Ювелиръ. 1808

Глава 4

31 декабря 1807 года

Зимний дворец меня поглотил. Стоило лакею отворить передо мной створки дверей, как я из тихой, морозной ночи я шагнул в самое нутро работающей доменной печи. Свет тысяч свечей, умноженный зеркалами, ударил по глазам — эдакая как вспышка расплавленного металла. Шум сотен голосов, сплетенный с музыкой, навалился физически, будто сотни молотов разом ударили по наковальне где-то внутри черепа. Воздуха не хватало, на мгновение я снова ощутил себя на дне моря, а не в сияющем зале.

Мой костюм, который казался мне не плохим, теперь висел на мне, как одежда пугала. Темный камзол петровской эпохи, тяжелый парик… Я думал, это будет тонкий намек, дань уважения русскому мастерству. На деле же, в этом кипящем котле из шелка, газа и сверкающих эполет, я выглядел как чугунная гиря в лавке кружевницы. Парик стал клеймом. Здесь их почти никто не носил, и я чувствовал на себе любопытные взгляды, как физические уколы. Спасало лишь то, что я был не единственным чудаком. В дальнем конце зала маячила группа бояр в расшитых соболями шубах, тоже гости из прошлого. Маскарад, одним словом.

Я заставил себя двигаться, проталкиваясь сквозь плотную, пахнущую духами и вином толпу. И уперся в затор. Люди стояли, вытягивая шеи. Впереди, у входа в главный бальный зал, разворачивалось действо.

Сама Вдовствующая императрица, окруженная фрейлинами, играла в свою игру. Перед ней на столике стоял резной сундучок, полный венецианских масок. Каждому гостю она с улыбкой и парой слов вручала личину, и вельможи расцветали, кланяясь чуть ли не в пояс. Те, кто был предусмотрителен и пришел со своей, с поклоном опускали ее в другую шкатулку — дар государыне.

Вот это, конечно, облом. Старый, самонадеянный идиот. Просчитал «нервную систему» дома, выковал вечное перо, но не удосужился узнать простейших правил этой клоунады. У меня не было маски. Я пришел с пустыми руками. Позорище.

Очередь таяла. Вот уже передо мной осталась всего одна спина. Я чувствовал себя голым под взглядами сотен глаз.

Настал мой черед. Я шагнул и поклонился, глядя в паркет.

— А вот и наш чудотворец, — голос императрицы был полон веселья. — Какую же маску-диковинку вы нам принесли, мастер? Удивите меня.

Я поднял голову. Ее глаза смотрели на меня испытывающе. Она наслаждалась моментом.

Мой рот был сух, как пустыня. Я открыл его, закрыл… и вдруг слова нашлись сами. Остапа понесло.

— Ваше Императорское Величество, — мой голос прозвучал спокойно, без малейшей доли волнения. — Я не посмел принести скороспелую работу в дар той, кто является мерилом истинной красоты.

По толпе пронесся едва слышный шелест. Это было дерзко.

— Но я клянусь, — я чуть повысил голос, — если вы окажете мне эту честь, я создам для вас маску, подобной которой не видел свет. Не украшение, но чудо.

Я замолчал, сжав кулаки. Несколько секунд, показавшихся вечностью, она просто смотрела на меня. Я видел, как подрагивают перья на ее прическе. Она рассмеялась. Громко, властно, и этот смех прокатился по залу, смывая напряжение.

— Ловко! Вот уж не ожидала! — она хлопнула в ладоши. — Ваша клятва принята, мастер! Но вы уже однажды обещали меня удивить. Жду с нетерпением. А пока, чтобы мой искусник не скучал без личины, я подберу ему нечто особенное.

Ее пальцы, унизанные перстнями, нырнули в шкатулку и извлекли оттуда нечто странное, темное, гибкое. Это была маска из черненой, вороненой стали, сделанная в виде саламандры, мифической ящерицы, живущей в огне.

— Вот, — протянула она мне. — Создание, рожденное в пламени, для того, кто повелевает огнем. Носите.

Я взял маску. Металл был холодным, тяжелым. Я надел ее, и мир изменился, подернулся легкой дымкой, скрыв меня от сотен любопытных глаз. Самовнушение — великая вещь. Но я чувствовал их на себе. Мой провал обернулся триумфом. Я выкрутился, получил новый заказ и стал обладателем странного символа, который уже приклеился ко мне на весь этот вечер. Я стал «Саламандрой».

Скрытый за личиной, я наконец смог дышать. Анонимность. В этом мире это была главная роскошь, и я упивался ей. Отойдя к массивной мраморной колонне, я прислонился к ее прохладной поверхности и стал смотреть. Я не знал этих людей, не понимал их интриг, но я читал их язык, который они считали тайным. Язык камней.

Мой мозг начал холодную, циничную каталогизацию.

Вот прошествовал мимо высокий военный, чья грудь была вся в орденах. Марс в сияющих латах. Но я смотрел на его манжеты, а не на награды. На них горели два сапфира размером с перепелиное яйцо. Цейлон. Безупречная вода. Я мысленно присвоил ему имя — «Два Сапфира». Человек, который не нуждался в словах, чтобы заявить о своей власти. Его камни делали это за него.

У стола с яствами, подобно горе из шелка, возвышалась дама в маске Коломбины. На ней висело целое состояние, но какое-то стыдное, неумытое. Бриллианты были крупными, да. Но они не играли, а тускло глазели, как рыбьи глаза. Старомодная голландская огранка убивала в них жизнь. Я видел желтизну и внутренние дефекты. «Мутные Алмазы». Деньги, которые давно забыли, что такое вкус, и помнили лишь о собственном весе.

Мимо пролетела юная бабочка, оставив за собой облако жасминового аромата. Ее шею и руки обвивал жемчуг. Идеальный. Крупный, с глубоким внутренним светом. И эта безупречность была пошлой. Будто ее владелец не нашел другого способа сказать «я могу себе это позволить», кроме как вывалить на нее все содержимое своей шкатулки. Я окрестил ее «Река Жемчуга». Не женщина, а витрина чужого богатства.

И повсюду мельтешили «Стекляшки». Юнцы с горящими глазами, чьи перстни сверкали слишком нагло, слишком радужно. Богемское стекло. Свинцовый хрусталь. Фальшивки. Они отчаянно пытались сойти за своих в этом мире настоящих хищников, не понимая, что их блеск — дешёвый и пустой.

Я изучал этот аквариум, когда мой взгляд выхватил из толпы знакомое, ни с чем не сравнимое сияние. Живой, дышащий огонь, запертый в кристалле. Мой огонь. На руке мужчины в тяжелом костюме венецианского дожа горел перстень, который я сделал для князя Оболенского.

Он был не один. Рядом с ним, как вертлявая тень, стоял человек в пестром костюме Арлекина. Князь заметил меня. Его палец в перстне указал в мою сторону.

— А вот и наша Саламандра! — голос князя был пропитан шампанским и самодовольством. — Поздравляю, мастер, ваш выход был достоин лучших сцен французского театра! Выкрутиться из такой западни… Это талант! Не успели зайти, как весь свет только о вас и говорит.

Я поклонился, ощущая на себе взгляды его окружения.

— Ваше сиятельство, вы мне льстите.

— Григорий! — он дружески приобнял меня за плечи. — Я тут размышлял о том мерзком нападении. И мне в голову пришла ужасная мысль. Представляете, мне тут нашептали, что это могла быть месть… мне! А вы, мой друг, просто оказались под рукой. Ужасно, не правда ли? Впрочем, это лишь досужие сплетни, конечно…

Вроде логично. Но что-то не верится мне. Но я подыграю, мне не сложно.

— Что вы, ваше сиятельство, — сказал я с самым сокрушенным видом, на который был способен. — Я и подумать такого не мог.

Мой взгляд скользнул на его спутника. Арлекин. Под маской я разглядел презрительно поджатые губы придворного ювелира Дюваля. Его ядовито-синие глаза смотрели на меня с тонной высокомерия.

— Месье Дюваль, какая приятная встреча.

Он не удостоил меня даже взглядом. Он повернулся к Оболенскому и произнес, с преувеличенной усталостью в голосе:

— Mon Prince, здесь стало как-то душно. Не правда ли?

Он проигнорировал меня. Мелочный человек. Или это зависть? Попытка принизить меня?

Я ощутил, как к лицу приливает кровь. Так вот оно что. Я для них не конкурент. Я даже не человек. Я грязь на сапоге, которую брезгуют заметить. Ну что ж. Посмотрим, кто кого перешагнет, месье Арлекин.

Даже Оболенский почувствовал неловкость.

— Ах, месье Дюваль сегодня страдает мигренью, — пробормотал он. — Ужасная хворь. Пойдемте, друг мой, прогуляемся, свежий воздух вам поможет.

Он поспешно увлек ювелира прочь, оставив меня одного. Я смотрел им вслед. Князь, который пытается выглядеть благородным, и дружок, который не считает нужным быть вежливым. По крайней мере, здесь все было честно. Без масок.

Я пришел сюда не для того, чтобы выслушивать оскорбления. Пора было найти своего единственного проводника в этом лабиринте. Но как отыскать одну тень среди сотен других? Я блуждал по залу, тщетно пытаясь выцепить взглядом знакомую фигуру, пока тихий, чуть насмешливый голос не раздался прямо за спиной.

— Костюм мастера петровской эпохи. Я так и думал, что вы выберете образ, подчеркивающий ремесло, а не происхождение. Весьма предсказуемо и… правильно.

Я обернулся. Передо мной стоял безупречный денди в простом черном домино. Воронцов. Я узнал его по этой хищной неподвижности, по тому, как он стоял — в постоянной готовности. Он не удивился моему костюму. Он его одобрил. Хотя он его уже видел, когда заходил ко мне в дом. Или он так на публику играет?

— Алексей Кириллович, — я поклонился. — В этом маскараде без проводника — как в лесу без компаса.

— Именно поэтому я вас и нашел, — он усмехнулся одними глазами. — Перестанем быть тенями, пора заняться делом. Пойдемте, нас ждут.

Он уверенно повел меня сквозь толпу. Мы подошли к группе у высокого окна, за которым чернела ледяная Нева. В центре стояла женщина в маске Дианы-охотницы. Когда она обернулась, мое сердце сделало лишний удар. Аглая.

— Госпожа Давыдова, — произнес Воронцов, — позвольте представить вам мастера Григория.

— Мы знакомы, — холодным тоном ответила она. Девушка обратилась прямо ко мне, и ее тон стал официальным. — Сударь, я хотела сообщить, что мы с супругом пересмотрели наше решение. Мы готовы уступить вам дом.

Я был ошеломлен. Так просто? А еще меня радовало, что организм перестал на нее так бурно реагировать. Видимо стресс от обстановки.

— Это… крайне неожиданно, сударыня.

— Жизнь вносит свои поправки в наши планы, — отрезала она, и в ее голосе я уловил едва заметную горечь. — Все необходимые бумаги и доверенность от мужа у меня. Я бы предпочла закончить с этим как можно скорее. Назовите день.

Она говорила безупречно вежливо. Такое ощущение, что она избавлялась от дома, а не продавала. Странно. Очень странно.

Я получил то, что хотел. Мне отдали дом, как откупаются от назойливого просителя. И что-то в ее взгляде заставило меня почувствовать себя именно им.

— Я буду к вашим услугам в любой день, — сказал я, стараясь говорить так же отстраненно. — Все документы будут оформлены на имя Григория Пантелеевича.

Она коротко кивнула и, извинившись, отошла. Я остался с неприятным осадком.

Не успел я ничего сказать Воронцову, как к нам, расталкивая толпу, приблизился грузный генерал в маске Бахуса.

— Алексей Кириллович, голубчик! — проревел он. — Так вот он, ваш мастер-чудотворец! Сейчас только о нем и говорят!

— Он самый, ваше превосходительство, — спокойно представил меня Воронцов. — Генерал Громов. Артиллерия.

Генерал смерил меня взглядом, в котором пьяное веселье боролось с трезвой оценкой.

— Чудеса — это прекрасно! Но меня интересует другое, — пробасил он. — Скажи мне, умник, отчего пушку после сотни выстрелов разрывает к чертям? Говорят, металл «устает». Это как? Он что, на караул ходил?

Вопрос был издевательским, благо я уловил в нем неподдельную боль практика.

— Представьте, ваше превосходительство, — ответил я, — что ствол — это человек, которого постоянно бьют. Снаружи синяков может и не быть, а внутри кости трескаются. Сначала маленькие трещинки, волоски. Но удар за ударом — и однажды кость ломается. Так и с металлом. Он не устает, он ломается изнутри. Ему нужна упругость. Чтобы он мог принять удар, прогнуться и вернуться в исходное состояние, а не треснуть.

Я говорил о накоплении дефектов в кристаллической решетке, но облекал это в понятные ему образы. Маска Бахуса была неподвижна. При этом я видел, как внимательно слушают меня его глаза.

— Упругость… Ломается изнутри… — пробормотал он. — Черт побери, звучит толково. Очень толково. Зайдите ко мне на Литейный на днях, молодой человек. Есть у меня пара образцов… шведских. Поглядите на них своим глазом. Может, и впрямь что путное скажете.

Он с силой хлопнул меня по плечу, из-за чего я чуть не выронил бокал, и, довольный, двинулся дальше.

Я посмотрел на Воронцова. Он стоял с непроницаемым лицом.

Время в этом золоченом аквариуме текло иначе. Оно то застывало в вязкой патоке пустых разговоров, то неслось вскачь под звуки оркестра. Я был канатоходцем, идущим над пропастью, и только присутствие Воронцова где-то рядом служило мне страховкой.

И вот куранты ударили полночь. Новый, 1808 год. Зал взорвался звоном бокалов. Императрица сняла свою маску, и сотни лиц обнажились. Игра закончилась.

Началась церемония подношения даров. Когда камергер коснулся моего плеча, я почувствовал, как ноги стали чужими. Весь этот огромный, сверкающий зал смотрел на меня. На безымянного мастера в старомодном парике. В руках я сжимал простой футляр.

Я опустился на одно колено перед Марией Фёдоровной.

— Ваше Императорское Величество, позвольте преподнести вам скромный плод моих трудов.

Она с любопытством открыла футляр. На бархате лежала моя авторучка. По залу пронесся шепот. Изящно. Но не более. Похоже по стилю на ее чернильницу, которая находилась тут же, возле трона. Там возле кипы бумаг она служила владельцу, являясь и украшением.

— Это перо, Ваше Величество, — сказал я, поднимаясь, — которое не ведает, что такое чернильница.

На глазах у всего двора я продемонстрировал механизм. Как чернила втягиваются внутрь. Как перо оставляет на бумаге идеальную, непрерывную линию. Императрица ахнула. Она взяла ручку и с явным удовольствием вывела свой сложный, витиеватый вензель. Без единой кляксы.

— Чудо! Оно пишет само! — ее восторг был искренним и громким.

Эффект был подобен взрыву. Придворные, забыв о чинах, хлынули к помосту. Я видел лица. Искаженное от зависти и злобы лицо Дюваля. Сложное выражение на лице Оболенского — смесь гордости за своего протеже и досады от того, что его «игрушка» обрела собственную волю. Одобрительный бурчание генерала Громова.

Императрица что-то шепнула своему секретарю и снова повернулась ко мне. Ее голос зазвучал торжественно.

— За столь искусную работу и за ум, что служит красоте и пользе, я объявляю Мастера Григория Пантелеевича моим личным ювелиром!

Я чуть челюсть не уронил. Это было объявление личного покровительства. Любой, кто отныне посмел бы тронуть меня, становился личным врагом Вдовствующей императрицы.

— И в знак моего благоволения, — продолжила она, — примите это. На развитие вашего таланта.

Она протянула мне тяжелый, туго набитый кошелек из красного бархата. Я поклонился, принимая дар. Это было очень неожиданно.

Когда страсти улеглись, и гости начали разъезжаться, меня нашел Воронцов.

— Вы сегодня выиграли знатную битву, — сказал он без иронии. — А теперь пора отдохнуть. По-настояшему.

Я был выжат до капли, но его предложение заинтриговало.

— Есть в Петербурге одно место, — понизил он голос. — Там нет титулов и масок. Там собираются люди, которые на самом деле плетут ту самую «паутину», о которой шепчутся во дворце. А мы с вами пришли посмотреть на пауков. Поехали.

Это было предложение, от которого веяло интригой. Я согласился.

Перед выходом я снял тяжелую маску саламандры. Я смотрел на нее с интересом.

«Создание, рожденное в пламени, для того, кто повелевает огнем».

В моей голове вдруг родилось Имя. Не для меня. Для моего дела, для будущего дома на Невском.

Дом «Саламандра». La Salamandre.

Звучало. Я бережно убрал маску во внутренний карман сюртука. Она стала символом. Думаю, в свете последних событий, такое название ювелирного дома будет отличным брендом.

Мы сели в закрытые сани. Кучер погнал лошадей по темным, незнакомым переулкам. Я пытался запомнить дорогу, но быстро сдался. Наконец сани остановились у высокого, глухого особняка без вывески. Швейцар в темной ливрее беззвучно открыл тяжелую дверь. Изнутри пахнуло дорогими духами, табаком, вином, и донеслась тихая музыка и женский смех.

Я с вопросом посмотрел на Воронцова. Он усмехнулся.

— Парадный Петербург вы видели. Пора познакомиться с его изнанкой. Она куда интереснее и, уж поверьте, влиятельнее.

Я шагнул через порог. Это был храм порока и власти, самое сердце теневой империи. Воронцов привел меня сюда, чтобы показать, как на самом деле работают шестеренки этого мира. И, возможно, чтобы сделать меня одной из них. Я зашел внутрь, и меня встретил запах французских духов.

Циник во мне сразу сказал, что меня привели в дорогущий бордель.