Ювелиръ. 1808

Глава 17

Утро последнего дня выдалось серым и безрадостным. С неба сыпалась колючая ледяная крупа, а ветер в печной трубе завывал так тоскливо, словно плакал покинутый ребенок. С самого рассвета я маялся по дому, не находя себе места в этой нервной, напряженной суете. Нашего монстра мы наконец выкатили из кладовой во двор. Один за другим мы монтировали последние, решающие детали: тяжелый, похожий на змеиную кожу армированный рукав, новый, хищно блестящий наконечник. Массивный предохранительный клапан, похожий на сердце всей конструкции уже красовался на нем.

Свою роль старого театрального актера Кулибин разыгрывал с упоением. Пока солдаты, кряхтя, суетились, он картинно семенил вокруг, громко, на весь двор, причитая и охая:

— Ох, чую, не хватит силенок-то! Слабо тянет, иродка! Придется, видать, вчетвером на рычаги налегать, а то и вшестером! Да и то, дай Бог, чтоб эта посудина хоть до середины второго этажа доплюнула! Посрамимся перед Государем, ох, посрамимся…

Не в силах выносить это срежиссированное напряжение, я сбежал в лабораторию. Попытался отвлечься, взялся за эскиз маски для будущего проекта, однако настроение было не ахти. Тревога подкрадывалась со всех сторон, сжимая горло тисками.

К полудню, будто по заказу свыше, небо прояснилось. Метель утихла, и сквозь рваные тучи даже пробилось бледное, акварельное зимнее солнце. И вместе с первыми его лучами на нас обрушилось светопреставление.

Сперва донесся далекий, нарастающий гул — ропот десятков людей, заполнивших Невский. Следом, чеканя шаг по мерзлой брусчатке, возник конный эскорт. Словно оловянные солдатики из дорогой коробки, появились кавалергарды в ослепительно белых колетах, с начищенными до зеркального блеска кирасами и в касках с высокими, колышущимися султанами. Они безмолвно оцепили наш двор и прилегающую часть проспекта, оттесняя уже сотню зевак, облепивших оцепление.

Затем начали съезжаться кареты, одна пышнее и нелепее другой. На крыльце, в своем лучшем, только что отутюженном сюртуке, я ощущал себя актером на премьере заведомо провального спектакля. Приходилось кланяться, улыбаться, отпускать какие-то пустые, вежливые любезности. Из карет выплывали они — дамы в шелках и мехах, кавалеры в сияющих орденах, чьи лица выражали плохо скрываемое отвращение. Все они с брезгливым любопытством разглядывали наш грязный, мокрый двор и нашу грубую, чугунно-медную машину. Варвары, выставленные на потеху в Колизее.

Мелькнул Оболенский — улыбается. А вот и сам граф Ростопчин, собственной персоной. Он не удостоил меня взглядом — его цепкий взор был прикован к насосу. Этот-то прекрасно понимал, что на кону стоит больше, чем светское пари.

Мой взгляд шарил по пестрой толпе, выискивая врагов, и почти сразу наткнулся на них. В окружении крепких бритоголовых детин с бычьими шеями, по-хозяйски стоял Артамон Сытин. Его свиту я видел впервые, зато прекрасно прочитал в их взглядах, устремленных на наш насос, откровенную насмешку. Стая волков, явившаяся на растерзание агнца. Сытин поймал мой взгляд и нагло, самоуверенно усмехнулся, словно уже праздновал победу.

Оглянувшись, я увидел Ефимыча и его солдат. Выстроившись у стен дома в чистых мундирах, их позы дышали напряжением. Его губы едва шевельнулись, отдавая тихий боевой приказ: «Глаза в оба! Чуть какая заварушка — к барину!». Напряжение Ефимыча было искренним; он не сомневался в нашем провале и готовился к худшему из возможных сценариев.

Наконец, улица замерла. Ропот толпы мгновенно стих. К нашему крыльцу подкатила узнаваемая карета. Дверца отворилась. Первым вышел Сперанский, а следом за ним — Император Александр. В простом гвардейском мундире, без всяких регалий. Его лицо было спокойным, правда в его взгляде, скользнувшем по толпе придворных, я уловил нетерпение.

Я вышел вперед, сгибаясь в глубоком, положенном по этикету поклоне.

— Ваше Императорское Величество…

— Довольно, мастер, — громко пресек меня император. — Мы прибыли не речи слушать, а на дело смотреть. Где ваше чудо-устройство?

Выпрямившись, я указал в центр двора.

Наш насос, вычищенный и надраенный до блеска, сверкал под холодным солнцем. Блестел вычищенный до зеркального состояния медный котел, в котором отражалось хмурое небо. Вороненая сталь клапана и рычагов отливала черным бархатом. Он был красив хищной, функциональной красотой, которую в полной мере может оценить только инженер. Или солдат.

Император медленно подошел к машине. Обошел ее вокруг, не упуская ни одной детали. Провел пальцем в белоснежной перчатке по нашему уродливому, мощному армированному рукаву. Потрогал клапан. Лицо его по-прежнему не выражало ничего.

— Что ж, — произнес он наконец, отступая на шаг. — Выглядит внушительно. Посмотрим, каков он в деле. Начинайте.

Глубоко вдохнув обжигающий легкие воздух, я обернулся к Ефимычу. Поймав мой едва заметный кивок, тот отдал команду. Вместо четверых здоровяков, как, без сомнения, ожидала вся эта нарядная публика, к насосу подошли двое: Семен, гренадер ростом с молодого медведя, и Лука, жилистый егерь.

Скинув тяжелые шинели и оставшись в одних мундирных колетах, они неторопливо, даже с какой-то ленцой, заняли свои места, взявшись за длинные дубовые рычаги. Все их движения подчеркивали, будто им поручили самую постылую и бессмысленную работу на свете.

— Не спеша, ребятушки, — проворчал Кулибин так, чтобы его услышала вся площадь. — Вполсилы работайте. А то, не ровен час, сломается чего…

По толпе придворных пронесся сдержанный смешок. Стоявший в первых рядах Сытин самодовольно ухмыльнулся и что-то шепнул своему соседу, окладистому бородатому купцу. Идиоты. Они пришли посмотреть на фокус, на мгновенное чудо, на провал. А настоящее чудо — терпение и давление, медленно накапливаемая, неумолимая мощь — разворачивалось у них перед носом, но его они в упор не видели.

По команде солдаты принялись за работу. Двор наполнил мерный, похожий на стон скрип просмоленных осей. Насос отвечал им ритмичным, чавкающим звуком всасывающих клапанов. Никакого рева или грохота. Все выглядело до обидного буднично, почти жалко. Я же впился взглядом в манометр, прикрепленный к котлу. Его большая стрелка дрогнула и, словно нехотя, толчками, в такт каждому качку насоса, поползла по циферблату.

Минута тянулась вечность. Солдаты продолжали свою монотонную, усыпляющую работу. В рядах зрителей, ожидавших грохота и пламени, скука начала расползаться, как масляное пятно. Дамы, плотнее кутаясь в собольи меха, завели тихий шепоток, обмениваясь язвительными взглядами. Их кавалеры принялись картинно зевать, прикрывая рты надушенными перчатками. До моих ушей долетали обрывки фраз:

— Et c’est tout?.. (И это все?..)

— La montagne a accouché d’une souris… (Гора родила мышь…)

Кто-то из свиты Сытина не выдержал и громко, с издевкой, брякнул по-русски:

— Комедия. Деньги государевы на ветер пустили.

В толпе согласно хмыкнули. Я не обращал на них внимания, мой мир сузился до медного круга и ползущей по нему стрелки. Три атмосферы. Четыре. Котел безмолвствовал, тоненькая, почти на грани слуха, нота «пела» в его медных недрах от нарастающего внутреннего давления. Краем глаза я видел, как Кулибин, застывший у выпускного вентиля, незаметно для других приложил ладонь к медному боку — слушал металл, чувствуя его растущее напряжение.

Три минуты. Пять. Каждая секунда — удар молота по нервам. Это была пытка ожиданием. Скука в толпе переросла в откровенное раздражение. Император, стоявший со скрещенными на груди руками, уже нетерпеливо постукивал пальцем по плечу. Он тоже начинал терять терпение.

Зато Сытин больше не ухмылялся. Его взгляд был прикован к манометру. Этот, в отличие от придворных щеглов, начал что-то понимать. Он видел, что давление, пусть и мучительно медленно, но растет. На его лице появлялась растущая тревога. Кажется, до него начало доходить, что его маленький праздник может сорваться.

Стрелка показывала семь атмосфер. Восемь. Расчетное рабочее давление. Теоретически, этого уже могло хватить для выполнения задачи. Но мне требовалось перевыполнить ТЗ. Я хотел их сокрушить и размазать.

— Еще, — тихо скомандовал я, подойдя к солдатам. — Еще немного. Навалитесь как следует.

Семен и Лука, обливаясь потом, несмотря на мороз, налегли на рычаги с новой силищей. Их дыхание стало рваным, вырываясь изо рта облаками пара. Представление кончилось. Теперь они работали на пределе человеческих возможностей.

Девять атмосфер. Десять. Господи, десять атмосфер. Тонны давления на крышку котла. Я проверял расчеты трижды, четырежды, но бумага — это одно, а живой, стонущий от натуги металл — совершенно другое. Один непроваренный шов или микротрещина, которую я не заметил, — и всех нас в радиусе десяти шагов снесет. Котел запел громче. Этот высокий, звенящий, болезненный стон был слышен, я уверен, по всему двору.

— Григорий Пантелеич, — прошептал Лука. — Может, довольно?

Я не ответил, мой взгляд был прикован к крыше соседнего дома. Там, на фоне ясного зимнего неба, жарко горел смоляной факел, установленный Ефимычем. Наша цель.

Десять атмосфер. Предел прочности.

— Хватит! — скомандовал я.

Солдаты с облегчением бросили рычаги и, шатаясь, отошли, хватая ртом воздух. Во дворе снова абсолютная тишина. Все взгляды были прикованы к нам.

Я встретился глазами с Кулибиным и едва заметно махнул.

Он положил обе свои огромные, мозолистые руки на массивный штурвал выпускного вентиля. На его лице не дрогнул ни единый мускул. Скала. Вся наша многодневная работа свелась к этому одному-единственному, плавному движению.

В тот же миг мир схлопнулся до одной-единственной точки: массивного штурвала и двух мозолистых рук, лежавших на нем. Все вокруг потонуло в нереальной тишине.

Кулибин медленно навалился на вентиль и провернул его.

Звук, вырвавшийся из нашей машины, не походил ни на что земное. Сперва — сухой, оглушающий хлопок, словно выстрел из крепостной пушки. Гидравлический удар заставил наш спасительный клапан с лязгом и стоном сжать свою мощную, выкованную из пушечной стали пружину, и весь корпус насоса видимым образом содрогнулся. И сразу за этим ударом родился нарастающий, низкий, вибрирующий гул, от которого задрожала, кажется, сама брусчатка под ногами.

Из отполированного до зеркального блеска сопла, который держал я, ударил поток — из него вырвался твердый, монолитный, почти стеклянный жгут воды: темный, плотный, сверкающий на солнце, как полированный обсидиан. Не изгибаясь и не распыляясь, он летел по прямой, как копье, брошенное рукой титана, заставляя воздух вокруг выть и стонать. Кулибин подбежал, чтобы помочь удержать «брандспойт».

Пересекая двор в одно мгновение, поток взмыл вверх. Его полет напоминал траекторию ядра, рассчитанную гением-артиллеристом. Он пронесся над головами ошеломленных придворных, поднялся на уровень крыши моего дома и на одну невозможную, остановившуюся секунду завис в высшей точке своей траектории, сверкнув на солнце.

А затем с грохотом влетел на крышу соседнего здания.

Удар был такой силы, что взметнулся фонтан черепицы и снежной пыли. Шест, на котором горел факел, разлетелся в щепки. Сам факел, сбитый с высоты трехэтажного дома, кувыркаясь и разбрасывая горящие угли, полетел вниз и с громким шипением утонул в сугробе, оставив после себя облако грязного пара.

Толпа ахнула — единый, вырвавшийся из сотен глоток вздох изумления, неверия и даже страха. Смешки, шепотки, самодовольные ухмылки — все смыло чудовищным по силе потоком. Мой взгляд метнулся к Сытину. Он стоял с отвисшей челюстью, его багровое, самоуверенное лицо стало белым как бумага. Он не верил и не мог поверить, что весь его мир, построенный на гнилых рукавах и слабеньких насосах, только что был уничтожен. Сам Император подался вперед, на его непроницаемой маске впервые проступило живое, мальчишеское любопытство.

А струя продолжала бить, не ослабевая. Наше медное сердце, аккумулятор, уверенно держал давление. Тридцать секунд. Сорок. Стрелка манометра медленно, очень медленно, ползла вниз. Девять атмосфер. Восемь. Поток все еще с прежней яростью хлестал по истерзанной крыше.

Минута.

Давление упало до пяти атмосфер. Струя начала терять свою копьевидную ярость, превращаясь в более привычный, хотя все еще невероятно мощный поток.

— Хватит! — крикнул я Кулибину, перекрывая гул.

Он отошел и с трудом налегая всем телом, провернул вентиль в обратную сторону. Рев мгновенно стих. Наступила звенящая тишина, в которой было слышно как с крыши и стен стекает вода да как где-то в толпе истерически всхлипнула какая-то дама.

Я дрожащими руками опустил шланг, Кулибин стравил давление.

Мы сделали это. Мы победили.

Я повернулся к Кулибину. Опершись о насос, он тяжело дышал. Его лицо блестело — то ли от брызг, то ли от пота. Он вытер лоб тыльной стороной ладони и посмотрел на меня. На лице этого сурового, ворчливого старика расцвела широкая улыбка, абсолютно счастливая, даже детская. Он сиял.

И тут меня прорвало. Я рассмеялся, беззаботно, так, как не смеялся уже много лет. Как не смеялся с тех самых пор, как умерла жена — Аня. Это был смех облегчения, восторга и абсолютной абсурдности всего происходящего. Кулибин, глядя на меня, тоже затрясся в старческом смехе. Мы стояли посреди этого потопа, два сумасшедших и хохотали, не обращая внимания ни на Императора, ни на его свиту, ни на весь этот ошеломленный мир.

Наш выстраданный триумф.

Неуместный смех, почти кощунственный в этой напряженной тишине, затих так же внезапно, как и начался. Словно очнувшись, мы с Кулибиным осознали, где находимся. В нескольких шагах от нас стоял Император всероссийский. Он долго смотрел на нас — изучающе, его взгляд был непроницаем.

Когда Император медленно двинулся к нашему мокрому, уродливому монстру, придворные почтительно расступились, образуя живой коридор. За его спиной Сперанский извлек из кармана маленький блокнот и что-то быстро, убористо черкнул. Для него это был новый инструмент государственной мощи.

Обойдя насос, Император провел пальцем в белоснежной перчатке по серебристому шву на медном котле. Задержал взгляд на массивном предохранительном клапане. Его молчание немного напрягало. Зря мы не сдержались и расхохотались. Но напряжение этого месяца требовало выхода. Краем глаза я заметил Сытина. С лицом серого, землистого цвета, тот резко развернулся и, бесцеремонно расталкивая людей, принялся протискиваться сквозь толпу к выходу — паническое бегство с поля боя.

Наконец, обойдя машину, Император остановился и повернулся к нам. Мы с Кулибиным вытянулись, как два провинившихся школяра перед директором.

— Я вижу, — произнес он тихо, — что спор ваш принес добрый плод. Государство получает машину. Вы оба — мою личную благодарность. И патент.

И тут он сделал то, чего не ожидал никто. Он положил одну руку мне на плечо, а другую — на плечо Кулибина. Хватка у самодержца оказалась на удивление сильной, цепкой.

— Союз ума и рук, — проговорил он, и в его голосе впервые за этот день прозвучали теплые нотки. — Расчетов и опыта. Запомните это, господа. Именно так, и только так, Россия и будет побеждать.

Убрав руки, он без единого слова направился к своей карете. Свита ожила. Дамы, шурша шелками, бросились к экипажам, спеша разнести новость по всем салонам Петербурга. Мужчины сбились в кучки, возбужденно обсуждая увиденное. За несколько минут двор из театра превратился в растревоженный муравейник.

Уже садясь в карету, Император обернулся и, поймав мой взгляд, добавил более неформальным тоном:

— Ах да, мастер. Матушка просила передать, что будет рада видеть вас на ближайшей ассамблее в Гатчине.

Дверца захлопнулась. Карета тронулась. Представление закончилось.

Значит, Императрица ждет обещанную маску. Торопит она меня. Какая, к лешему, ассамблея, когда мы только что свернули горы?

Мы остались одни посреди двора, превращенного в грязное болото. Вокруг снова бурлила жизнь, но я ее будто не замечал. Пари было выиграно, мы победили. Однако вместо триумфа навалилась пустота. Невероятная усталость, о которой я забыл в пылу сражения, вдруг вернулась, наливая руки и ноги тяжестью. Повернув голову, я увидел Кулибина. Он тоже молчал, не отрывая взгляда от насоса. Улыбка давно сошла с его лица, уступив место привычной ворчливой сосредоточенности. Он смотрел на наше общее детище.

Я подошел и встал рядом. Боковым зрением заметил как Варвара с Катенькой и Прошкой нервно посматривают на нас.

Кулибин не повернул голову. Его взгляд был прикован к предохранительному клапану. Я видел, как в его голове уже вращаются шестеренки более сложного механизма: запуск насоса в производство. Сталь для пружин, качество литья, допуски, обучение рабочих — сотни мелочей, отделяющих уникальный прототип от надежной, массовой машины.

Уголки моих губ дрогнули в усмешке.

— Все это мы сделали, Иван Петрович, — сказал я тихо, скорее самому себе, чем ему. — В нашей с вами мастерской.

Он медленно повернул голову и с хитрым прищуром посмотрел на меня.

— Это еще в чьей это, в «нашей»? — наконец проскрипел он.

— В нашей, — подтвердил я с ухмылкой. — Если, конечно, вы согласитесь стать ее полноправным хозяином. Главным механиком дома «Саламандра».