Ювелиръ. 1808

Глава 7

Мир сжался до размеров моего зала, до двух фигур у порога, вытеснив за свои пределы и шум Невского, и шум толпы, и мое собственное дыхание. Внезапная тишина давила на уши. Глядя на них, я ощутил, как от пяток пополз вверх холод, не имеющий ничего общего с январской стужей.

Страх? Нет. Этот визит — не честь, а публичное клеймо, выжженное на глазах у всего света. Отныне я — «государева диковинка». Ценная, полезная, но принадлежащая короне. Меня брали под защиту, превращая в самый охраняемый экспонат в государственной сокровищнице.

Я двигался на автомате, подчиняясь заученным правилам, пока мозг на бешеной скорости рвал в клочья заготовленные речи. Импровизируй, Толя, импровизируй, иначе съедят.

— Ваше Императорское Величество, — я склонился в глубоком поклоне перед Марией Фёдоровной, стараясь не смотреть на ее сына. — Оказанная мне честь… она ошеломляет.

— Полно, мастер, — ее голос был по-настоящему теплым, в нем слышалось живое любопытство. — Мы с Государем не могли пропустить рождение чуда, о котором уже слагают легенды. Удивите нас.

Выпрямившись, я встретился взглядом с Александром. Он стоял чуть позади матери. Лицо его не выражало ничего, зато глаза говорили о многом. Они вскрывали, препарировали, ища суть.

Я поклонился и Государю.

— Прошу, Ваше Величество. — Мой приглашающий жест был адресован обоим. — Позвольте мне стать вашим проводником в мир, где красота рождается из расчетов.

Мой рассказ начался у парящей в воздухе маски. Мария Фёдоровна ахнула, с детским восторгом разглядывая «иллюзию». А ведь именно она дала имя моему ювелирному дому. Думаю, она более чем польщена этим.

— Колдовство!

— Лишь немного законов природы, Ваше Величество, — ответил я, но смотрел на императора. — Тех же самых законов, что управляют игрой света в алмазе.

Александр чуть прищурился, пытаясь разгадать секрет невидимых струн. Он оценил и фокус, и мысль.

У «Галереи Замысла» я обратился к императрице, указывая на мутный уральский изумруд:

— Ваше Величество, мы привыкли ценить в камне его чистоту. Но я верю, что истинное искусство — не работать с идеалом, а заставить несовершенство служить красоте.

Тут из-за спин придворных раздался тихий ядовитый голос Дюваля, говорившего по-французски:

— Философия лавочника, пытающегося продать бракованный товар.

Толпа замерла. Это был удар на глазах у монархов. Александр медленно повернул голову в сторону ювелира.

Я среагировал моментально.

— Месье Дюваль совершенно прав, — громко произнес я, явно выдавая свое знание языка. Ох, Толя, палишься. — Это философия выгоды. Позвольте, Государь, я поясню. Этот камень, — я указал на изумруд, — из-за внутреннего изъяна был бы расколот на мелкие осколки. Казна и владелец потеряли бы большую часть его веса и цены. Мой же подход иной: не прятать изъян, а делать его сердцем узора. — Я указал на эскиз. — Такая работа сберегает камень почти целиком, а цена готового изделия возрастает многократно. Это разумное сбережение достояния. И казны, и подданных.

Я сделал паузу. Зрачки императора сузились. Он услышал главное.

— То же и с золотом, — я перешел к другой витрине. — Зачем обременять изящную диадему лишним весом, если можно использовать более прочный и легкий сплав, сэкономив металл без малейшего ущерба для блеска? Красота должна быть легкой, Государь. А казна — полной.

Говорил я просто, избегая заумных слов. Говорил как рачительный хозяин, показывая ремесло, доведенное до уровня государственной пользы.

Александр медленно переходя от витрины к витрине. Он не проронил ни слова. Мария Фёдоровна задавала вопросы, восхищалась эскизами, но ее голос доносился до меня словно издалека. Все мое внимание было приковано к этому высокому, молчаливому человеку.

— А что это? — вдруг спросил он, останавливаясь у эскиза диадемы со сменными центральными камнями. В его ровном голосе впервые прозвучал живой интерес.

— Это, Ваше Величество… способ одной вещью заменить целую шкатулку, — ответил я. — Позволяет владелице менять облик украшения под цвет платья, не тратя лишнего. Удобство и экономия.

Он долго смотрел на чертеж крошечного замкового механизма. А потом перевел взгляд на меня. И в его холодных глазах впервые отразилось нечто иное, нежели оценка. Понимание.

Пока я вел свою рискованную игру под высочайшим взором, в зале разворачивался другой безмолвный спектакль. Я отмечал его течение лишь краем глаза, но каждой клеточкой ощущал, как меняется сама атмосфера дома. В тот миг, когда вошла императорская чета, из боковых дверей, словно из складок дубовых панелей, выступили десять девушек. Все, как одна, в строгих платьях из темно-зеленого, почти черного бархата, который будто впитывал свет свечей. Простой до аскетизма фасон — глухой ворот, длинные рукава — облегал фигуры с такой безупречностью, что напоминал вторую кожу, не открывая ничего, но и не скрывая совершенства линий. На лицах — белые атласные полумаски, на руках — белоснежные перчатки с вышитой огненным шелком крошечной саламандрой.

Они буквально просочились в зал, начиная свое беззвучное движение. С серебряными подносами в руках, на которых стояли бокалы с ледяным морсом и крошечные пирожные, они скользили между гостями. Их экономные движения были лишены малейшей суеты. Вместо того чтобы навязывать угощение, они появлялись именно в тот миг, когда гость только-только думал промочить горло. Легкий наклон головы, изящный жест — и рука сама тянулась к бокалу.

В зале, где каждый шепот был оружием, а каждое слово — ходом в партии, их абсолютная безмолвность казалась чем-то инородным, почти сверхъестественным. Они общались между собой едва заметными взглядами, легкими движениями пальцев — сложный, непонятный язык, делавший их похожими на членов тайного ордена.

Это действовало на гостей безотказно. Разговоры не прекращались, но становились тише. Привыкшие к лебезящим лакеям, люди невольно выпрямляли спины, когда рядом проходила одна из этих безмолвных теней. Само их присутствие заставляло вести себя строже, сдержаннее. Не прислуга, а жрицы этого храма. Их молчание было частью ритуала.

Не ускользнуло от меня и то, как изменилось лицо князя Оболенского. Прислонившись к колонне, он не сводил глаз с девушек, и его обычная самодовольная улыбка угасла, уступив место хмурой, напряженной задумчивости. Он, в отличие от прочих, не довольствовался загадками — он искал ответы. И сейчас с досадой понимал, что у него их нет. Он попытался заговорить с одной из девушек, что-то спросить с покровительственной улыбкой.

Она не ответила. Остановилась, чуть склонила голову в вежливом поклоне, жестом указала на ближайший столик с напитками и, не взглянув на него, бесшумно отступила. Князь остался стоять в растерянности. Ему не нахамили, его не оскорбили — ему просто и вежливо показали, что он всего лишь гость, а правила здесь устанавливают не титулы. Тень пробежала по его лицу, когда он, кажется, впервые по-настоящему осознал, что его «птенец» выпорхнул из гнезда и строит собственную стаю, и вожак в ней — не он.

Я же, продолжая свой рассказ для монархов, мысленно благодарил Элен. Моя идея ей казалась странной, но она ее выполнила. Она предоставила персонал и окутала мой дом аурой тайны и силы. Надеюсь никто и никогда не узнает кто именно под этими масками. Иначе будет конфуз.

Сейчас же десять безмолвных девушек сделали для моей репутации больше, чем бриллианты в витринах. Они превратили открытие магазина в событие, а меня — в его загадочного хозяина.

Эта уверенность передавалась и мне. Чувствуя за спиной идеальный порядок, я говорил с императором как мастер, уверенный в своем деле.

Одна из девушек — самая высокая, с почти военной выправкой — подошла к императрице и безмолвно протянула ей на серебряном подносе маленькую бархатную подушечку. На ней лежала влажная, пропитанная розовой водой салфетка из тончайшего полотна. Мария Фёдоровна, привыкшая к самому изысканному служению, и та была удивлена этой предусмотрительностью. Она взяла салфетку.

— Благодарю вас, дитя мое, — сказала она с улыбкой.

Девушка в ответ лишь сделав глубокий книксен, растворилась в толпе.

Александр проводил ее долгим, задумчивым взглядом. Он, как никто другой, понимал цену такой дисциплины. Даже проверил эту дисциплину вытянув руку в сторону девушки с бокалами. Она мигом повернулась и предоставила ему напиток.

Моя экскурсия закончилась у подножия широкой дубовой лестницы, ведущей в мастерскую. Гости, осмелевшие под монаршим присутствием, обступили нас плотным кольцом. Довольная Мария Фёдоровна с улыбкой принимала восторги, однако в воздухе вокруг императора что-то изменилось. Его публичная роль была сыграна.

— Матушка, — произнес он тихо, — ваше любопытство к прекрасному, я вижу, удовлетворено. Теперь позвольте мне удовлетворить свое — к ремеслу. Мастер, я хотел бы взглянуть, где рождаются эти замыслы.

Это прозвучало как приказ. Императрица, уловив перемену в настроении сына, лишь коротко кивнула.

— Прошу, Ваше Величество, — я склонил голову, указывая на лестницу.

Вдвоем мы поднимались по лестнице. С каждой ступенькой шум голосов внизу таял, тонул в толще дубовых перекрытий. Мир сузился до этого лестничного пролета, до скрипа моих башмаков и поступи.

Я открыл дверь в свой кабинет. Ничто здесь не напоминало о роскоши первого этажа. Здесь все подчинялось работе: огромный чертежный стол у окна, заваленный эскизами и листами с формулами; на полках — ряды банок с минералами и образцы металлов. В воздухе стоял запах древесного угля, масла и остывшего металла.

Александр вошел и комната стала вдвое меньше. Он медленно прошелся по кабинету, взял со стола сложную латунную шестерню, забракованную мной из-за микроскопического дефекта. Повертел ее в пальцах, его ноготь с тихим скрежетом прошелся по идеально выточенным зубцам. Его молчание нервировало.

Наконец он остановился у стола, спиной ко мне, глядя в темное окно, где отражались свет лампы и две наши смутные фигуры. Внизу виднелись гости.

— Ваши успехи впечатляют, мастер. Вы умеете заставить говорить о себе. Весьма полезное качество.

Я молчал. Вряд ли это похвала.

— Но казна ждет, — продолжил он, не оборачиваясь. — Я дал вам время освоиться. Оно вышло. Как продвигается работа над… моим заказом?

Вот и главный вопрос. Вся эта мишура с его визитом — всего лишь прелюдия.

— Замыслы готовы, Ваше Величество, — ответил я. — Все расчеты проверены. Машина, которую я спроектировал, будет способна наносить узор такой сложности, что подделать его будет невозможно в ближайшие сто лет.

— Замыслы, — он медленно обернулся. — Замыслы — это дым, мастер. Мне нужен огонь. Мне нужен металл. Когда я увижу станок?

Я сделал глубокий вдох, собираясь с духом.

— Никогда, Государь. Если я буду строить его с теми людьми, что есть в Петербурге.

На его лице не дрогнул ни один мускул. Он ждал пояснений.

— Не поймите меня превратно. Мои мастера, как и лучшие механики с верфей, — золотые руки. Они могут выточить любую деталь по чертежу. Но эта машина… — я запнулся, подбирая слова, — она требует понимания на уровне чутья. Здесь нужно ловить не десятые, а сотые доли дюйма. Чувствовать, как поведет себя сталь при закалке. Мои чертежи для них — письмена на чужом языке. Они могут их скопировать, но не прочесть. И в итоге мы получим красивый мертвый механизм.

Я замолчал. Пусть осознает масштаб проблемы.

— И что же вы предлагаете? — не знаю где было холоднее — на улице или в его голосе. — Привезти мастеров из Англии?

— Нет, Ваше Величество. Зачем искать за морем то, что, возможно, есть у нас под рукой? Мне нужен соавтор. Гений. Человек, для которого шестерня — это буква, а сложный станок — целая фраза. Человек, способный мыслить металлом, чувствовать его напряжение, его душу. Тот, кто сможет взять мою идею, опережающую век, и вдохнуть в нее жизнь.

Император смотрел на меня долго, изучающе. Я выдержал этот взгляд. Скрывать было нечего — я действительно не мог построить эту машину один.

Наконец, на его тонких губах промелькнула тень улыбки — не улыбка, а лишь ее призрак.

— Вы просите у меня гения, мастер, — произнес он тихо. — Забавно. Гении — товар штучный, и они редко приходят по приказу. — Он обернулся к окну всматриваясь в толпу посетителей. — Но, возможно, вам повезло. Пойдемте.

Развернувшись, он вышел из кабинета, не дожидаясь меня. На мгновение я завис, пытаясь осознать сказанное, и тут же поспешил за ним.

На лестнице мир снова хлынул на меня шумом голосов, хрустальным звоном бокалов, обрывками музыки. Я шел за ним, как лунатик, не видя лиц и не слыша слов. Что он задумал?

Толпа в зале расступилась перед ним. Люди кланялись, дамы делали глубокие книксены, но император, казалось, не замечал никого. Он шел прямо, к самому центру зала — к постаменту с парящей маской.

И там, спиной к нам, стоял седой, суровый старик в потертом простом сюртуке. Он был островком тишины и сосредоточенности посреди этого бурлящего светского моря, полностью игнорируя и блеск бриллиантов, и шепот гостей. Сцепив руки за спиной, чуть наклонив голову, он изучал мою конструкцию, пытаясь разгадать секрет ее левитации, проследить путь невидимых струн, вычислить расположение зеркал.

— Иван Петрович, — позвал старика Александр.

Старик вздрогнул и медленно, с неохотой, оторвался от созерцания. Когда он обернулся, я увидел его морщинистое лицо. Руки рабочего, с въевшейся в кожу металлической пылью. И глаза — выцветшие, усталые, но с острым, цепким зрачком, который смотрел на мир, как свежезаточенный штихель.

Увидев императора, он не выказал ни подобострастия, ни страха. Нехотя поклонился в рамках дозволенных этикетом и крякнул.

— Ваше Величество. Какими судьбами?

— За делом, Иван Петрович. За важным государственным делом, — ответил Александр. Я впервые услышал от него почти отеческие нотки. — Позвольте представить вам человека, чьи замыслы, я уверен, покажутся вам достойными вашего ума.

Сам император меня представляет — это не слишком ли?

Иван Кулибин, а это был именно он, медленно перевел взгляд с императора на меня.

Взгляд его как прикосновение точнейшего измерительного инструмента, который не замечал ни модного сюртука, ни прически, а смотрел глубже, оценивая конструкцию, ища изъяны.

Я произнес:

— Иван Петрович, за честь посчел бы…

Он не дал мне договорить. Его взгляд сперва скользнул по моим рукам — гладким, без мозолей, рукам теоретика, — а затем обвел презрением зал, полный праздных богачей. Губы скривились в горькой усмешке.

— Так вот ты какой, самобеглых колясок сочинитель, — проскрипел он. — Я твое письмишко получил. Читал. Думал, может, хоть один путный человек в столице сыскался, что о деле мыслит, а не о барышах. А ты…

Он помолчал, словно подбирая самое точное, самое обидное слово. Его взгляд остановился на парящей маске, затем снова вернулся ко мне.

— Все то же. Пыль в глаза. — Он махнул рукой в сторону моих витрин, гостей, всего моего сверкающего мира. — Вместо дельной машины — потешные огоньки да стекляшки для ворон. Пустомеля ты, парень. Прожектёр Пустозвонный.