Ювелиръ. 1808

Глава 5

Новогодняя ночь 1808 года

Стоило мне шагнуть через порог, как мир за спиной перестал существовать. Тяжелая дубовая дверь с тихим щелчком отсекла морозную ночь, улицу, весь привычный Петербург, и я очутился в теплом полумраке, пропитанном ароматами, которых мое новое тело еще не знало. Запах воска от сотен свечей смешивался с горькой нотой дорогого табака, терпкостью вина и дурманящим запахом женских духов, волос, теплой кожи. Воздух, который можно было пить.

Из глубины особняка доносились тихие, бархатные переливы клавесина, и на эту музыку, словно нити на веретено, наматывался приглушенный женский смех. Не развязный, не громкий — мелодичный, уверенный, принадлежащий женщинам, знающим себе цену. Никакой пошлости, никакого трактирного гвалта. Это место дышало роскошью и тайной.

— Запомните, — едва слышно проговорил Воронцов. — Здесь нет имен. Есть роли. Говорите о деле, не о себе. Слушайте больше, чем говорите. И никогда, — он сделал паузу, — не пытайтесь заглянуть под маску. Это главное правило.

Молча приняв его слова к сведению, я уже скользил взглядом по залу, впитывая детали. Нет, это был не бал, а скорее сложный, идеально срежиссированный спектакль, разыгрываемый в приглушенном свете темных зеркал. Мужчины в строгих сюртуках и домино служили здесь лишь фоном, тенями, тогда как настоящими хозяйками этого театра были женщины.

На лицах у всех были тончайшие венецианские полумаски — из черного шелка, кружева, бархата. Они скрывали глаза, но не изгиб губ, не точеные подбородки, не лебединые шеи, украшенные жемчугом и бриллиантами. Они вели игру. Вот одна, чья маска была украшена павлиньим пером, легким движением руки остановила какого-то грузного вельможу, собиравшегося наполнить ее бокал. Прошептав ему что-то, она заставила его смущенно поклониться и отойти. Она не отказала. Она отложила его просьбу.

Во мне проснулся внутренний оценщик, старик-геммолог из прошлой жизни. Я принялся читать этот мир на единственном языке, который понимал досконально, — языке камней. У камина, насупившись, стоит человек, чья булавка в галстуке — крупный, но мутный, желтоватый алмаз старой голландской огранки. «Старые Деньги». Богатство унаследованное, тяжелое, лишенное вкуса. А вот прохаживается юноша, чей перстень вспыхивает радужным огнем — слишком нагло, слишком ярко. Богемское стекло. Фальшивка. «Выскочка», отчаянно пытающийся сойти за своего. Я видел их насквозь: их страхи, их амбиции, запечатанные в металл и камень. Это были не люди — живые витрины своих пороков и желаний.

Внезапно клавесин умолк. Все разговоры стихли. Из анфилады комнат в центр зала вышла знакомая мне фигура.

Женщина из церкви.

Она была без маски — и это простое обстоятельство превращало ее из хозяйки в богиню этого места. На ней — простое, темно-изумрудное шелковое платье, которое в свете свечей казалось живым, переливающимся. Никаких украшений, кроме едва заметной золотой змейки, обвивавшей запястье. Ее красота ударила по мне физически, заставив на мгновение забыть, как дышать. Красота нетронутого снега, идеальной кристаллической решетки — совершенная и холодная.

Она обвела зал медленным, изучающим взглядом, и даже самые важные господа невольно выпрямили спины. Ее глаза остановились на Воронцове, а затем впились в меня. То был взгляд мастера, оценивающего необработанный алмаз, прикидывая, сколько в нем скрытых трещин и сколько карат можно из него извлечь.

Скользящей, плавной походкой она подошла к нам.

— Капитан, — ее голос, низкий, с легкой хрипотцой, окутал меня, — вы привели мне диковинку. Я люблю диковинки.

Затем она повернулась ко мне.

— Говорят, вы творите чудеса с огнем и металлом. Что вы видите, глядя на меня, мастер?

Вызов. Тест. Она предлагала оценить ее, как я оцениваю камень. Хороша, не поспоришь.

— Я вижу редчайший уральский демантоид, сударыня, — ответил я, не отводя взгляда. — Камень, чья игра света превосходит даже алмаз. Но вся его красота раскрывается лишь в руках мастера, способного подобрать ему достойную оправу. В одиночестве он просто холодный зеленый кристалл.

На ее губах промелькнула тень улыбки. Только потом я вспомнил, что демантоид еще не открыт. Значит она не поняла всю подоплеку. Но играетхорошо.

— Вы не только мастер, но и поэт. Пойдемте, я покажу вам свой сад. Там много редких цветов, которым не хватает достойной оправы.

Она повела меня вглубь зала, и толпа безмолвно расступалась перед ней. Мы остановились у высокого окна, за которым чернела ледяная Нева.

— Взгляните, — прошептала она, указывая на человека в маске Меркурия. — Говорят, он может скупить половину Петербурга, но не может купить сон для своей жены, которая чахнет от тоски. Может, ей не хватает маленького чуда на бархатной подушке? А вон тот, в маске Марса… Он готов отдать состояние за саблю, которая не сломается в бою. Он ищет не оружие — он ищет уверенность.

Она показывала мир человеческих слабостей, который я мог превратить в золото. Соблазняла меня безграничными возможностями. То, что она говорила между строк — завораживало открывающимися перспективами.

— Мой дом, мастер, — это место, где желания обретают форму. Мои девушки — лучшие в мире слушательницы. Они узнают о самых сокровенных мечтах этих людей. И могут нашептать им ваше имя.

Она посмотрела на меня в упор.

— В моем саду растут самые дорогие цветы. Но чтобы они цвели, их нужно щедро поливать. Я уверена, вы найдете способ показать свою благодарность за доступ к этому саду.

Вот оно. Предложение, завернутое в метафору. Обещание и едва уловимая угроза. Мне сдали на руки четыре туза, но сидел я за одним столом с самим дьяволом. Шестидесятипятилетний старик во мне кричал: «Ну его, обойдемся!», однако организм семнадцатилетнего авантюриста пьянел от азарта.

— Ваш сад, сударыня, — ответил я, склоняя голову, — получит самого преданного садовника.

Мадам Элен улыбнулась и оставила меня у окна, но ее слова.

Цену она не назвала. Придется поторговаться в будущем.

Из полумрака снова вырос Воронцов; в его глазах плясали отблески каминного огня.

— Что ж, мастер, — тихо произнес он, — посвящение состоялось. А теперь пора показать товар лицом.

Он повел меня к группе у камина, где в глубоком кресле восседал человек в маске Меркурия — тот самый «Финансист», от которого веяло тяжестью золота и холодом государственной власти. Лениво вращая в пальцах бокал, он любовался игрой огня на огромном рубине в своем перстне. Камень был великолепен: чистый, густого кроваво-красного цвета, размером с голубиное яйцо.

— А вот и наш чудотворец, — пророкотал он, не вставая. В голосе слышалось ленивое любопытство. — Говорят, вы, мастер, видите камни насквозь. Удивите меня. Что скажете об этом красавце? Я отдал за него целое состояние одному левантийскому купцу.

Вокруг воцарилось молчание. Все ждали моей оценки. Интересный вызов. Скажешь, что камень хорош, — прослывешь льстецом. Скажешь, что плох, — наживешь смертельного врага.

Слегка склонив голову, я приблизился ровно настолько, чтобы свет от камина упал на камень под нужным углом.

— Камень исключительный, ваше превосходительство. Такой густой, ровный цвет… — сделав паузу, я вгляделся в глубину рубина, где мой натренированный глаз мгновенно зацепился за крошечную аномалию. — Левантиец, должно быть, очень хвалил его сиамское происхождение? Говорил о легендарных копях Бирмы?

Финансист заметно напрягся.

— Именно так и говорил. Утверждал, что это камень из сокровищницы самого раджи.

— Он почти не солгал, — я понизил голос так, чтобы слышал только он. — Верхняя часть, корона камня, действительно безупречный бирманский рубин. Однако нижняя, павильон, — это гранат-альмандин. Два камня искусно склеены под рундистом — это такой поясок. Это дублет. Старый, как мир, фокус, доведенный до совершенства, а оправа сделана так, чтобы скрыть шов. Но свет… свет не обманешь. Видите, как он преломляется на границе? Внутри камня будто дрожит тонкая, едва заметная линия.

Мой тихий, доверительный тон преследовал одну цель: я не разоблачал его публично, а делился профессиональным секретом, делая соучастником маленького открытия. Так я давал ему оружие против обманщика-купца, а не выставлял его дураком.

Финансист замер, его пальцы сжали ножку бокала. Он медленно поднес перстень к огню, пытаясь разглядеть то, о чем я говорил. Лицо под маской осталось бесстрастным.

— Вы… зоркий человек, мастер, — произнес он наконец. — Очень зоркий. Зайдите ко мне на днях. У меня есть пара вещиц, нуждающихся в осмотре зорким глазом.

Он дал понять, что услуга принята и будет оплачена. Я избежал гнева и приобрел могущественного клиента. Или поставщика.

Не успел я перевести дух, как Воронцов уже вел меня к новой фигуре — высокому, прямому, как натянутая струна, мужчине в маске Марса. «Генерал». С видимым усилием тот вытащил из ножен парадную саблю, чей усыпанный бриллиантами эфес сверкал до слепоты.

— Раз такая история… Вот, — пророкотал он. — Подарок. Красиво, спору нет. Но на параде я с ней стою, как с якорем в руке. Тяжелая, неуклюжая. В бою с такой и пяти минут не протянешь. Бесполезная игрушка.

Он протянул саблю мне. Приняв ее, я едва не согнулся под ее весом. Причина была очевидна.

— Простите мою дерзость, ваше превосходительство, — сказал я, возвращая оружие, — но перед вами не сабля, а ювелирное изделие, насаженное на клинок. Вся тяжесть в эфесе: каждый камень сидит в своем массивном золотом гнезде. Лишний металл, лишний вес.

— И что же ты предлагаешь? Выковырять бриллианты? — хмыкнул генерал.

— Ни в коем случае. Можно облегчить ее вдвое, не потеряв ни единого камня и не пожертвовав прочностью. Если использовать другую технику закрепки — паве, где камни ложатся на общую поверхность, удерживаемые крошечными «лапками» металла. А сам эфес сделать пустотелым, но с внутренними ребрами жесткости, как свод в соборе. Будет и легче, и прочнее.

Взяв со столика салфетку и уголек из кальяна, я быстро набросал эскиз. Несколько штрихов — и на белой ткани возник изящный, легкий эфес, сохранивший весь блеск, но лишенный прежней цыганской тяжести.

Генерал долго смотрел на мой рисунок.

— Пустотелый… как свод в соборе… — пробормотал он.

— Да, отдайте любому оружейнику этот эскиз и вам сделают в лучшем виде.

— Ты, парень, соображаешь. А то все ювелиры только и знают, что золота побольше навесить. Зайди ко мне на Литейный. Поговорим.

— Я — ювелир, а не оружейник. Вряд ли смогу сделать лучше…

— А это мы обсудим.

Он предложил разговор. Но в этом мире разговор с таким человеком стоил дороже любого заказа. Мне оставалось тоько вежливо махнуть гривой в знак согласия.

Я не искал встреч — они находили меня сами. Я стал центром паутины, где каждое мое слово и жест рождали новые, невидимые нити.

И тут мадам Элен вновь поднялась на возвышение. Зал затих. Она взяла бокал с золотистым токаем.

— Господа, — ее голос был тих, но проникал в каждый уголок. — Говорят, в огне рождается истина. А иногда в нем рождаются легенды. Сегодня я хочу поднять этот бокал за человека, который не боится пламени. Ни огня в горне, ни огня зависти. За мастера, который пришел к нам с бала, где мудрая государыня нарекла его именем существа, живущего в пламени.

Сделав паузу, ее серые глаза нашли меня в толпе.

— Я предлагаю тост за человека, который, я уверена, станет символом нового русского гения. Господа, за нашу Саламандру!

Десятки бокалов взметнулись вверх. Десятки взглядов из-под масок впились в меня. Гениальный ход. Она закрепила за мной прозвище, данное самой императрицей, превратив его в мой титул в этом теневом мире. Ну как теперь отказаться от идей названия ювелирного дома? Если раньше это было рабочим названием, то теперь сама судьба велит.

Я поднял свой бокал.

Шампанское в крови пело песню триумфа. На вершине мира — молодой, всемогущий бог, которому подвластны и металл, и людские души. Но тут из тени возник Воронцов. Ни слова, едва заметный кивок в сторону лестницы, ведущей на второй этаж. Словно паук, вышедший проверить свою сеть. Эйфорию как рукой сняло. Что еще он задумал?

Мы поднимались по широкой дубовой лестнице. Звуки праздника — музыка, смех, звон бокалов — таяли за спиной, тонули в тяжелых коврах. Здесь, наверху, царила иная атмосфера. Тишина, наполненная запахом старых книг, кожи и остывающего воска. Остановившись перед массивной дверью, Воронцов бесшумно приоткрыл ее и жестом пригласил меня войти. Сам он остался в коридоре, притворив за мной створку. Щелчок замка прозвучал громко.

Я оказался в кабинете, от пола до потолка зашитом темным мореным дубом. В камине медленно тлели угли, отбрасывая на полки с книгами и кожаные кресла багровые, дрожащие блики. Воздух был наэлектризован.

У камина, стоял человек.

Одинокая, неподвижная фигура в простом черном домино и гладкой, лишенной украшений маске. Глядя на огонь, он заложил руки за спину. Вся его поза, от прямой, как у гвардейца на параде, спины до безупречно сидящего сюртука, кричала о власти. Не показной, что бряцает орденами и титулами, а абсолютной, врожденной, что не нуждается в доказательствах. Власть чувствовалась в том, как он занимал собой пространство, в том, как сама тишина, казалось, почтительно обтекала его.

Шестидесятипятилетний старик во мне мгновенно вынес вердикт, от которого у семнадцатилетнего мальчишки подогнулись колени. Я знал, кто он.

Он медленно обернулся. Маска скрывала черты, но его тяжелый, изучающий взгляд я почувствовал кожей.

— Вы быстро учитесь плавать, мастер, — его голос был тихим. — Но этот пруд глубок, и в нем водятся акулы. Ваша слава — это и щит, и мишень. Что вы намерены с ней делать?

Он спрашивал о намерениях, а не о планах. Вопрос был тоньше и глубже. Выдержав паузу, я отогнал остатки хмельного тумана.

— Слава — инструмент, — я выдохнул. — Инструмент, чтобы привлечь лучшие умы и самые умелые руки России. Моя цель — создать место, где талант сможет работать спокойно, не оглядываясь на темные переулки. Безопасность — не самоцель, а лишь условие для созидания, для служения Отечеству.

Он молчал. Его взгляд буравил меня сквозь прорези маски. Кажется, ответ его устроил.

Сделав шаг ко мне, он заставил меня невольно выпрямиться.

— Служить Отечеству — красивые слова, — произнес он бесстрастным тоном. — Их говорят многие. Но что скрывается за ними? Что станет вашей конечной целью, мастер, когда вы насытитесь славой и золотом? Что дальше?

Главный вопрос. Он требовал сути. Моего кредо. Мне кажется сейчас, в этом тихом кабинете, решается моя судьба. Я решил пойти ва-банк. Я долго думал о том, что я делаю в этом мире. И сейчас появилась возможность получить шанс на реализацию своих мыслей.

— Точность. Вот чего я хочу. Я хочу изменить саму музыку боя.

Он чуть склонил голову набок. Интерес пойман. Я продолжил.

— Сейчас на поле брани побеждает тот, у кого больше пушек и крепче строй. Я же предлагаю сделать так, чтобы один русский егерь стоил целой вражеской батареи.

— Продолжайте, — приказал он.

Я не буду рассказывать о том, что хотел бы лишить Наполеона всех его гениальных генералов. Не поймет. Поэтому начну с малого.

— Представьте себе лучшего французского канонира. Опытного, хладнокровного. Он пристрелялся к нашей гвардии, и следующий его выстрел унесет десятки жизней. Он готовится поднести фитиль… и в этот миг падает замертво. Никто не видел, откуда прилетела пуля. Второй номер в ужасе подбегает к орудию — и падает рядом. Расчет в панике бежит. Пушка, целая и невредимая, замолкает навсегда. Ее заставил умолкнуть один человек с расстояния в полверсты.

Я сделал паузу. Надеюсь эта картина укореняется в его воображении.

— Мое служение — в создании «дальнозоркой трубки». Инструмента, который позволит нашему меткому стрелку видеть одну-единственную, самую важную цель. Будь то канонир у орудия, барабанщик, задающий темп атаки, или знаменосец, чье знамя — душа полка. Мы перестанем стрелять по площадям. Мы будем вырезать из вражеского войска ключевые нити, и вся их ткань расползется. Это будет хирургия, а не бойня. Один точный выстрел, сеющий суеверный ужас и спасающий сотни наших солдат. Вот в чем я вижу истинную службу точности, Ваше Величество.

Я замолчал, намеренно указывая его титулование.

Он стоял неподвижно. Секунда. Другая. Целая вечность, пока в камине с треском не упало прогоревшее полено.

— Любопытная идея, — произнес он, в голосе прорезался интерес. — Очень любопытная. И очень дорогая. Государству нужны не фантазии, а результаты. У вас есть один долг перед казной — машина для защиты ассигнаций.

Он подошел вплотную.

— Сделайте ее. Докажите, что ваш ум способен не только рождать идеи, но и воплощать их в металле. И когда первая ассигнация с новым, не подделываемым узором ляжет мне на стол, мы вернемся к разговору о вашей «дальнозоркой трубке». И тогда казна не поскупится, чтобы вооружить этой «хирургией» нашу армию.

О как, получилось. Император не купился на красивые слова. Он поставил условие.

Не проронив больше ни слова, он развернулся и так же беззвучно вышел из кабинета, оставив меня одного.

Воздух в комнате вдруг стал разреженным. Судорожно втянув воздух, я понял, что все это время не дышал.

Кажется, эту ночь я запомню навсегда.

Спускаясь по лестнице, я слышал только эхо шагов в опустевшей голове. Тело стало свинцовым, разум — выжженным дотла. Разговор в кабинете вытянул все силы, оставив пустоту. Внизу еще играла тихая музыка, но праздник умирал: гости, кутаясь в меха, разъезжались, и зал постепенно пустел, обнажая свою позолоченную, холодную суть.

Из полумрака возникла мадам Элен. Подойдя ко мне, она странно на меня посмотрела.

— Вы устали, мастер, — тихо сказала девушка. — Битвы ума изматывают сильнее, чем битвы на шпагах. Пойдемте. Вам нужно отдохнуть.

Она взяла меня под руку. Ее прикосновение было легким, почти невесомым. Сопротивляться не хотелось. Она повела в боковую анфиладу, в свои личные покои.

Здесь все было иначе. Показная роскошь исчезла, уступив место почти аскетичному вкусу: стены, обитые светло-серым шелком, простая мебель из темного дерева, несколько акварелей в тонких рамах. Ничего лишнего. Только в углу, на столике, стояла ваза с живой, цветущей орхидеей — невероятная диковинка для морозного Петербурга. Комната походила на свою хозяйку — безупречная, строгая, таящая скрытую, экзотическую жизнь.

Она указала мне на глубокое кресло у камина, где весело потрескивали поленья.

— Садитесь.

Сама же подошла к шкафу, достала графин с темно-рубиновой жидкостью и два тонких бокала.

А потом она подошла сзади и осторожно, двумя пальцами, сняла с моей головы проклятый парик, тяжелый, как чугунный шлем. Я вздрогнул. Ее прохладные пальцы коснулись моих волос, взъерошив их, возвращая к жизни — невероятно интимный жест.

— Так лучше, — прошептала она. — Вся эта мишура… она так утомляет.

Напряжение, скручивавшее мышцы в тугой узел, начало медленно отступать. Она села в кресло напротив, подогнув под себя ноги. В отблесках пламени ее лицо казалось мягче, моложе; холодная королева исчезла, уступив место просто красивой, немного усталой женщине.

— Расскажите мне о камнях, — попросила она без капли притворства. — Не о цене. О душе. Я слышала, вы видите их насквозь. Это правда?

Она так любопытно придвинула голову, что я не удержался и заговорил. Вино развязало язык, а ее искренний интерес — душу. Я говорил об игре света в алмазе, о том, что каждая грань — ловушка для луча, заставляющая его метаться внутри, прежде чем вырваться наружу ослепительной вспышкой. О «шелковых» нитях рутила в сапфире, что создают эффект астеризма, зажигая на поверхности камня живую звезду. О хрупкости изумруда, о его внутреннем саде — «жардене», который нельзя трогать маслом, чтобы не убить его нежный, туманный блеск.

Она слушала затаив дыхание, в ее глазах отражался огонь камина. Она задавала вопросы. Впервые за эти месяцы я говорил с кем-то так свободно. Передо мной сидела родственная душа — еще один фанатичный ценитель абсолютного, бескомпромиссного совершенства. Усталость и напряжение окончательно отступили, уступив место тихому, умиротворяющему теплу.

— Вам пора спать, — сказала она наконец, когда поленья в камине превратились в груду тлеющих углей. — Вы едва держитесь на ногах.

Она провела меня в небольшую спальню, примыкавшую к кабинету. Там была широкая кровать под простым темным покрывалом и открытое в морозную ночь окно, затянутое тонкой кисеей.

Я лег, не раздеваясь, прямо поверх покрывала. Она присела на край кровати. Элен провела прохладными пальцами по моим волосам.

Она была похожа на редчайший камень. Днем, при холодном свете интриг и власти, она была безупречной, зелено-стальной, непроницаемой. Но сейчас, в теплом, интимном полумраке камина, в ней проступили иные, скрытые тона — теплые, винно-красные, живые. Я видел идеальную «огранку» и ее внутреннюю жизнь — крошечные, едва заметные «включения», которые не были дефектами, а лишь доказывали ее природное происхождение.

Она наклонилась, и ее губы коснулись моих. Это было прикосновение ювелира к только что найденному самородку — осторожное, благоговейное, полное любопытства. Я ответил. Ее кожа была идеальной полировки, как у кабошона из лунного камня, с едва заметной, прохладной иризацией. Ее руки, скользнувшие по моей шее, двигались точно и легко, как штихель, снимающий тончайшую стружку с золота.

В эту ночь я изучал ее, как самый сложный и прекрасный кристалл, пытаясь разгадать его тайну. И чем глубже я погружался, тем яснее понимал, что ее холодная внешняя оболочка — защитный слой, скрывающий под собой живой, трепетный, внутренний огонь.

Ювелир, наконец-то, обрел физическое спокойствие.