Ювелиръ. 1808

Глава 18

Кулибин молчал, тяжело опершись на раму своего насоса. В его суровом, обветренном лице не читалось ничего, кроме въедливой задумчивости. Его взгляд, устремленный на наше общее детище, оценивал начало более трудного пути. Я подошел и встал рядом. Остывающий металл котла отдавал последнее тепло, этот пар был похож на усталый выдох гиганта.

— Иван Петрович, — упрямо повторил я, глядя на его изрезанный морщинами профиль. — Я не шучу. Этот дом, мастерская… здесь вы сможете заняться настоящим делом, а не теми «потешками», которыми вас понуждали развлекать вельмож и в Нижнем, и при дворе.

Он медленно повернул голову. В его выцветших глазах не было радости. Я мгновенно осознал, что он калькулирует цену, которую сейчас потребует с меня.

— Дело — это хорошо, — проскрипел он, методично вытирая въевшуюся в кожу сажу о подол своего потертого сюртука. — Только у дела хозяин нужен. А я в работниках набегался. По самое горло. Чтобы мне какой-нибудь молокосос… — он осекся, однако его тяжелый взгляд закончил фразу без всяких слов, — указывал, где гвоздь забить. Нет уж.

Я не реагировал, дал ему выпустить пар. Любое слово сейчас было бы лишним. Он должен был выговориться, выложить на стол все свои обиды за годы унижений, всю горечь гения, которого заставляли мастерить механические безделушки для скучающей знати.

— Хочешь, чтобы я остался? — Он ткнул в себя мозолистым пальцем с такой силой, что затрещала ветхая ткань. — Тогда слушай. Я — сам по себе. Что хочу, то и ворочу. Сегодня — твой насос. А завтра, может, мне в башку стукнет блоху подковать, и никто мне слова поперек не скажет. Ни ты, ни твоя… эта… управительница. Уразумел?

Горький комок подкатил к горлу. Это было требование о праве на самодурство, на каприз гения, который не связан никакими обязательствами. Глядя на этого старика, я физически ощущал, как вся моя хитроумная корпоративная стратегия, отточенная годами, рассыпается в пыль перед лицом первобытной силы. Передо мной был старый, упрямый русский мужик, которого не сломать, не купить и не обмануть. Его можно было только увлечь.

— Мастерская, та, что во флигеле, — моя, — продолжил он чеканить условия. — Со всем, что в ней есть. И чего нет — принесешь. А не нравится — скатертью дорога. В Нижнем меня и с пустыми руками примут, не сумневайся.

— Хорошо, Иван Петрович, — выдохнул я. Напряжение, копившееся последний месяц, наконец начало отступать. — Ваша взяла. Вольница так вольница. Мастерская — ваша.

Его губы дрогнули — кажется, он не ожидал такой быстрой и безоговорочной капитуляции.

— Но, — я поднял палец, перехватывая инициативу, — будет у меня к вам одно дело. Одно-единственное. Такое, что вам ночами спать не даст, пока не сделаете. А пока — отдыхайте. Сил набирайтесь. Хозяин.

Последнее слово я произнес с едва заметным нажимом, вложив в него всю доступную мне иронию. Он ее уловил. Впервые за долгое время по его суровому лицу скользнула мальчишеская ухмылка. Он протянул мне свою огромную лапу.

— По рукам, счетовод. Готовь свою задачку. А я пока твой сарай под себя перестрою.

Договор был заключен.

И тут же старик преобразился. Его поза, взгляд, манера держаться — все изменилось. Секунду назад он был стариком-упрямцем, теперь же стал полноправным хозяином. Не сказав больше ни слова, он развернулся и, заложив руки за спину по-барски, начал свой первый обход владений. Придирчиво осмотрел кузню, с силой пнул ногой наковальню, проверяя, хорошо ли та закреплена, подергал цепь на подъемном механизме. Его взгляд уже не был гостевым — он прикидывал, что здесь нужно переделать, что выбросить к чертям, а что — довести до ума.

Проводив его взглядом, я побрел к себе в кабинет. На плечи легла тяжелая задача. Теперь мне нужно было набросать чертежи гильоширной машины. Мне предстояло создать для этого старого медведя такую берлогу из расчетов, схем и инженерных вызовов, из которой ему самому не захочется вылезать. Сконструировать головоломку, интеллектуальную приманку, способную удержать его гений в нужных мне рамках. Я сел за стол, разложил чистые листы и обмакнул в чернильницу перо. Что ж, Иван Петрович, вы хотели задачу? Вы ее получите.

Пока я, затворившись в кабинете, выстраивал из линий и цифр интеллектуальную западню для Кулибина, жизнь в «Саламандре», зажила собственной непредвиденной жизнью. И дирижером этого странного оркестра стала женщина, чьего появления здесь я не представил бы даже в самом лихорадочном бреду, — мадам Лавуазье. Вдова великого химика, изгнанная из своего парижского научного рая, нашла в моем доме что-то большее, чем просто способ убить время.

Она не стала моей приказчицей. Само это слово по отношению к ней звучало бы пошлостью. Вместо этого она превратилась в «ученого консультанта», как гласила бы вывеска в моем веке. Вскоре ее визиты сделались регулярными. Обычно она появлялась после полудня, принося с собой морозную свежесть Невского и неуловимый аромат парижских салонов. Да и посетителей обычно с утра не было — баре любили отоспаться. Тихая, строгая, в неизменном темном платье, она не вмешивалась в грохот мастерской и не отвлекала меня от расчетов. Ее царством стал торговый зал, в этом царстве она начала творить свою элегантную революцию.

Варвара Павловна, поначалу встретившая гостью с настороженным, почтительным холодком, очень быстро смекнула, какой козырной туз свалился ей в руки. Моя железная управительница была гением порядка, однако откровенно страдала от необходимости вести пустые, выматывающие светские беседы с жеманными графинями. Она блестяще составляла договоры и выбивала долги одним взглядом, зато совершенно терялась, когда нужно было продавать мечту. Эту роль, с изяществом великой актрисы, взяла на себя мадам Лавуазье. И это было удивительно. Я наслышан был о ее скверном характере.

Сквозь стеклянную стену галереи внизу передо мной разыгрывался завораживающий спектакль. Вот в салон, шурша шелками, вплывает очередная стареющая княгиня, увешанная бриллиантами, как рождественская елка. Цель ее визита до смешного проста — убить скучный час, поглазеть на диковинки, о которых гудит весь город, и, возможно, заказать очередную бессмысленную безделушку. Навстречу ей с вежливым выражением лица выдвигалась Варвара Павловна, а лицо княгини тут же скучнело в предчувствии унылого разговора о ценах и каратах. Но в этот момент из тени кресла у камина, где она просматривала свежую газету, поднималась мадам Лавуазье.

— Княгиня, простите мне мою дерзость, — ее голос, лишенный манерной сладости, заставлял даму обернуться. — Я слышала, вас интересует этот камень. Позвольте дилетанту поделиться с вами мыслью, которая, быть может, покажется вам забавной.

Она брала сам мутный, невзрачный кристалл и подносила его к высокому окну, впуская в его глубину скупой зимний свет.

— В Париже, в Королевской академии, мой покойный муж доказал, что самый чистый алмаз и уголь, которым топят ваши камины, — по сути, одно и то же. Представляете, княгиня? Роскошь и грязь — близнецы. Вся разница в порядке. В том, как природа выстроила невидимые частицы под чудовищным гнетом земли в те незапамятные времена, когда твердь земная только обретала свой облик.

Приоткрыв рот, княгиня смотрела на эту странную француженку. Варвара Павловна застыла у конторки, напрочь забыв про счеты.

— Этот сапфир, — продолжала Лавуазье, теперь уже указывая на другой образец, — был бы бесцветным, скучным кристаллом, не попади в его душу при рождении случайные странники — толика железа и щепотка того, что мы, химики, зовем титаном. Они не грязь, не порок. Они — его цвет. Его небесная синева. Это не камень, княгиня. Вы покупаете счастливую случайность, случившуюся, когда мир был еще молод.

На галерее у меня по спине пробежали мурашки. Она ведь делает то же, что и я: берет природное несовершенство и превращает его в легенду. С той лишь разницей, что мои инструменты — огонь и металл, а ее — слова. Взгляд княгини не скользил по ценнику; он был прикован к сапфиру, будто к амулету, к фрагменту мироздания, хранящему древнюю тайну. В ее глазах разгорался знакомый мне до мелочей огонь обладания. Однако сейчас она жаждала завладеть частью великой истории сотворения мира, а не дорогой безделушкой.

Варвара Павловна с абсолютно бесстрастным лицом направляется к ним с книгой заказов.

Дюваль и прочие продавали стекляшки. А мы — продаем тайны вселенной.

Варвара Павловна преобразилась. У нее разгладилась вечная тревожная складка меж бровей, она перестала вздрагивать от звона колокольчика, возвещающего о новом посетителе. Теперь, проходя мимо ее конторки, я видел фельдмаршала в своем штабе: спина прямая, перо в руке летает, а на лице — то сосредоточенное, почти счастливое выражение, какое бывает у человека, нашедшего свое место в мире. Она была пауком, плетущим финансовую паутину нашего дома, в этом деле ей не было равных. Я лишь изредка спускался к ней, чтобы подписать очередную кипу бумаг. При этом каждый раз дивился, как этот хрупкий на вид организм справляется с нагрузкой, которая свалила бы и дюжину приказчиков.

Однажды вечером, застав ее за счетами при свете единственной свечи, я не выдержал.

— Варвара Павловна, голубушка, да вы себя в могилу сведете. Уже полночь, а вы все над бумагами корпите.

Подняв на меня свои усталые, но ясные глаза, в которых не было и тени жалости к себе, она ответила:

— Порядок, Григорий Пантелеич, любит тишину. А дела не ждут. Пока вы с Иваном Петровичем железо гнете да камни граните, кто-то должен следить, чтобы это железо было из чего покупать.

Она была права. Без ее железной руки, вся гениальность — моя и Кулибина — рассыпались бы в прах, не найдя материального воплощения. Мы были двумя крыльями этого дома — буйными, творческими, непредсказуемыми.

Я наконец вырвался из Дома. Мне нужно было увидеть собственными глазами то место, что должно было стать моим настоящим домом, крепостью и главной лабораторией — особняк Давыдовой.

Мы ехали в простых городских санях: я, Варвара Павловна, закутанная в тяжелую шаль, и Ефимыч, восседавший на облучке с заряженным штуцером на коленях. Чем дальше мы отъезжали от шумного центра, тем тише становился мир. Грохот полозьев по брусчатке сменился мягким, убаюкивающим скрипом по укатанному снегу. Воздух сделался чище, колким, пахнущим морозом и сосновой смолой от ближайшего перелеска.

Особняк стоял на высоком берегу Невы. Когда сани остановились у кованых ворот, я понял, почему Аглае не нравилось это место. Он не походил на помпезные дворцы столичной знати. Небольшой, двухэтажный, в строгом палладианском стиле, особняк выглядел не парадной резиденцией, а настоящим родовым гнездом — уютным, защищенным, построенным для жизни, а не для балов.

Согбенный ключник, похожий на старый корень старик, со скрипом отворил тяжелые ворота. Мы въехали во внутренний двор. И вот тут я по-настоящему оценил замысел. Окруженный высокой каменной оградой, с обрывистым берегом Невы в тылу, дом представлял собой идеальную естественную крепость.

Пока Варвара Павловна с ключником гремели ключами у парадного входа, я остался во дворе. Впервые за долгое время я дышал полной грудью. Но эта тишина была обманчива. Ночь, когда в мой дом на Невском ворвались убийцы, не давала мне расслабиться в полной мере. Глядя на этот идиллический пейзаж, я видел тактическую карту, полную угроз.

Медленно шагая вдоль ограды, я искал изъяны. Вот густые заросли старой сирени. В воображении сама собой возникла картина: в густой тени затаилась фигура с ножом, выжидая удобного момента…

— К черту эту романтику, — пробормотал я, жирно перечеркивая на плане злополучные кусты. — Вырубить. Все подчистую. Двор должен простреливаться от стены до стены.

Ефимыч, шагавший за мной, понимающе хмыкнул. Старый вояка мыслил теми же категориями.

Двое ворот. Две дыры в обороне. Вторые, хозяйственные, выходили в какой-то глухой овраг — идеальный путь для отхода. Или для нападения. Воспоминание о том, как убийцы ушли через разбитое окно, заставило поморщиться.

— Заложить, — сказал я Ефимычу, ткнув пальцем в план. — Наглухо. Чтобы и мышь не пролезла. И здесь, — мой палец указал на угол стены, — поставить вышку. С бойницей. Часовой должен держать под прицелом единственные ворота.

— Толково, барин, — пробасил Ефимыч с явным одобрением в голосе. — Сразу видать, что не только в каменьях смыслишь. Офицера бы нам сюда хорошего. Чтобы все по науке устроил, а не на авось.

И он назвал имя: капитан Игнатьев, Артемий Семенович. Однополчанин по суворовским походам. Герой Измаила. Человек несгибаемой чести и такой же несгибаемой бедности. Идеальный кандидат.

— Найди его, Ефимыч, — приказал я. — Скажи, что мастер Григорий предлагает ему дело. Не охрану. Строительство самой надежной частной крепости в Российской Империи. И командование ее гарнизоном.

Вернувшись в дом, я нашел Варвару Павловну в большом зале, где гуляло эхо и воняло мышами. Она стояла у высокого, заиндевевшего окна, глядя на заснеженную реку.

— Здесь тихо, — произнесла она, не оборачиваясь. — После Невского — оглохнуть можно от тишины.

Я подошел и встал рядом.

— Варвара Павловна, с хозяйством вы разберетесь лучше меня. У меня к вам другая просьба. Мне нужны рабочие. Много. И лучшие каменщики, каких только можно сыскать. Мы будем копать.

На пыльном паркете я разложил свои наброски.

— Вот здесь, — я ткнул пальцем в план, в место под главным домом, — будет мое святилище. Под землей. Стены в три наката кирпича. Ни единого окна. Только одна, обитая железом дверь.

Она с недоумением смотрела на чертежи.

— Но зачем… под землей?

— Чтобы никто не видел, чем я занимаюсь. Чтобы никто не слышал.

В ее глазах промелькнул испуг. Я быстро перешел к следующему листу, чтобы сменить тему. Мне еще предстояло решить вопрос с освещением.

— Мой кабинет мы разделим на три зоны. Первая — геммологическая лаборатория. Здесь мне понадобится специальный стол, обращенный к северному окну, чтобы избежать бликов. Понадобятся полки для образцов минералов и отдельная, абсолютно черная комната для работы с люминесценцией камней. Второй зоной станет ювелирная мастерская: верстак, вальцы, фильеры для проволоки, печь для эмалей. И наконец, третья, «мокрая» зона. Там разместятся кислоты для травления и гальванические ванны, если я их когда-нибудь соберу. Все это — под отдельной, мощной вытяжкой, выведенной в старый дымоход.

Теперь она смотрела на меня как на сумасшедшего алхимика. Ну да, столько непонятных слов. Потом ей растолкую, пусть улавливает суть. Я поспешил ее успокоить, перейдя к более понятному.

— А вот здесь, — я провел линию от подземной лаборатории в сторону сада, — мы пророем крытую галерею. И она выведет нас сюда.

Мой палец остановился на большом квадрате, нарисованном на месте старого фруктового сада.

— Это будет тир. Тоже подземный. Длиной в двести саженей. С системой подъема мишеней и пулеулавливателями из песка и бревен. Они… так, понятно, что ничего не понятно вам. Я потом все подробно распишу, чтобы доходчивее было.

Идея оптического прицела не покидала меня. Она была моим главным секретным проектом. Моим настоящим служением.

— А над всем этим, — я обвел рукой остальную территорию, — вырастет производственный цех. И склады. Все под одной крышей, соединенное с домом и лабораторией теплыми переходами.

Это был чертеж автономного, замкнутого на себя производственно-исследовательского комплекса. Мечта любого инженера из моего времени. Идеальная «шарашка», где можно жить, творить и обороняться, не выходя за периметр.

Домой м вернулись затемно. Варвара была задумчивой.

Пока я готовил ТЗ для будущей гильоширной машины, Иван Петрович откровенно маялся. Для него наш договор о «вольнице» обернулся настоящей пыткой. Человек, чей разум и руки не могли и минуты прожить без осмысленной задачи, теперь оказался в вынужденном простое. Словно старый медведь, которого разбудили посреди зимы, он слонялся по своей вотчине во флигеле. То с грохотом переставлял станки, то без цели гонял стружку на токарном, то часами сидел на заснеженном крыльце, глядя в серое питерское небо и слушая, как Ефимыч с солдатами у ворот вполголоса обсуждают последние вести, принесенные с почтовым дилижансом.

— Перешли границу, говорят, девятого февраля, — доносились до меня обрывки их разговора, когда я выходил проветриться. — В аккурат под Або. Шведы-то, видать, не ждали, по всем весям наши полки идут почти без боя.

Разговоры о войне со Швецией просачивались в дом со всех сторон. Она шла где-то там, далеко, в заснеженных лесах Финляндии, однако ее холодное дыхание ощущалось и здесь: в подорожавшем свинце, в тревожных лицах купцов, в том, как напряженно ловили мои ветераны каждое слово о передвижении войск. А я строил свою маленькую империю, и грохот имперских пушек был для меня фоном. Порой, отрываясь от чертежей, я понимал, что этот дом на Невском становится мне тесен. В воображении уже рисовался отдельный кабинет, «салон», где можно было бы принимать не просто клиентов, а людей дела — того же Воронцова, генерала Громова. Поставить там в центре на постаменте нечто особенное, не на продажу, а как символ… Но я тут же одергивал себя. Какой, к лешему, салон? Каждый раз я спотыкался об эту простую истину: я здесь мещанин, ремесленник. Они приходят ко мне в лавку, однако никогда не переступят порог моей гостиной. Я все время забывал свое место в этом мире.

Однажды, вернувшись в кабинет, я застал Кулибина у своего стола. Он с нескрываемым презрением разглядывал эскизы императорской авторучки.

— И вот на эту-то чепуху ты столько времени убил? — проскрипел он. — Малахит, золото… финтифлюшки. Тьфу. — Его мозолистый палец ощупывал чертеж фидера. — А вот эта штуковина… хитрая. Дышит, значит. Это ты сам додумался, счетовод?

— Сам, Иван Петрович, сам. Это законы природы.

— Физика — она в голове, а не в книжке, — проворчал он. — Идея-то путная. Полезная. А исполнение твое… богатое, да бестолковое.

С этими словами он развернулся и ушел к себе. Я пожал плечами и вернулся к работе.

В следующие дни из его флигеля доносились непривычные звуки, и Прошка, носивший ему обед, докладывал, что старик заперся и что-то мастерит, бормоча под нос ругательства и почти не притрагиваясь к еде. Я, впрочем, был слишком поглощен работой, чтобы обращать на это внимание. Мой мир сузился до чертежей.

И вот, поздним вечером, когда за окном выла метель, а в доме стояла тишина, дверь моего кабинета тихо скрипнула. На пороге стоял Кулибин. Под глазами у него залегли тени, но в них плясали хитрые, мальчишеские огоньки.

Он подошел и положил на мои чертежи длинный предмет из вороненой стали. Утилитарный, грубый, лишенный всякого изящества. Инструмент.

Что это? Ручка?

Я взял ее в руку. Ее приятная, деловитая тяжесть наполнила ладонь. Под открученным колпачком оказалось простое стальное перо. Конструкция была до смешного простой и гениальной: вместо моего сложного поршня — эластичный мешочек из бычьей кожи и стальная пластина-рычаг. Нажал, опустил в чернила, отпустил. Ручка с тихим, сытым вздохом втянула в себя жидкость.

Я провел линию — идеально ровную, сочную, непрерывную — и вывел несколько формул. Перо не скрипело, оно пело, скользя по бумаге.

Я медленно поднял глаза на Кулибина. Он стоял, скрестив руки на груди, и наблюдал за мной с лукавым прищуром.

Я, гений-попаданец, вооруженный знаниями XXI века, потратил кучу времени и задействовал двух своих лучших мастеров для создания уникального шедевра. Этот же старый черт, самоучка из дремучего XVIII века, в одиночку, за три дня, из куска стали и обрезка кожи собрал вещь, которая была лучше. Проще. Надежнее. Дешевле.

Какой там подарок. Это была неприкрытая демонстрация силы, чудовищной, пугающей производственной мощи одного-единственного человека. Он не копировал мою идею. Он взял ее за основу, вышвырнул всю ювелирную составляющую и оставил только функцию.

Я улыбнулся. Уж я-то, дитя XXI века прекрасно осознавал открывшиеся перспективы.