Ювелиръ. 1808

Глава 9

Утро после императорского пари было неоднозначным. Моя «Саламандра», дала трещину, разделившись на два враждующих мира. По одну сторону тяжелой дубовой двери, в сверкающем торговом зале, царила моя стихия: прохлада, тишина, аромат дорогого воска и морозная свежесть, которую заносили на мехах редкие посетители. Здесь все подчинялось логике и красоте. По другую же сторону, во дворе, начинался ад. Оттуда несся грохот, рваный ритм молота о наковальню и сердитое ворчание — презрев моих мастеров, Иван Петрович Кулибин в одиночку раздувал горн, начиная свою личную войну с металлом. Как и с кем он договорился, чтобы притащили материалы для горна за такой промежуток времени — для меня тайна.

Изображая радушного хозяина для графини Зубовой, я за конторкой проводил экспресс-диагностику ее фамильных драгоценностей. Так, посмотрим… камни чистые, «первой воды», однако огранка — «роза». Прошлый век. Явное наследство. Оправа тяжеловесная, золото почти красное — меди не пожалели. Экономили, даже когда сорили деньгами. Вся эта конструкция держится на честном слове да паре крапанов, готовых вот-вот разжаться. Продать боится — память. Носить — уже неприлично. Классический случай «собаки на сене».

— Мы вернем им голос, ваше сиятельство, — раскладывая перед ней эскиз, убеждал я. — Дадим воздуха, легкости. Камень должен парить, а не лежать на груди булыжником. Платина даст холодный блеск, который заставит их внутренний огонь вспыхнуть с новой силой.

Она слушала, затаив дыхание, лицо аж засияло. Отобразить в драгоценностях это ее настроение — вот в чем состояла моя работа.

Тяжелая дверь со двора распахнулась так резко, словно по этому гладкому паркету провели грубым напильником. Неся с собой облако угольной пыли, в зал ввалился Кулибин. Лицо в саже, руки по локоть черные, кожаный фартук прожжен в нескольких местах. Не удостоив меня и взглядом, он прошагал в сторону графини.

Остановившись, он с прищуром оглядел ее, будто перед ним была непонятная конструкция. Его взгляд впился в ее колье.

— Разрешите, матушка, — пробасил он и, не дожидаясь ответа, протянул свою мозолистую, черную от металла ладонь. Графиня, оцепенев от такой наглости, машинально сняла колье и вложила ему в руку.

Кулибин взвесил украшение, подбросил его несколько раз, как мешок с картошкой.

— Экая тяжесть! На шее-то носить — всё равно что кандалы. Золота сюда навалили без толку, будто мост строили, а не побрякушку. Шею-то не ломит к вечеру? То-то же. Наш-то умелец из этой вот штуковины три таких же сделает, да еще и легче будут! Что есть то есть, ему только с побрякушками возиться.

Графиня ахнула. Я мысленно закатил глаза. Старик-то, конечно, был прав — даже он, не ювелир, видел инженерный просчет в работе старых ювелиров. Однако общаться так с клиенткой! Ох, и намучаюсь я с этим гением.

С непроницаемым лицом из-за колонны выскользнула Варвара Павловна и тихо приказала Прошке, дежурившему у входа:

— Прохор, проведи Ивана Петровича на кухню, блины готовы. Горячие.

Однако графиня Зубова, оправившись от первого шока, оказалась дамой не робкого десятка. Она смерила Кулибина оценивающим взглядом и игриво поинтересовалась:

— А вы, сударь, я погляжу, не только в механизмах, но и в женских шеях толк знаете?

Кулибин, не уловив иронии, серьезно кивнул и вернул ей колье.

— В тяжестях, матушка, в тяжестях. Лишний вес — враг любого дела, что в самобеглой коляске, что на дамской шейке.

Я постарался отвлечь Зубову, поглядывая на удаляющуюся фигуру Кулибина, которого вели поесть блины.

Когда графиня, оставив за собой облако пудрового аромата, наконец отбыла, день покатился под откос. Мой же замысел обернулся ловушкой. Я хотел создать театр, но забыл, что в нем нужны не только режиссер и актеры, но и билетеры.

Весь день я разрывался между двух огней. То мелкий вельможа битый час выматывал нервы, торгуясь из-за серебряных запонок, чтобы в итоге уйти ни с чем. То приходилось гасить конфликт между Кулибиным и Степаном, моим мастером: привыкший считать себя главным по железу, Степан едва не сошелся в кулачном бою с гением, который без обиняков обозвал его работу «бабьей» и отобрал самый удобный молот.

Я должен стоять здесь, в зале, улыбаться и продавать безделушки, пока в голове гудят формулы, а во дворе старый черт пытается заново изобрести колесо. Варвара Павловна, при всем ее гении, — фельдмаршал тыла, а не авангарда. Она способна управлять стройкой и вести счета, однако продавать легенду — не ее стезя. Мне нужен человек на передовую. Актер, искуситель, который сможет отличить настоящую нужду от пустого любопытства. Но где такого взять в этом мире лавочников и приказчиков? Нужно будет навестить Элен, думаю, у нее будет пара мыслей на этот счет.

Ночь принесла выстраданное одиночество. В тишине дома я поднялся в свой кабинет и зажег свечу. Ее дрожащий свет выхватил из полумрака листы бумаги, увлекая меня в единственное, что имело сейчас значение, — в холодный, беспощадный мир цифр.

Именно там, в тишине, меня и накрыло отчаяние, что приходит от усталости. Шаг за шагом я методично вскрывал суть императорского пари, и с каждым новым разрезом надежда умирала.

Сначала — требуемая мощность. Я мысленно поставил на рычаги двух моих гвардейцев, Семена и Луку. Потом еще двоих. И еще… Картинка получалась абсурдная: условно, чтобы забросить ведро воды на крышу Зимнего, мне понадобится взвод солдат, качающих один несчастный насос. Император не просил построить галеру. В цифрах этот абсурд выглядел так: высота конька — около восемнадцати метров, поток — ведро в секунду. Итоговая мощность — не меньше трех-четырех лошадиных сил. Приговор.

Затем — доступная мощность. В памяти всплыли ощущения из прошлой жизни: работа на станке, усталость в мышцах, предел. Два здоровых мужика, работая на износ, выжмут из себя чуть больше одной «лошади». И то — лишь на несколько секунд. Дальше силы начнут таять, как снег на ладони. Разрыв между нужным и возможным оказался не просто большим — он был абсолютным. Все равно что пытаться расколоть гранит молоточком для чеканки. Усилие есть, а толку ноль.

Прямой привод невозможен. Вывод был беспощаден. Любой, даже самый совершенный поршневой насос Кулибина, был обречен. Скомкав лист с расчетами, я швырнул его в темный угол и подошел к окну. Внизу чернел Невский. Редкие фонари выхватывали из темноты пролетающие сани. Город жил своей жизнью, не ведая о моих проблемах, и я почти физически ощутил на себе насмешливую улыбку императора. Он подсунул нам нерешаемую задачу. Чтобы сломать. Чтобы показать, чего на самом деле стоит наша гордыня. Или он так хотел «привязать» нас к его проектам?

Я налил в стакан воды. От резкого движения на дне заплясали крошечные пузырьки воздуха, рвущиеся вверх, к свободе. В голове возникла дурацкая картинка из детства: я надуваю воздушный шарик, а потом отпускаю, и он с визгливым шипением носится по комнате. Неуправляемая, бесполезная сила… зато какая мощная!

Этот детский образ зацепил.

Хорошо, Толя. В лоб не получается. А если обойти? Если я не могу генерировать нужную мощность в реальном времени, могу ли я ее… накопить заранее?

Накопить. Аккумулировать. Пружина? Нет, слишком громоздко. Гиря? Неэффективно. А если… воздух? Как в том шарике. Он ведь сжимается. Вода — нет. Закон Бойля-Мариотта. Бросившись обратно к столу, я разгладил скомканный лист и на обратной стороне начал быстро набрасывать схему.

Вот оно! Пневматический аккумулятор!

Идея оказалась до смешного простой. Я не буду создавать энергию — я буду одалживать ее у времени. Я потрачу десять минут слабой, неспешной работы двух человек, чтобы сконцентрировать всю их мощь в одном коротком, тридцатисекундном сверхмощном выбросе.

Обман? Ну уж нет. Правила пари выполнены. Хитрость. Единственный путь.

Радость от найденного решения была острой. Однако ее тут же сменила более сложная проблема — из мира людей, а не физики. Как заставить гордого, упрямого Ивана Петровича Кулибина, презирающего мои «бумажные выдумки», строить машину по чертежам какого-то «пустозвона»? Он никогда не согласится. Он будет до последнего биться над своим поршневым насосом, пока не провалит пари и не утянет меня за собой на дно.

Тяжелая голова и вкус вчерашнего отчаяния — таким я встретил утро. Ночь, проведенная в обнимку с расчетами, выпила все соки, оставив после себя лишь пустоту. Спустившись в торговый зал выжатым лимоном, я тут же попал под хмурый взгляд Варвары, уже распоряжавшейся у конторки.

— Григорий Пантелеич, на вас лица нет, — произнесла она тоном, не терпящим возражений. — Мешки под глазами — хоть картошку в них носи. Идите-ка к себе, поспите пару часов. С посетителями я денек и сама справлюсь.

Спорить с ней было бессмысленно. Да и права она. Я поплелся наверх и свалился в кровать прямо в одежде.

Проснулся после обеда, покрутился в зале, клиентов не было, зато под вечер заявился Воронцов. Войдя, он принес с собой запах мороза и смерил меня насмешливым взглядом.

— Ну и видок у тебя. Словно всю ночь с русалками на Неве хороводы водил. Хватит киснуть в четырех стенах. Пойдем, проветримся. Я покажу тебе кое-что.

Его дружеская ирония взбодрила. Я накинул сюртук и под одобрительный взгляд Варвары поплелся за Алексеем.

Через черный ход мы нырнули из парадного Невского в его темную, зловонную изнанку, мимо остывшего горна Кулибина. Мы шли по щелям между домами. Мне казалось, что можно дотянуться руками до обеих стен, над головой висел узкий клочок о неба. Воняло так, что слезились глаза. Безнадега будто въелась в стены домов, где люди перестали мечтать. Да уж, знатные виды Петербурга.

Мы остановились в тени напротив неказистой и оживленной чайной. В глаза сразу бросался диссонанс: у грязного, обледенелого крыльца останавливались слишком дорогие, ухоженные кареты, из которых, озираясь, выходили солидные господа и тут же исчезали внутри.

— Не простая чайная, — произнес я.

Воронцов одобрительно кивнул. Указав на только что подъехавшую карету, из которой вышел грузный, уверенный в себе человек в бобровой шапке, он пояснил:

— Вовремя мы. Граф Фёдор Васильевич Ростопчин. Недавно вернулся в Петербург. Умен, деятелен и люто ненавидит все новое, особенно идеи Сперанского. Считает их французской заразой.

Минуту спустя к крыльцу подошел другой человек, в мундире.

— Обер-полицмейстер Эртель. Его глаза и уши в городе.

Я пытался вспомнить что помню про указанных лиц, но что-то не очень хорошо получалось.

— Ростопчин собирает вокруг себя всех недовольных реформами, — продолжил Алексей. — А для большой политики нужны большие деньги. Теперь, — он сделал паузу, — смотри, кто у них казначей.

К чайной подкатил простой и крепкий возок. Из него вышел Артамон Сытин, подрядчик по пожарным трубам. Держался он уверенно, по-хозяйски, и бросил монетку нищему явно чтобы показать свою власть, а не из жалости.

— Сытин поставляет гнилые рукава. Он же поставляет Ростопчину наличные. А взамен получает полную безнаказанность. Его люди не тушат пожары, Григорий. Они ими управляют. Приезжают без воды, с «испорченными» помпами. Ждут, пока огонь разгорится, а потом вымогают деньги у погорельцев. Кто не платит — сгорает дотла. Такое редко, конечно бывает, в основном — явные недруги «больших» людей.

Значит, я мешаю воровать. Более того, я лезу в карман к людям, которые решают, кому завтра править Россией. За такое не бьют канделябром по голове. За такое стирают в порошок, не оставляя даже имени.

Обратно мы возвращались в тишине. Мой жизненный опыт опыт подсказывал, что лобовая атака на такую систему — глупость. Победить их как ювелир я не смогу. Я должен переиграть их как стратег.

Вернувшись в мастерскую, я уселся в кресло на втором этаж и лениво поглядывал в вниз через стеклянную стену.

Для врагов угроза — это я, Григорий Пантелеевич. За мной они и следят. А этот старый, ворчливый механик для них — безобидный чудак, живая реликвия. В этот миг Кулибин из проблемы превратился в решение. В мое главное оружие, в щит, идеальное прикрытие.

Пусть все, и враги в том числе, сосредоточат свое внимание на последней гениальной работе великого Кулибина. Пусть они следят за ним, за его насосом, за его ворчанием во дворе. А я нанесу удар оттуда, где его не ждут.

Но тут еще требовалось решить проблему вовлечения Кулибина в мою орбиту. План, прямо скажем, был грязный. Манипулировать стариком, было мерзко. Но шестьдесят пять лет жизни, а особенно последние месяцы, научили меня: когда на кону стоит всё, сантименты — непозволительная роскошь. Я не мог позволить его упрямству похоронить нас обоих.

Два следующих дня я не выходил из своей лаборатории, превратив ее в операционную, где готовился к сложнейшей манипуляции. Прежде чем запереться, я выглянул в торговый зал. Внизу Варвара Павловна с ледяным спокойствием объясняла какому-то разгневанному барону, почему его заказ будет готов на день позже: «Форс-мажорные обстоятельства государственного значения, ваше сиятельство». Тыл был надежно прикрыт.

Кулибину я был не нужен, поэтому какое-то время у меня есть. Я строил ловушку для гения. Каждая деталь в ней имела двойной смысл. Корпусом стала толстостенная аптекарская реторта из богемского стекла. Работая с ней, я ловил себя на мысли, что обращаюсь нежнее, чем с самым дорогим алмазом. Она должна была треснуть, но не взорваться — красивый, наглядный провал. Мембрану я склеил из нескольких слоев тончайшего шелка, пропитывая их липким, вонючим раствором каучука, который я раздобыл у торговца редкостями — Савельича. Единственное успокоение я находил в привычной, микронно точной работе, вытачивая из латуни насос и клапаны.

Когда все было готово, я пригласил Кулибина в лабораторию, нарочито подчеркивая контраст с его грязной уличной кузней.

— Иван Петрович, — обратился я тоном прилежного и сомневающегося ученика. — Мои расчеты говорят, что давление можно накопить. Но бумага не знает жизни. Нужен ваш глаз практика, чтобы найти изъян.

Он вошел, оглядел мою стеклянную конструкцию с презрительной усмешкой.

— Опять твои аптекарские штучки? Ну, давай, показывай свой фокус. А то я уже думал, ты там от страха в своей норе забился.

Мы начали эксперимент. Кулибин, с видом человека, делающего великое одолжение, взялся за ручку насоса. Процесс пошел. Вода поступала в реторту, сжимая воздух. Ртутный столбик в манометре медленно и уверенно полз вверх. Скепсис на лице Кулибина начал отступать под натиском любопытства.

— Три атмосферы… Четыре… — комментировал я показания.

Давление достигло расчетной отметки.

— Держит! — с наигранным триумфом воскликнул я.

Резко открыв выпускной кран, я выпустил напор: мощная, резкая струя воды вылетела из сопла, с металлическим звоном ударив в медный таз на другом конце лаборатории. Принцип был доказан.

И в ту же секунду ловушка захлопнулась.

Раздался тихий, отчетливый треск. По стеклу реторты мгновенно разбежалась изящная паутина трещин, а из-под латунного хомута одновременно забили тонкие, как иглы, струйки воды.

Кулибин смотрел на треснувшее стекло и на лужицу, расползавшуюся по чистому полу. На его лице не было злорадства, что радовало. Зато было видно профессиональное удовлетворение диагноста, чей мрачный прогноз полностью подтвердился.

— Стекло! Что ты ждал от стекла? У него нет души, оно хрупкое. И тряпка твоя… шов не выдержал, — проворчал он, подсознательно признавая саму идею. — Принцип-то твой, может, и верен. Да только исполнение — мальчишеское баловство.

Прежде чем я успел разыграть свою сцену капитуляции, он ткнул в мою конструкцию мозолистым пальцем.

— Хорошо, теоретик. А как ты собираешься эту бочку на морозе отогревать, когда в ней вода замерзнет? А? Бумажка твоя об этом что говорит?

Он проверял меня, смотрел, думаю ли я о реальной жизни, а не только о формулах.

— Паяльной лампой, — ответил я без запинки. — Спиртовой. Я сделаю чертеж.

Он крякнул, явно не ожидая такого ответа. Вот теперь можно было наносить главный удар. Я с сокрушенным видом развел руками.

— Вы правы, Иван Петрович. Абсолютно правы. Мои расчеты не учли слабости материала. Я могу рассчитать давление, но не знаю, как сделать котел, который его выдержит.

Это был акт капитуляции теоретика перед практиком.

Кулибин нахмурился. Он смотрел то на меня, то на дверь, видимо вспоминал свою «кузню».

— Потому что ты думаешь, как аптекарь! Лить он собрался! Давлением любой твой шов разорвет! Здесь ковать надо, понимаешь? Ко-вать! Чтобы металл жил, тянулся, а не лопался, как стекло твое дурацкое.

Взяв кусок угля, он на чистой дубовой доске, лежавшей на верстаке, начал делать первые, уверенные наброски. Надо же, все-таки пользуется банальными эскизами.

— Дурак, котел нужно не лить, а ковать. Из меди. В два слоя. Со швом в замок, как на добром самоваре… А эту, как ты сказал…

— Мембрану.

— Да, «мембрану» твою… кожу нужно брать, бычью кожу, да вываривать в сале, чтобы податливой была…

Кулибин не замечая этого начал воплощать идею, улучшать, делать своей. Он уже не спорил с ней.

Ловушка захлопнулась.