Ювелиръ. 1808

Глава 11

Январь 1808 года

Вечер. Январская темень за окнами Зимнего дворца впивалась в свет редких уличных фонарей, заставляя казаться, будто Петербург утонул в ледяных чернилах. Здесь, в высоком кабинете Императора, было тепло и тихо. Настолько тихо, что треск березы в камине звучал оглушительно, а лишенный всяких эмоций голос государственного секретаря Сперанского казался единственным звуком.

— … по донесению из Вены, посол князь Куракин имел аудиенцию у императора Франца. Австрийцы выказывают крайнюю обеспокоенность усилением Бонапарта, однако на прямой союз идти не спешат, выжидают.

«Обеспокоенность! — мысленно усмехнулся Александр, не отрывая взгляда от пляшущих в камине языков пламени. — Трусы. Ждут, на чью сторону качнется удача, чтобы примкнуть к сильному. Как было всегда. А ведь еще вчера клялись в вечной дружбе против „корсиканского чудовища“».

— … из Парижа посол граф Толстой доносит, что Бонапарт через своего министра Талейрана намекает на желательность наших активных действий в отношении Швеции. Французы не будут возражать, если мы для обеспечения безопасности столицы присоединим Финляндию. Думаю, что они готовы даже официально выйти с таким предложением.

Мышцы на скулах Александра чуть заметно напряглись, его пальцы стиснули резной подлокотник вольтеровского кресла. «Не будут возражать». Какая имперская щедрость! Бросает ему Финляндию, как кость сторожевому псу, чтобы втравить в войну и окончательно рассорить с Англией и всей старой Европой. Хитрец. Память услужливо подсунула встречу на плоту посреди Немана: умные, пронзительные глаза, обещавшие вечную дружбу и раздел мира. И вот они, плоды этой дружбы — унизительный Тильзитский мир, глухой ропот в собственной стране и совершенно ненужная война на пороге.

Сперанский, стоявший у стола, казался высеченным из серого гранита. Сухой, подтянутый, в черном сюртуке, он без паузы перешел к внутренним делам.

— … купечество Архангельска и Санкт-Петербурга выражает крайний ропот. В портах скопилось леса и пеньки на миллионы рублей, товар гниет — английские корабли не идут. Континентальная блокада душит торговлю. Казна пустеет, Ваше Величество, и пустеет стремительно.

Поднявшись с кресла, император пересек кабинет и склонился над огромной картой Европы, разложенной на отдельном столе. Палец с досадой прочертил линию вдоль границы с Пруссией, где до сих пор, словно незаживающая рана, стояла армия Наполеона. Ропот — он застывал в воздухе, когда государь входил в залы, холодил осуждающими взглядами гвардейских офицеров, помнивших славу Суворова и не простивших позора Аустерлица. Он сочился ядом из салона его собственной матери, вдовствующей императрицы, где, как доносили, уже в открытую шептались о «позоре Тильзита» и о том, что «Государь слишком увлекся опасными идеями господина Сперанского».

— … наконец, прошение о выделении дополнительных средств на закупку английских станков для Александровской фабрики. Полагаю, следует отказать.

Взяв со стола тяжелое пресс-папье из уральской яшмы, Александр с силой сжал его в руке.

— Отказать, — глухо повторил он. — Опять. Вечно просить, покупать, зависеть. Неужели мы сами не можем? Неужели во всей огромной Империи не найдется ума, способного сделать не хуже? Все упирается в деньги и технологии, Михаил Михайлович. Деньги-то мы напечатаем. А вот умы… умы не напечатаешь. Мы отстаем. И это отставание однажды нас погубит.

Тяжелое пресс-папье с глухим стуком ударилось о пергамент карты — в кабинете этот звук прозвучал очень громко. Замолчав, Александр обвел взглядом свой роскошный, душный кабинет. Стены словно сдвинулись, превращая его в позолоченную клетку. Не ловушка ли? Собственный трон, ожидания всего света, гений этого проклятого корсиканца — всё стягивалось в тугой узел. Посреди этого потока дурных вестей он отчаянно цеплялся за единственную мысль, последнюю соломинку, которая могла хоть что-то изменить.

— Кстати, об умах. Что там наш… ювелир?

Сперанский выдержал паузу.

— Да, вопрос, не требующий протокола. О нашем ювелире.

Внезапно Александр оживился. Медленно развернувшись, он посмотрел на секретаря, в его глазах вспыхнул интерес. Безвольно опущенные уголки губ дрогнули и поползли вверх, меняя все выражение лица. Государь даже подался вперед.

— А-а-а, — протянул он. — Вот мы и дошли до самого занятного.

Он указал рукой на кресло напротив себя.

— Садитесь, Михаил Михайлович. Ноги-то не казенные.

С легким поклоном Сперанский опустился в кресло. Он никак не привыкнет к этому. Простой жест — приглашение сесть в присутствии государя — сам по себе был знаком высочайшего доверия.

— Ну так что там? Как поживает наша Саламандра? — спросил Император, в голосе его зазвучали насмешливые нотки. Прозвище, данное матушкой на балу, прижилось в их узком кругу.

Сперанский не улыбнулся. Из тонкой папки он извлек один-единственный лист бумаги, исписанный его мелким, убористым почерком. Сухая выжимка, самая суть.

— Поживает шумно, Ваше Величество, — доложил Сперанский. — И, боюсь, слишком опасно для самого себя.

Александр подался вперед. Показная усталость испарилась без следа, уступив место сосредоточенному вниманию. Пальцы сами нашли на столе небольшой бархатный футляр, крышка откинулась. Внутри, на выцветшем шелке, покоилась печать — тот самый подарок матушки, наделавший столько шума на балу. Тяжелый, холодный камень лег в ладонь. Александрит. Сейчас он густо, тревожно алел, наливаясь кровавой краснотой. В его глубине оживала в отблесках пламени фигура воина на фоне битвы. Одинокий воин — точь-в-точь он сам под Аустерлицем.

— Подробнее, Михаил Михайлович, — потребовал он, не отрывая взгляда от камня, словно ища в его глубине ответы. — Со всеми деталями. И без утайки.

Сперанский развернул свой единственный лист — квинтэссенцию многочасовой работы аналитиков и соглядатаев.

— Как я ранее докладывал, наш механик, сам того не ведая, умудрился настроить против себя сразу две весьма влиятельные силы. Открыл войну на два направления. Первое — придворные.

Он выдержал короткую паузу, будто предлагая Императору приготовиться к потоку дурных вестей.

— Придворный ювелир француз Дюваль успех Григория воспринял как личное оскорбление. Само это возвышение, да еще и с подачи Вашей матушки, подрывает монополию иностранцев на хороший вкус и, что важнее, на самые дорогие заказы. Вокруг себя он немедля сколотил коалицию из женевских и парижских мастеров, держащих лавки на Невском. Действуют, разумеется, тонко, по-европейски.

Презрительная усмешка тронула губы Александра. Уж он-то знал их методы: не кинжал в спину, а яд слухов, что проникает в уши и отравляет душу.

— По гостиным и салонам поползли сплетни, — безэмоционально продолжил Сперанский. — Одна ядовитее другой. Шепчут, будто Григорий — вовсе не самородок, а выкупил за бесценок секреты у некоего спившегося немецкого механика Штольца, умершего в долговой тюрьме на Васильевском острове. Разумеется, такого человека никогда не существовало, мы проверили. Хотя история звучит правдоподобно. Но самое опасное — они бьют по его репутации как мастера. Утверждают, что уральские камни, с которыми он работает, — второго сорта, «мусор», годный для поделок, и весь его талант — в умении ловко маскировать дефекты. Фокусник, а не ювелир.

— Фокусник? — Александр медленно повернул печать в пальцах. Камень поймал свет, пробившийся сквозь щель в тяжелых портьерах, и мгновенно, на глазах, сменил цвет, став холодным, серо-зеленым, как балтийский лед. Алый воин исчез, уступив место строгой фигуре законодателя со свитком в руках. — Этот «фокусник» заглянул в меня глубже, чем собственный духовник. Он разглядел и строителя, и солдата, понял все без лишних слов. Думаете, такой человек станет заниматься дешевым обманом?

— Я — нет, Ваше Величество. Однако свет верит слухам охотнее, чем собственным глазам. Княгиня Голицына хотела сделать крупный заказ на свадебный гарнитур для дочери, но уже отказалась, сославшись на «неоднозначную репутацию» мастера. Мелочь, но это первый звонок. Их цель — создать вокруг него выжженное поле. Уничтожить его репутацию, подточить доверие Вашей матушки. Едва Ее Величество поверит, что имеют дело с обманщиком, его карьере придет конец.

Александр нахмурился. Он знал, что война слухов порой опаснее открытого боя.

— Матушка моя хоть и любит блеск, но не глупа, — сказал он наконец, кладя печать на стол. — Она ценит настоящее мастерство, а не болтовню завистников. Пока он удивляет ее своими работами, никакие Дювали ей не указ. Что на втором направлении? Там, полагаю, одним шепотом не обойдется.

Перевернув лист, Сперанский заговорил еще тише.

— Второе направление, Ваше Величество, серьезнее. Капитан Воронцов подтверждает наши худшие опасения. Купец Артамон Сытин, наш подрядчик по пожарным трубам. Ваше пари, Государь, стало для них прямым вызовом. Успех Кулибина и Григория — это потеря денег для Сытина. И, что важнее, подрыв всей его монополии, а значит, и ослабление финансовой мощи партии графа Ростопчина. Эти будут действовать иначе.

Император слушал, сцепив пальцы в замок. Он понимал, на что идет, когда объявлял это пари. Но одно дело — предполагать, и совсем другое — слышать сухие факты.

— Дом на Невском взят под наблюдение. В соседних дворах и трактирах, уже не таясь, околачиваются люди Сытина — из бывших армейских и простого лиговского сброда. Собирают слухи, пытаются заводить разговоры с работниками, сулят деньги за любую весть.

— Были попытки? — в голосе Александра прорезался металл.

— Была одна. Весьма топорная, но показательная. Один из приказчиков Сытина пытался подкупить старшего мастера по металлу, некоего Степана. А человек этот — старый суворовский солдат, кремень. Сытинский приказчик сулил ему большие деньги за то, чтобы тот «случайно» испортил отливку для насоса или подсыпал песка в подшипники.

— И что же?

— Мастер Степан, — Сперанский позволил себе выказать уважение в голосе, — вышвырнул приказчика за шиворот, пригрозив переломать ему ноги. Теперь Сытин затаил на него личную злобу. Воронцов опасается не только за Григория, но и за его людей. Пока они выжидают, Ваше Величество. Надеются, что два упрямца, запертые в одной мастерской, сами себя изведут и провалят пари. Но, по донесению Воронцова, если они почувствуют, что дело движется к успеху… они ударят. По вашему приказу.

В кабинете снова стало тихо. Александр смотрел на свой кулак, лежавший на столе. Взгляд его стал жестче.

— А то, первое нападение? Дело, что мы для отвода глаз повесили на Оболенского?

— Ожидаемо зашло в тупик, — бесстрастно ответил Сперанский. — Воронцов для вида допросил всех известных недругов и кредиторов князя. Перетряхнул игорные дома — ни единой зацепки. Нападавшие словно в воздухе растворились. Дело можно спокойно сдавать как нераскрытое. Свою роль ширмы оно выполнило.

Александр лишь махнул рукой.

— Профессионалы… Это не Сытин, у него руки грубее. И не Дюваль, он слишком труслив. Это кто-то третий, кто понял истинную ценность нашего «ювелира» раньше нас. И вот это, Михаил Михайлович, тревожит меня больше всего.

Он поднялся и подошел к окну, вглядываясь в темный, заснеженный город. Теперь у Григория появился враг внутренний. И этого врага следовало быстро и безжалостно уничтожить.

Сперанский встал. Не гоже ему сидеть, когда Император стоит. Дождавшись, пока Александр закончит свою невеселую думу у окна, Сперанский кашлянул — сухой, корректный звук, вернувший разговор в рабочее русло.

— Есть и хорошие новости, Ваше Величество. Или, по крайней мере, занятные. Касательно тех, кого мы приставили к нашему ювелиру для надзора и содействия. Они выполняют свои функции — возможно, даже слишком усердно.

Медленно обернувшись от окна, Александр с промелькнувшим в глазах любопытством вернулся к столу. Садиться он не стал, оперся о резную столешницу кончиками пальцев, вопросительно склонив голову.

— Начнем с капитана Воронцова, — Сперанский сверился со своими записями. — Почти ежедневно капитан посещает мастерскую на Невском. Официально — для контроля над ходом расследования. Неофициально же… консультирует Григория по вопросам обороны дома, делится сведениями о людях Сытина. Фактически, он превратился в его неофициального начальника личной охраны.

— Неужели? — Император удивленно приподнял бровь. — Мой верный ищейка вызвался в телохранители к мальчишке-ювелиру? Что же на него нашло?

— Кажется, капитан нашел в этом мастере нечто, что импонирует его собственной натуре, — ответил Сперанский, тщательно подбирая слова. — Прямоту. Острый, аналитический ум. И абсолютную нелюбовь к придворным интригам. Воронцов — человек дела, Государь. Всю жизнь он имел дело либо с преступниками, либо с царедворцами, и те, и другие лгут по своей природе. А Григорий… говорит на языке фактов и чертежей. Для Воронцова общение с ним — как глоток чистого воздуха.

Из груди Александра вырвался короткий, скептический смешок. Он отошел к массивным книжным шкафам и провел пальцем по золоченому корешкам книг европейских мыслителей.

«Свобода, равенство… красивые слова. А на деле — все та же придворная ложь, лишь завернутая в иную обертку».

— Равного по уму собеседника? — задумчиво произнес он. — Странно все это… Воронцов — ледяная глыба, а тут такое рвение… Что он в нем нашел? Ум? Да, умен, спору нет. Но мало ли в Петербурге умных? Должно быть что-то другое…

— Искренность, Ваше Величество. Как мне кажется. Воронцов видит, что этот человек не играет, не притворяется, не ищет выгоды. И это подкупает его.

Картина и впрямь выходила презанятная. Его самый верный пес… обрел друга?

— А что наша вторая пташка? — спросил он, намеренно понизив голос. — Какие вести от мадам Элен?

Здесь тон Сперанского стал еще более осторожным. Прежде чем ответить, он поправил наплыв на свече, давая себе секунду на точную формулировку.

— Хозяйка известного вам салона не просто предоставляет информацию. Она начала действовать на опережение. По ее наводке речная полиция задержала баржу купца Сытина с огромным перегрузом зерна, что привело к казенному разбирательству и немалым убыткам. Это был тонкий удар. Она защищает его, как свой самый ценный актив. Возможно, даже слишком рьяно. При этом, насколько нам известно, делает это из личных побуждений.

Он сделал паузу.

— Наши люди, что имеют доступ в ее дом, доносят о частых и… уединенных встречах. Обстоятельства, Ваше Величество, указывают на… интерес, выходящий далеко за рамки делового партнерства.

Тихий, лишенный веселья смех сорвался с губ Александра, когда он откинулся на спинку кресла.

— А чему вы удивляетесь, Михаил Михайлович? Поставьте себя на их место. На место Воронцова, человека чести, задыхающегося в мире лжи. И на место… Элен, женщины, которая видит насквозь всю пустоту и алчность этого города. И тут появляется этот мальчишка.

Император замолчал, подбирая слова.

— Деньги, слава, покровительство моей матушки… все это свалилось на него в одночасье. Любой другой на его месте что бы сделал? Купил бы имение, завел рысаков, проигрывался бы в карты до утра, увивался бы за фрейлинами. А он что? — Александр подался вперед, и в его голосе зазвучало неподдельное удивление. — Он строит. Вкладывает каждую копейку не в утехи, а в станки, в камни, в свой дом. И как вы сами говорите, особняк Давыдовой берет не для балов, а чтобы устроить там лабораторию! Подумать только, вся аристократия ставит на кон состояния ради благосклонности матушки, а этот мальчишка добился ее, просто сделав удобное перо. Забавно. И весьма поучительно.

Он в упор посмотрел на Сперанского.

— Они видят в нем другого. Он не просит, не льстит, не интригует. Он просто делает свое дело. И это, Михаил Михайлович, обезоруживает.

В кабинете оба собеседника задумались. Сперанский, всегда ценивший порядок и предсказуемость, впервые ощутил легкую неосязаемую тревогу.

— Искренняя симпатия, Ваше Величество, — нарушил он тишину, тщательно взвешивая каждое слово, — делает этих людей более надежными исполнителями… однако и менее управляемыми людьми. Они могут начать действовать по своему усмотрению, защищая Григория, а не государственные интересы.

— Вот! — Александр резко вскинул палец. — Именно это важно. Так что же мы имеем в сухом остатке, Михаил Михайлович? Двух верных слуг, которые вдруг стали слишком усердны. И одного ювелира, который, сам того не желая, превращается в центр силы. Хорошо это или плохо? Я не знаю. Но то, что это делает все это более непредсказуемым, — несомненно. Наблюдайте. Наблюдайте за всеми троими. Пристально.

Александр подошел к камину, протягивая руки к огню. Губы его тронула хитрая усмешка.

— А ведь задачка-то, что мы им подсунули, была с двойным дном, Михаил Михайлович. Ваша работа, я помню. «До конька» и «двумя человеками». Жестоко, не скрою. Но изящно.

Уголки губ Сперанского дрогнули в подобии улыбки, что для него было равносильно раскатистому смеху.

— Я исходил из предположения, Ваше Величество, что если запереть в одной клетке лису и волка, они либо перегрызут друг другу глотки, либо научатся охотиться вместе. В обоих случаях мы бы узнали о них нечто весьма полезное.

— И что же мы узнали? — обернувшись от огня, спросил Александр. — Перегрызлись? Или все же охотятся вместе? Что доносят соглядатаи? Увидим мы чудо, или придется готовить казенную мастерскую для двух провинившихся гениев?

Сверившись со своим листом, хотя все цифры и факты давно отпечатались в его памяти, Сперанский продолжил сухим, констатирующим тоном:

— На чудо рассчитывать не приходится, Ваше Величество. Они действительно перегрызлись. Вместо совместной работы первую неделю они потратили на выяснение отношений: Кулибин, обуянный гордыней, пытался в одиночку строить собственный насос; Григорий же заперся с расчетами. Драгоценное время упускается.

Он добавил:

— Сейчас, по последним сведениям, они вроде бы трудятся вместе, однако и здесь нет согласия — спорят из-за каждой шестерни. А главное, они уперлись в проблему, которую не в силах решить. Технологический тупик.

— Подробнее, — потребовал Император.

— Давление, которого они пытаются достичь, попросту разрывает любой, даже самый лучший, клепаный кожаный рукав. По донесению, они испортили уже три. Без надежного напорного рукава вся их затея — пустой звук. А до срока мало времени. Боюсь, они обречены.

Отойдя от огня, Александр приблизился к огромному глобусу. Легкий толчок — и материки, страны, океаны смазались в единое пестрое пятно.

— Жаль, — произнес он наконец, в его голосе прозвучало неподдельное разочарование. — Право слово, жаль. Я почти поверил в это маленькое чудо.

Вращение глобуса он остановил одним пальцем, наугад. Палец замер на крошечной точке в океане. Остров Святой Елены.

Однако разочарование на лице императора быстро сменилось расчетливостью. Обернувшись к Сперанскому, он произнес:

— Знаете, Михаил Михайлович, в чем истинная прелесть абсолютной власти? Можно извлекать пользу даже из чужих неудач. Их проигрыш — это тоже мой успех.

Подойдя к столу, он резко задул одну из свечей, погружая часть кабинета в густую тень.

— Согласно условиям, они оба на год поступят в ваше полное распоряжение. В казенную мастерскую. Под замок. И там, без публики, без гордыни и споров, под вашим неусыпным присмотром, они, возможно, и создадут то, что не смогли создать на спор. Либо сделают то, что нужно нам. Для начала — гильоширную машину. В итоге я получу двух озлобленных и усмиренных гениев, готовых работать за казенный паек. А это, уж поверьте, куда надежнее, чем гении, окрыленные успехом и требующие наград да почестей.

Он выпрямился, давая понять, что аудиенция окончена. Сперанский, поклонившись, вышел, оставив Императора одного в полумраке его кабинета.

Вновь оказавшись у темного окна, Александр смотрел на далекие, редкие огни города, на свою замерзшую, упрямую, необъятную Империю. И хотя разум уже смирился с провалом пари, а расчет Сперанского был безупречен, где-то в глубине души все еще теплилась иррациональная надежда, что эти двое — мальчишка со стариковскими глазами и старик с душой мальчишки — все-таки смогут его удивить.

— Гордыня… — прошептал он в холодное, ничего не отражающее стекло. — Да, она губит. Уж я-то знаю.

В этот миг говорил просто человек, так и не забывший сокрушительного поражения под тем далеким декабрьским солнцем Аустерлица.