут лишь слова, домыслы. Ему нужны факты, зацепки, имена. А их у меня не было.

— Нет, капитан. У меня нет врагов, которых я бы знал в лицо.

— Что ж. Тогда мы будем их искать, — он кивнул. — И еще одно. Ваши бумаги… те, что из Гатчины… Они в сохранности?

— Да. В моей лаборатории, под замком.

— Хорошо. За ними прибудет специальный курьер.

С этими словами он развернулся и вышел, оставив в зале двух своих офицеров, которые тут же заняли посты у входа и у лестницы, превратив мой дом в настоящий охраняемый объект. Их присутствие не успокаивало.

Теперь понятно откуда они так бысто явились — это те самые люди, которых еще Прошка заметил. Их задача — обеспечить сохранность государственного проекта. Сохранность меня, как носителя этого проекта. Они — стражи машины, а не люди. Искать тех, кто убил Федота и Гаврилу, кто чуть не убил Варвару, придется мне самому.

Оболенский тоже не задержался. Ушел, сухо мотая головой.

Я поднялся наверх, в свою лабораторию. Дверь была приоткрыта. Внутри, в самом темном углу, свернувшись на охапке стружки, спала Катенька. Она всхлипывала во сне. А рядом с ней, не смыкая глаз, сидел Прошка. Он выглядел старше на десять лет. При моем появлении он вскочил.

— Барин…

— Тише. Пусть спит.

Мы вышли в коридор, прикрыв за собой дверь. Я опустился на ступеньку лестницы. Мальчишка присел рядом.

— Как она? — прошептал он, кивая вниз.

— Будет жить. Если Бог даст.

Мы помолчали. Звуки города уже просачивались в дом — далекий скрип телеги, первый крик петуха. Начинался новый день.

— Прохор, — я повернулся к нему. — Мне нужна твоя помощь.

Он поднял на меня свои красные от бессонницы глаза.

— Все, что прикажете, Григорий Пантелеич.

Я достал из кармана несколько серебряных рублей.

— Это тебе. На расходы. Слушай внимательно. — Я понизил голос до шепота. — Я сломал одному из них руку. Правую. Локоть. Это особая травма. Рано или поздно ему понадобится лекарь. Мне нужен список всех костоправов, цирюльников и знахарок в городе, к которым за последние сутки обращался человек с такой бедой. Особенно в бедных кварталах, на Песках, за Лиговкой — там, где не задают лишних вопросов.

Я пытался вбить в него всю важность этого дела.

— Слушай в кабаках, в банях, у больниц. Везде, где люди чешут языками. Ищи тех, кто слышал о «мокром деле» на Невском. Кто-то что-то видел. Кто-то что-то слышал. Рубль — на еду и разговоры. Остальное — плата за молчание. Если кто спросит, чей ты, — молчи, как могила. Твоя жизнь теперь стоит меньше, чем эти монеты. Будь тенью. Можешь нанять мальчишек-беспризорников, пусть поработают. Понял?

Эта ночь изменила и его.

— Все пронюхаю, барин, — выдохнул он. — Не сомневайтесь.

Он взял деньги, сунул их за пазуху и, не оглядываясь, скользнул вниз по лестнице. Через мгновение я услышал, как тихо скрипнула задняя дверь, ведущая во двор. Он ушел.

Я не мог просто сидеть и ждать. Нужно было что-то делать, что-то строить, подчинять себе материю, чтобы не сойти с ума от мысли, что я не могу подчинить себе судьбу. Заглянув в комнату, убедился, что Катя спит.

Вернувшись в лабораторию, я сел за свой верстак. Чертеж. План. Система. Это был единственный мир, где я снова становился хозяином. Руки сами потянулись к инструментам, к чертежам. Я строил ловушку.

Взгляд упал на катушку тончайшей клавесинной струны, которую я купил для экспериментов. Прочная. Почти невидимая в полумраке. Пальцы сами потянулись к угольку. На чистом листе бумаги, рядом с чертежом гильоширной машины, начали появляться другие линии. Схемы. Рычаги, блоки, пружины.

Эта крепость больше не будет картонной. Этот дом научится кричать и кусаться.

Я перестал различать дни. Было только два состояния: тупое, вязкое бодрствование у постели Варвары, где время измерялось сменой холодных компрессов и тихим шелестом ее дыхания, и обжигающая, ясная лихорадка в лаборатории, где оно сжималось до секунд между ударами молотка. Мир раскололся надвое, и обе его части были адом — одна была адом беспомощности, другая — адом ярости.

На третий день лекарь, осмотрев Варвару, удовлетворенно хмыкнул и сказал, что «самое страшное позади». Но я видел темные круги у нее под глазами, видел, как вздрагивают ее ресницы во сне. Тело заживало. Вроде.

Беспомощность у ее постели я компенсировал лихорадочной деятельностью у верстака. Проект гильоширной машины был безжалостно сметен со стола. На его месте раскинулись другие чертежи. Мрачные. Зубастые. Без капли изящества. Я ушел в них, как монах в келью. Каждая линия, выведенная угольком, была молитвой

Первым делом — стилет. Взяв кусок лучшей шведской пружинной стали, я часами ковал его в горне. В этом процессе было что-то первобытное: огонь, металл, ритмичные удары молота, выбивающие из раскаленной заготовки не только шлак, но и мою собственную ярость. Затем, сменив молот на напильник, я начал выводить форму. Не нож. Именно стилет. Тонкий, трехгранный клинок, созданный не резать, а колоть. Оружие последнего шанса.

Затем началась микромеханика. Я разобрал свой тяжелый циркуль — верный инструмент, который был со мной с первых дней. Работая с точностью часовщика, я встроил в его полую ножку сложный пружинный механизм. Легкое нажатие на неприметную кнопку, замаскированную под регулировочный винт, — и из ножки, как жало змеи, на пружине вылетало тонкое, вороненое лезвие. Бесшумно. Мгновенно. Когда я собрал циркуль, он ничем не отличался от прежнего. Но теперь это был волк в овечьей шкуре. Я положил его в карман сюртука.

Дальше — «нервная система дома». На бумаге рождалась сложная, многоуровневая система сигнализации. Протянуть струны от клавесина вдоль окон и дверей было лишь первым шагом. Главная хитрость крылась в спусковом механизме. Я спроектировал систему из подпружиненных рычагов, где тончайшая проволока удерживала рычаг во взведенном состоянии. Малейшее натяжение или обрыв — и рычаг срывался, с силой ударяя по спусковому крючку старого часового механизма с боем. Ночью он будет приводить в действие оглушительный трезвон, усиленный большим медным тазом в качестве резонатора. Днем — тот же спусковой механизм будет соединен с маленьким серебряным колокольчиком в моей лаборатории. Тихий сигнал, что кто-то пересек периметр.

А у того самого разбитого окна в зале я спроектировал ловушку. Там падающий груз был соединен с рычагом, удерживающим небольшой бочонок, подвешенный под потолком. Внутри — густая, липкая смесь из дегтя и сажи. Не убьет. Но остановит, ослепит. И оставит метку.

Прошка вваливался в дом уже затемно. Каждый вечер он выкладывал передо мной свою пустую добычу — обрывки слухов, тупиковые версии, пьяную болтовню. Город молчал. Ни один лекарь не признавался, что лечил человека со сломанным локтем.

На четвертый день после нападения, когда я как раз заканчивал сборку первого спускового механизма, внизу раздались голоса. Услышав спокойный голос Варвары Павловны, я выдохнул. Она уже вставала, передвигалась по дому, опираясь на палку. Ее лицо было осунувшимся, но взгляд был прежним. Прямым, ясным, не терпящим возражений. Она вернулась.

Я спустился вниз. В холле, в окружении моих мастеров, стоявших с понурыми лицами, она отчитывала подрядчика.

— … и пока последняя щель в крыше не будет заделана, вы не получите ни копейки. И не смотрите на меня так. Можете жаловаться хоть самому Государю.

Она была великолепна.

Пока она командовала, я отозвал Илью, своего лучшего полировщика.

— Илья, бросай все. У меня к тебе особое поручение.

Я привел его в свою лабораторию, показал чертежи стилета и спусковых механизмов. Он смотрел на них, нахмурив брови. Он не был дураком. Он прекрасно понимал, что это не детали для станков.

— Илья, ты служил. Знаешь, что такое настоящее железо, а не безделушки, — сказал я, глядя ему в глаза. — Мне нужны руки. Надежные.

Он ничего не спросил. Просто кивнул.

— Будет сделано, Григорий Пантелеич.

Я отдал ему чертежи. Я нарушил свое главное правило — делать все самому. Но я больше не мог. Мне нужны были руки.

В тот вечер, когда я сидел у кровати Варвары, проверяя ее повязку, она вдруг заговорила.

— Вы не должны были… рисковать всем ради нас. Теперь они придут снова. Из-за вас.

Я промолчал, поправляя ей подушку.

— Они пришли не из-за вас, — сказал я наконец, не глядя на нее. — Они пришли за мной. А вы просто оказались на пути.

Она повернула голову и посмотрела на меня своими огромными, серьезными глазами.

— Спасибо, — прошептала она.

Я не нашел, что ответить. Просто махнул гривой и вышел из комнаты.

Вернувшись в лабораторию, я снова сел за верстак

Дверь в мою контору распахнулась без стука. В комнату вошел Оболенский, неся с собой запах дорогих сигар. Он был без пудры, и его кожа казалась серой и пергаментной. Уголки губ были опущены, а во взгляде плескалась усталость. Бойня в моем доме оставила шрам и на его репутации.

Он молча прошел к столу и тяжело опустился в кресло. Я отложил чертежи.

— Ничего, — бросил он, глядя в стену. — Пусто. Твой капитан Воронцов и его ищейки перерыли весь город. Нашли двух пьяных дезертиров с похожим ножом и после недели допросов отпустили. Они ищут призраков. Убийцы словно в воздухе растворились.

Он достал из кармана золотой портсигар, щелкнул крышкой, но, не взяв папиросы, захлопнул его и бросил на стол.

— Моих людей похоронили вчера. Тихо. Без почестей. Это удар по мне, Григорий. Плевок в лицо. Они думают, что я не смогу защитить даже тех, кто носит мою ливрею.

Он поднял на меня тяжелый взгляд.

— Я пришлю еще двоих. Лучших. Они будут жить здесь, в доме. Станут твоей тенью.

Я дождался, пока он выговорится, и только потом, глядя ему прямо в глаза, едва заметно повел головой из стороны в сторону.

— Нет.

Он удивленно вскинул бровь.

— Ты в своем уме? После того, что случилось?

— Вполне. Ваши люди — гвардейцы. Прекрасные солдаты. Они умеют стоять на посту и умирать с честью. Я видел. — Я сделал паузу. — Но мне нужны глаза во дворе и на улице. Уши в трактирах. Мне нужны волки, а не парадные псы. Люди, которые сольются с толпой и будут верны мне, а своему полковому командиру.

Оболенский застыл.

— Ты… — он начал было, но осекся.

Я знал, что он хотел сказать. Что я неблагодарный щенок. Но он не сказал. Скривив губы в горькой усмешке, он откинулся на спинку кресла. Он уступил. Но он не был бы Оболенским, если бы не попытался превратить свое поражение в новый ход.

— Что ж… воля твоя, — процедил он. — Хочешь играть в свои игры — играй. Но где ты, мастер, найдешь таких… волков?

Он смотрел на меня с циничным любопытством.

— Я думал спросить у вас совета, ваше сиятельство. Вы знаете этот город лучше меня.

Лесть была грубой, зато она сработала. Уголки его губ дрогнули. Он снова был в роли наставника.

— Ищи в трактирах у Измайловских казарм, — сказал он, входя в роль. — Там прозябают десятки отставных унтеров и вахмистров. Герои былых сражений. Люди, которые двадцать пять лет своей жизни отдали Империи, а взамен получили дырку от бублика. Они истосковались по делу. По командиру, который будет их уважать. — Он сделал паузу. — За верность, горячую похлебку и пару рублей в месяц, они тебе любую глотку перегрызут. Только выбирай тех, кто еще не совсем спился. Смотри в глаза. Если ясные и не бегают — значит, человек еще не конченый.

Он встал, давая понять, что аудиенция окончена.

— Что ж, дерзай, набирай свою личную гвардию, — бросил он уже у двери. — Только смотри, чтобы эти твои «волки» не перегрызли глотку сперва тебе самому.

Дверь за ним захлопнулась.

На следующий день, оставив Варвару и Катю под присмотром Ильи и Степана, я отправился на охоту. Я сменил свой добротный сюртук на простую куртку из грубого сукна и вышел из дома через заднюю дверь.

Трактир «Старый гренадер» был именно таким, каким я его себе представлял. В нем стояла вонь дешевой водки, въедливого дыма махорки и чего-то еще — застарелого пота и прокисших щей. За грубыми столами сидели тени прошлого.

Я сел в углу, заказал кружку пива и стал ждать. Прошел час, другой. Я уже начал думать, что совет Оболенского был злой шуткой.

И тут я заметил любопытного персонажа. Он сидел один, спиной к стене — привычка солдата. Седой, подтянутый, с прямой, как палка, спиной. На щеке — старый, белый шрам от сабельного удара. Он не пил водку. Перед ним стояла кружка кваса, и он медленно, с достоинством, ел кусок черного хлеба с солью. Но главное — глаза. Спокойные, ясные, чуть усталые. Взгляд человека, который видел слишком много, чтобы суетиться.

Я подошел к его столу.

— Разрешите присесть?

Он медленно поднял на меня глаза. Оценил мою простую одежду, руки в мозолях. Не признал во мне барина.

— Садись, коли места другого нет.

Я сел напротив.

— Вы под Аустерлицем были.

— Был, — коротко ответил он.

— Мне нужны люди, — сказал я прямо. — Люди, которые умеют не только пить водку.

Он отложил хлеб и посмотрел на меня в упор.

— Что за работа?

— Охранять дом. И людей в нем. Работа опасная. Неделю назад двоих моих зарезали.

Он молчал, но я видел, как в его глазах что-то изменилось. Появился интерес.

— Плата — пять рублей в месяц каждому. Полный пансион: кров, еда, обмундирование. И сто рублей подъемных на семью. Но главное — дело. Настоящее дело.

Пять рублей. Для него это было состояние. Но он даже бровью не повел.

— Сколько людей нужно?

— Четверо. Включая вас. Вы будете старшим.

Он снова замолчал, обдумывая. Затем кивнул.

— Приходи завтра к полудню. Я соберу тех, за кого можно поручиться.

На следующий день я ждал его у трактира. Он появился ровно в полдень. За его спиной стояли трое.

— Вот, хозяин. Как договаривались, — пробасил Ефимыч. — Семен, бывший гренадер. Лука, егерь. Игнат, из улан. Все прошли огонь и воду. За каждого головой ручаюсь.

Я смотрел на них. Огромный, бородатый Семен, похожий на медведя, но с на удивление добрыми, чуть грустными глазами. Сухой, жилистый Лука с привычкой постоянно оглядываться. И совсем молодой парень Игнат, с лицом ангела и рваным шрамом через всю бровь, теребивший в руках старую пулю на шнурке. Это были не наемники. Это были осколки великой армии, выброшенные на берег.

— Добро пожаловать домой, — сказал я.

В этот момент я окончательно понял, что моя жизнь изменилась. Проекты, заказы, слава — все это отошло на второй план. Я принял на себя ответственность за жизни других людей. Теперь главной задачей было создание крепости, способной защитить тех немногих, кто стал моей семьей: раненую Варвару, напуганную Катю, верного Прошку. И этих четверых, которые смотрели на меня с надеждой.

Инженер-ювелир умер в ту ночь, когда в мой дом вошли убийцы. На его месте родился инженер-фортификатор. Война за выживание началась по-настоящему.