Ювелиръ. 1808

Глава 3

Декабрьский холод въедался под кожу, превращая недостроенный зал в ледяной склеп. Я лежал на брюхе, прижимаясь щекой к шершавым половицам. Синие непослушные пальцы, пытались закрепить кронштейн для направляющего блока. Металл обжигал кожу, каждый поворот отвертки отзывался болью в застывших суставах. Изо рта вырывался пар, оседая инеем на дереве. В такие моменты я ненавидел этот век, его примитивные инструменты и эту проклятую, бесконечную зиму. Но эта ненависть была хорошим топливом. Она согревала.

— Ефимыч, подсоби, — просипел я, не в силах в одиночку натянуть тонкую клавесинную струну.

Из полумрака выросла тень. Мой комендант присел рядом на корточки. Он не задавал вопросов. С того дня, как я нанял его, он наблюдал, как я превращаю дом в хитроумную ловушку. В его взгляде читалась солдатская прямота: он не понимал и половины моих затей, но видел в них смысл, эдакую систему. А все, что имело систему, заслуживало уважения.

— Погоди, барин, — пробасил он. — Пальцы-то себе отморозишь.

Он протянул мне перчатки без пальцев. Простая, бесценная в этом холоде вещь. Я с благодарностью натянул их. Мы работали в молчании. Был слышен только скрип ворота, которым мы натягивали струну. Она звенела, как живой нерв, протянутый вдоль стен этого дома.

Простая растяжка у окна — детские игры. Я готовил нечто иное. Я учил этот дом дышать со мной в унисон. Его половицы станут моими ушами, его стены — кожей, которая почувствует чужое прикосновение.

— Теперь сюда, — скомандовал я, указывая на разобранный участок пола у подножия лестницы.

Там, между могучими балками перекрытия, я заканчивал монтаж своего главного сюрприза. Хитросплетение рычагов из вороненой стали, маленьких противовесов и одной-единственной пружины, которую я трижды переделывал, пока она не перестала заедать от загустевшего на морозе сала. Когда я уложил последнюю половицу на место, пол выглядел совершенно обычно. Но я знал, что он лжет. Теперь это была нажимная плита. Чувствительная, как весы аптекаря.

— Если они перережут струну, Ефимыч, — объяснял я, разминая затекшие пальцы, — их выдаст пол. У любой крепости должен быть тайный ход. У нашей — будет второй голос.

Старый солдат ничего не ответил, только задумчиво потер шрам на щеке. Мои слова, похоже, легли на его богатый боевой опыт.

Вся неделя превратилась в адский марафон. Я почти не спал, питаясь кое-как и поддерживая себя горячим сбитнем, который заставляла пить Варвара. Моя лаборатория превратилась в мозг крепости. На отполированной до блеска дубовой панели я монтировал ряды латунных рычажков. Каждый — произведение микромеханики. Я вытачивал их ночами, согнувшись над верстаком при свете сальной свечи, и каждый заусенец, каждая сотая доля миллиметра несоответствия отправляли деталь в утиль. Боль в спине стала моим постоянным спутником.

Над каждым рычажком я закрепил тонкую стеклянную трубку. Внутри, как драгоценность, покоился маленький свинцовый шарик, на котором я лично выгравировал номер. Это была панель управления. № 1 — парадный вход, где убили Федота. № 3 — окно в зале, через которое они ушли. № 7 — черный ход, где теперь спал на посту огромный Семен.

— И как эта штуковина нам поможет? — спросил Илья, мой самый толковый подмастерье. Он с суеверным трепетом смотрел на ряды блестящих рычажков и шариков.

— Она подарит нам время, Илья. Бесценное время, — я указал на медный лоток под панелью. — Когда враг коснется струны или наступит на плиту, один из этих шариков с тихим звоном упадет сюда. Мы не будем гадать, где они. Мы будем знать. И у нас будет десять секунд, пока они еще думают, что их никто не слышит.

Десять секунд. Я отмерил их с помощью старого анкерного механизма, который доводил до ума двое суток. Десять ударов часового сердца, прежде чем дом закричит. И этот крик должен был разбудить, вывернуть душу, парализовать волю, заставить пожалеть о том, что ты вообще родился на свет. В подвале, на специально построенном помосте, ждал своего часа огромный медный таз, больше похожий на церковный колокол. Над ним, на волоске спускового механизма, висела пятипудовая гиря. Мой «Крик Дома».

Вечером, когда петербургский мрак окончательно поглотил город, я собрал свою маленькую армию. Ефимыч, Семен, Лука и Игнат. Четыре осколка великой армии, нашедшие приют в моем странном доме.

— Учения, — коротко бросил я. — Лука. Ты — ночной тать. Задача — проникнуть в дом. Тихо. Через любое место. Если система не сработает, и ты дотронешься до меня, — ведро водки твое, и я признаю себя болваном. Если дом тебя поймает… водка все равно наша.

Лицо Луки, бывшего егеря, человека-тени, озарилось азартной улыбкой. Он привык считать себя лучшим. Вызов принят. Он просто исчез, шагнув за порог в чернильную темень двора.

Мы ждали. Время превратилось в холодный кисель. В зале было темно, тусклый свет от фонаря на улице еле пробивался сквозь заиндевевшее стекло. Я стоял наверху, у своей панели, и чувствовал, как напряжение заставляет кровь стучать в висках. Семен замер у лестницы, превратившись в глыбу мышц. Игнат положил ладонь на эфес сабли.

И вдруг… тихий, почти музыкальный «дзынь!».

Я увидел, как в лоток скатился шарик с цифрой «4». Окно в каретном сарае. Самое темное, самое неочевидное место. Ефимыч, стоявший внизу, даже не обернулся. Он просто поднял два пальца, и Семен с Игнатом без единого звука скользнули в сторону двора. Это радовало глаз, они двигались, как волки, загоняющие зверя.

Я начал считать про себя. Один… два… три… Лука, наверное, уже на подоконнике. Опытный, осторожный, прислушивается к каждому шороху. Семь… восемь… Он уже внутри. Уверен в своей победе. Девять… Десять.

Дом закричал.

Это была физическая атака. Низкий, вибрирующий гул, который начался где-то в преисподней, под ногами, прошел сквозь каменные плиты пола, ударил в грудь, заставив сердце споткнуться, и взорвался в голове, вытесняя все мысли. Стекла в рамах задрожали мелкой дрожью. Воздух стал плотным, его было больно вдыхать.

Через мгновение дверь распахнулась, и в зал ввалили Семен и Игнат. Между ними, как мешок, висел Лука. Он был цел, ни царапины, но лицо его было белым как полотно. Он смотрел в одну точку и часто мотал головой, пытаясь вытряхнуть из ушей этот инфернальный вой. Нужно подумать как защитить от этого звука своих. Вон Варвара с Катькой выскочили, но сразу ушли, как стало ясно, что все в порядке. Да уж, «дружественный огонь» получился. Придумаю потом что-нибудь.

— Поймали, Григорий Пантелеич, — пророкотал Семен, и в его голосе звучал почти детский восторг. — Он спрыгнул на пол, а тут оно как бабахнет… Он так и сел на месте, будто его сам Всевышний с небес покарал.

Лука медленно поднял на меня глаза. В них какое-то солдатское уважение к оружию, которое он не понимал, но мощь которого ощутил на собственной шкуре.

Ефимыч подошел ко мне и, забыв о чинах, крепко стиснул мое плечо.

— Ну, барин… Ну, голова, — выдохнул он, в его голосе я впервые услышал не просто лояльность наемника, а восхищение солдата своим командиром. — Теперь пусть только сунутся, черти. Мы им такую музыку закатим.

Рёв моего «Крика» еще, казалось, дрожал в самом воздухе, когда в парадный зал, не дожидаясь приглашения, шагнул капитан Воронцов. Он вошел без стука. Его глаза без удивления просканировали сцену: моих солдат, пытающихся придать лицам суровое безразличие, и удивленного Луку, которого Семен неуклюже хлопал по спине.

— Шумно у вас, господин мастер, — его голос был спокоен, но я уловил в нем нотки одобрения. Он подошел ближе, его взгляд зацепился за еще не замаскированные натянутые у плинтусов струны. — Эффектно. Но громко. Весь квартал теперь знает, что у вас в доме что-то происходит.

— Пусть знают, — ответил я, спускаясь ему навстречу. — Пусть думают, что у меня тут пороховой склад, и боятся чиркнуть спичкой. Страх — лучшая стена.

Он перевел взгляд на меня.

— В моем рапорте было указано, что вы применили доску как рычаг. Сперва я подумал, что ваши люди приукрасили, дабы выставить вас героем. — Он сделал паузу, и в полумраке зала его глаза блеснули. — Теперь я понимаю, что они просто не смогли толком объяснить, что видели. У вас склад ума фортификатора.

Это был комплимент. Или диагноз.

Каждый его визит — это зонд, попытка нащупать границы моих знаний. Но в его глазах не было жадности Оболенского, просто почти научное любопытство.

Варвара Павловна, привлеченная моим голосом, вышла из своей комнаты. Она передвигалась уже без палки. Увидев капитана, она не выказала удивления, Воронцов к нам зачастил. И мне кажется Варвара была реальным источником частоты этих посещений.

— Алексей Кириллович, — обратилась она к Воронцову. — Прошу простить беспорядок. У нас… технические испытания.

— Я вижу, Варвара Павловна. И весьма впечатлен, — он склонил голову с таким неподдельным уважением, что я невольно усмехнулся. Этот человек из тайной канцелярии, которого боялся весь Петербург, перед ней превращался в учтивого гостя.

— Проходите в контору, — сказала она тоном, не терпящим возражений. — Холод собачий, а вы оба в одном сюртуке. Я велю принести сбитня.

В моей конторе, при свете лампы, Воронцов развернул на столе план дома. Он пришел не просто так.

— Вы укрепили стены, — сказал он, водя кончиком пальца по чертежу. — Но любая крепость падет, если оборону строить только по периметру. Давайте мыслить как они. Забудьте, что это ваш дом. Это — объект, который нужно взять. Ваши действия?

Он смотрел на меня в упор.

К чему это он ведет? Хочет помочь мне укрепить дом? Найти изъяны? Или посмотреть на нападение с моей точки зрения, с учетом моих знаний? Странный он человек. Но, насколько я знаю, эта когорта людей всегда была немного не понятной простым обывателям. У них иное мышление.

Он предлагал мне стать его соавтором в этом мрачном деле вскрытия моего собственного ювелирного магазина. Я пожал плечами. Мозговой штурм — это полезно для Гришки, нужно мозг грузить, налаживать нейронные связи, чтобы я ничего не забыл.

— Я бы не полез в лоб, — я склонился над планом. — Теперь это для глупцов. Полез бы оттуда, где не ждут. С крыши. С соседнего дома перекинуть веревку — дело одной минуты.

— И приземлятся аккуратной замерзшей тушкой во дворе, — с кривой усмешкой закончил Воронцов. — Тоже улика. Но вы правы, лучше ловить их теплыми. Значит, дозор на крыше. Еще?

— Подвал. Старая кладка. Разобрать пару камней, и ты внутри. Тихо и незаметно. Но нужно еще подкоп совершить. Муторно.

— Еженедельный осмотр кладки, — он делал пометки на полях плана своим мелким, убористым почерком. — Что еще? Где главная брешь?

— В людях, Алексей Кириллович. Всегда в людях, — я поднял на него глаза. — Можно обвешать дом самыми хитрыми ловушками. Но достаточно найти одного человека, у которого больна дочь или висит карточный долг… И он сам откроет вам любую дверь. Искать нужно не тех, кто полезет через забор, а тех, кто подойдет к моим людям с уговорами.

А вот тут я задумался. А ведь действительно…

Он отложил перо и посмотрел на меня долго, изучающе.

— Вы опасный человек, Григорий Пантелеич, — сказал он наконец. — У вас ум преступника.

— Чтобы ловить крыс, нужно залезть в их шкуру, — парировал я.

В следующий раз он пришел через два дня, когда я как раз возился с прототипом нового механизма. Он молча положил на мой верстак тяжелый сверток.

— Это вам. Думаю, оцените.

Я развернул промасленную ткань. Внутри лежал немецкий циркуль-делитель. Инструмент невероятной точности, из лучшей золингеновской стали. Я взял его, и мои пальцы сами начали проверять его — плавность хода винта, отсутствие малейшего люфта, идеальную заточку игл. На несколько секунд я забыл и о капитане, и об угрозе, полностью растворившись в совершенстве этого механизма. Это был язык, который я понимал лучше слов.

Воронцов наблюдал за мной с легкой усмешкой.

— Благодарю, — сказал я, наконец оторвавшись от циркуля. — У меня для вас тоже есть… подарок.

Я протянул ему нож убийцы.

— Я тут его рассмотрел под лупой. Хотите услышать, что он мне рассказал?

— Каждое слово, — его лицо вновь стало непроницаемым.

— Сталь — чужая. Слишком плотная, однородная. Не наша работа. Но это мелочи. Главное — заточка. — Я взял в руки лупу. — Подойдите. Видите? Кромка выведена под идеальным, неизменным углом. Руками так не сделать. Это станок. Так точат инструменты, а не оружие. И еще вот тут, у основания. Микроскопические следы от зажима. Этот нож для работы. Тихой. Его владелец не размахивает им в драке. Он знает, куда бить. Один раз.

Воронцов взял нож и долго смотрел на лезвие, будто пытался увидеть то же, что и я.

— Значит, след… — начал он задумчиво.

— … должен быть не рваным, а ровным, почти полированным, — закончил я.

Он резко поднял на меня глаза. Лед окончательно тронулся. Он мыслил так же. От детали — к системе. От следствия — к причине.

Варвара Павловна вошла с подносом.

— Господа, вы засиделись, — ее голос вырвал нас из размышлений. — Выпейте сбитня.

Она поставила чашки и на мгновение задержала взгляд на Воронцове. Он, в свою очередь, смотрел на нее. Ох, капитан, охмурят тебя, как пить дать.

Этот дом становился для Воронцова чем-то большим. Здесь он находил и улики, и двух странных людей — мальчишку-гения со стариковскими глазами и женщину с волей фельдмаршала. Островок осмысленности в океане придворных интриг. В лице этого опасного человека я, возможно, обретаю единственного во всем Петербурге союзника.

Я частенько оставлял Варвару наедине с Алексеем Воронцовым.

Не знаю, понимали ли они, что я пытаюсь свести их, но со стороны только слепой не заметил бы, что между ними что-то искрит.

В такие моменты я уходил и с головой нырял в работу. Заказ императрицы стал моим лекарством, способом доказать себе и этому миру, что логика и красота сильнее грубой силы.

Я собрал Илью и Степана в мастерской. Между нами на верстаке лежал развернутый чертеж — анатомия будущего чуда.

— Вот, — я постучал по бумаге. — Наша новая битва. Корпус — малахит. Нужен идеальный цилиндр, полый внутри. Степан, твоя часть — золото. Оправа, колпачок. Все по размерам, до сотой доли дюйма.

Они смотрели на чертеж. Степан, мой бородатый бог огня и металла, недоверчиво хмыкнул. Илья же, чьи руки чувствовали душу камня, взял заготовку малахита, взвесил на ладони, посмотрел на свет, словно пытаясь прочитать в его зеленых узорах будущую судьбу.

— Тут не сверло нужно, Григорий Пантелеич, — выдохнул он наконец. — Тут Божье благословение надобно. Камень капризный, живой. Чуть передавишь — и все, пойдет трещинами, обратной дороги не будет.

— Значит, будем молиться и работать, — я хмыкнул. — Сверло я вам дам. От вас — все ваше умение. И ни капли спешки.

И адская работа закипела. Я был конструктором, дирижером этого сложного оркестра, слышал жалобный визг станка, которым Илья, обливаясь потом, миллиметр за миллиметром проходил малахит, пока подмастерье непрерывно лил на камень холодную воду. Я видел, как Степан, зажмурившись от жара, выдувал через трубку идеальное пламя, чтобы отлить золотые кольца без единого пузырька. Я доверил им внешнюю оболочку, и они, чувствуя эту ответственность, превосходили самих себя.

Моей же территорией была душа механизма.

Первая битва — поршневой механизм. Выточить детали было несложно. Проклятием была герметичность. Мой первый поршень с уплотнителем из лучшей кожи, который я собрал с гордостью, бесстыдно протек после десятого же цикла. Чернила сочились, превращая сложный механизм в бесполезную пачкающую железку. Я в ярости едва не раздавил его молотком. Дело было в пористости. Кожа дышала. И тогда, после бессонной ночи, пришло решение. Я несколько часов вываривал тонкий лоскут телячьей кожи в кипящей смеси пчелиного воска и льняного масла, пока он не превратился в эластичную, упругую, совершенно непроницаемую мембрану. Новый уплотнитель, зажатый между латунными шайбами, скользил в цилиндре сухо и плотно. Победа.

Вторая битва — перо. Степан принес мне золотой клинок, само совершенство. Но я знал, что это совершенство временно. Золото мягкое, оно сотрется. Мне нужна была вечность. И у меня был козырь — пузырек с серым иридиевым порошком. Дорогая штука, которую я случайно увидел у торговца редкостями. Но как соединить несоединимое? Иридий плавился при температуре, которую не давал ни один горн в этой эпохе. Моя первая попытка закончилась катастрофой. Я попытался вковать крупицу в золото, но не рассчитал усилие, и хрупкое перо просто треснуло. Степан, наблюдавший за мной, сочувственно покачал головой.

Я не сдавался, построил микро-горн, сфокусировав пламя горелки и через систему линз контролировал обжигающую точку. Я довел золото вокруг иридиевой крупицы до состояния кипения, используя сам иридий как крошечную неплавкую наковальню. Я вплавлял. Обжимал твердейший металл в мире расплавленным, податливым золотом. Под лупой, сдерживая дыхание, я наносил микроскопические удары, пока два металла не стали одним целым. Это была работа на грани зрения и чувств. Когда все остыло, я провел кончиком пера по стеклу. На поверхности осталась тонкая белая царапина. Перо было невредимо. Вторая победа.

Но все это было лишь подготовкой к главному сражению. За сердце авторучки. За фидер — такая штука, втулка особой формы с вырубленными в ней капиллярными каналами и ребрами коллектора.

Я снова позвал старших мастеров.

— Закачать чернила внутрь — просто, — сказал я им. — Фокус в том, чтобы заставить их вытекать правильно. Равномерно. Без клякс. Природа не терпит пустоты. Если чернила вытекают, на их место должен зайти воздух. Иначе все остановится. Нам нужен двусторонний мост.

Они слушали, и я видел в их глазах недоверие. Для этого «моста» мне нужен был материал, которого в этом мире еще не существовало. Я создал его сам. Ночами моя лаборатория наполнялась тошнотворно-сладким запахом горящей серы и жженого каучука, который я тоже достал у того торговца редкостями — Савельича.

Я проводил свои тайные опыты по вулканизации. Первые попытки давали то липкую вонючую жижу, то хрупкий уголь. Мои ученики шарахались от двери, шепчась о чернокнижии. Но на пятый раз я получил эбонит. Твердый, черный, как ночь, и абсолютно инертный.

Это была кульминация. Зажав в своей миниатюрной бормашине самодельное сверло толщиной с волос, я приступил к священнодействию. Я работал часами, не разгибая спины, пока глаза не начинали слезиться от напряжения. Сначала — центральный канал для чернил. А потом — самое сложное. Я прорезал в эбонитовом стержне несколько тончайших боковых канавок, похожих на жабры крошечной рыбки. Это и была душа механизма. Невидимая система дыхания, которая позволит ручке жить.

Финальная сборка проходила в тишине. Илья и Степан стояли за моей спиной, боясь дышать. Я соединял детали. Холодный и гладкий, как шелк — малахитовый корпус. Золотые кольца. Поршень. И, наконец, пишущий узел с черным эбонитовым сердцем. Тихий щелчок. Она была готова.

Я взял чернильницу. Медленно повернул торцевой винт. Мы все, как завороженные, смотрели, как темная жидкость послушно втягивается внутрь.

На листе чистой бумаги моя рука сама, без участия разума, нарисовала сложный геммологический символ из моей прошлой жизни — знак чистоты камня. Перо пело. Линия была совершенной. Я резко встряхнул ручку. Ни кляксы. Перевернул пером вниз. Ни капли.

Степан протянул руку и с благоговением, будто беря святыню, взял авторучку. Взвесил на своей широкой ладони кузнеца, ощущая ее идеальный баланс. Илья подошел и коснулся пальцем гладкой поверхности малахита, того самого камня, который он несколько недель боялся испортить. Его глаза подозрительно блестели. Кажется я не прогадал со своими мастерами.

Они не до конца понимали, как это работает, зато видели, что работает. И это было совершенство. Глядя на их лица, я выдохнул. Значит и императрице понравится.

А через пару дней наш хрупкий мир порядка сломался в тот миг, когда во внутренний двор, разбрасывая снежную кашу, влетел верховой. Фельдъегерь. Человек-функция, человек-приказ. От одного звука его сапог, ударивших о наледь, мои солдаты, курившие у крыльца, застыли по стойке «смирно».

Он вошел. Молча протянул мне плотную картонку и запечатанную записку.

В записке, написанной почерком, похожим на кружево, говорилось о «семейной переписке» и о необходимости передать ее с «верным курьером». Варвара, стоявшая рядом, поняла все без слов. Через минуту она вынесла запечатанный пакет. Фельдъегерь сунул его в специальный подсумок, щелкнул замком, и я физически ощутил, как невидимая нить, связывавшая меня с императрицей, оборвалась. Дело было сделано. Тайна была передана.

Я посмотрел на картонку. Золотое тиснение, витиеватая вязь букв. И слова, от которых по спине пробежал холод, не имевший ничего общего с декабрьской стужей.

«Вдовствующая государыня императрица Мария Фёдоровна будет рада видеть Мастера точной механики Григория Пантелеевича на Новогоднем маскараде…»

О как.

— Что там? — нетерпеливый голос Варвары вырвал меня из оцепенения.

Я протянул ей приглашение. Она пробежала его глазами, и я увидел, как с ее лица сходит кровь.

— Нет… — прошептала она.

— Похоже, что да.

— Григорий Пантелеич… — она запнулась. — Это змеиное гнездо! Они только и ждут, чтобы вы оступились, дабы посмеяться над «выскочкой»! Одно неверное слово, один не такой поклон — и нас смешают с грязью!

А в этом что-то есть. Она в чем-то права. С другой стороны, зачем я им? Ювелир? На балу? Бред. Если только им нужен не я сам, а моя слава. Диковинка. Русский самородок, которого можно с гордостью показать иностранным послам, как показывают нового скакуна. Вот оно что. Я — экспонат.

Следующие три дня превратились в пытку. Мой дом наводнили чужие люди. Главным мучителем был вертлявый француз-портной, который ахал и охал, снимая с меня мерки, и бормотал что-то о «варварском телосложении». За ним следовал учитель танцев, высохший старик, похожий на цаплю, который пытался вбить в мое тело, привыкшее к статике верстака, грацию менуэта. Я чувствовал себя медведем, которого учат ездить на велосипеде. Я был неуклюж, хотя и пытался понять эту систему, разложить ее на составляющие.

Так, поклон… это не нагибание. Это сложный механизм. Центр тяжести — на пятках. Спина — как стальной стержень. Наклон корпуса — ровно на тридцать градусов, не больше и не меньше. Я пытался взломать их код, но он не поддавался.

В разгар очередного урока экзекуции, когда я, запутавшись в собственных ногах, едва не свалил учителя, в комнату вошел Воронцов. Он застал меня в самый жалкий момент. Взъерошенный, потный, в тесных панталонах.

На его губах промелькнула усмешка.

— Готовитесь к новой битве, Григорий Пантелеевич?

— К той, где вместо пули можно получить что-то явно больнее, — проворчал я.

Он подошел ближе. Лицо снова стало непроницаемым.

— Бал?

Я махнул гривой.

— Я буду там, — сказал он тихо. — Меня, к сожалению, тоже обязали присутствовать. Будем страдать вместе.

Этот простой товарищеский тон обезоруживал.

— Держитесь в стороне, — продолжил он. — Вы — художник. Говорите только о камнях и металле. Это ваш щит. — Он помолчал, а потом добавил: — Если станет совсем невмоготу, найдите меня. Я вытащу.

Мне стало чуточку легче. Хорошо, когда есть люди, на которых можно опереться.

И вот я стою перед зеркалом. Из его глубины на меня смотрит ряженый. Шелк душит, кружева на манжетах кажутся нелепыми, напудренный парик сидит на голове как чугунный шлем. Красивая, дорогая клетка. Я машинально сую руки в карманы. Пальцы касаются холодной, гладкой поверхности шкатулки, в которой покоится авторучка. Порядок. Контроль. Мир, который я создал и понимаю.

Глядя на свое отражение, я понятия не имел, что меня ждет на это маскараде.