Воронцов. Перезагрузка. Книга 4

Глава 7

На следующий день, с самого утра, мы собрались и поехали к родителям в родительский дом. День выдался ясный, почти безоблачный, и солнце щедро заливало золотистым светом пыльную дорогу, по которой мы ехали в семейной карете, присланной отцом специально по такому случаю. Машка всю дорогу нервничала, теребила кружево на рукаве и то и дело поправляла прическу, хотя та и без того была безупречна.

— Да не переживай ты так, — сказал я, накрывая её руку своей. — Теперь уже всё решено, не выгонят же они нас?

— А вдруг я им не понравлюсь? — тихо спросила она, впервые на моей памяти выглядя по-настоящему неуверенной. — Может, они только для виду согласились, а на самом деле…

— Тогда мы просто уедем обратно, — отрезал я. — Я же не маленький мальчик, чтобы родительского одобрения выпрашивать.

Хотя, говоря по правде, мне и самому было не по себе. Одно дело — получить формальное благословение в церкви, при всех, когда отказать было бы почти невозможно. И совсем другое — приехать в родительский дом, где не то, что все, а каждый угол помнит тебя сорванцом в разорванных штанах, и представить свою невесту, девушку из совсем другого круга.

Родительский дом показался на горизонте — большой, основательный, с колоннами у входа и окнами из слюды, выходящими в сад. Я вдруг увидел его глазами Машки — богатый, почти дворянский, совсем не похожий на тот купеческий дом, где она выросла.

Но волновались мы напрасно. У самого крыльца нас встретила Агафья Петровна, моя нянька, та самая, которую я увидел первой, очнувшись в этом, ставшем мне уже родным мире.

— Сыночек! Кровинушка! Вернулся! — запричитала она, заключая меня в объятия. — А я верила, что у тебя всё получится и батюшка простит за пригрешения твои.

Я отмахнулся, чувствуя, как к горлу подкатывает ком:

— Всё хорошо, нянечка. Вот, познакомься, моя жена, Маша.

Агафья Петровна всплеснула руками, окинула Машку пристальным взглядом с головы до ног, и вдруг, к моему изумлению, заключила её в такие же крепкие объятия, как и меня.

— Красавица! Настоящая боярыня! А глаза-то какие умные! Давно пора было нашему Егорушке остепениться. Пойдемте, пойдемте в дом, заждались вас уже все.

Машка, растроганная таким приёмом, улыбалась сквозь выступившие слезы, и я видел, как с её плеч словно упал тяжелый груз. Первое испытание она прошла — нянюшка, приняла её как родную.

В просторной прихожей, где на стенах висели охотничьи трофеи отца и темнели старинные портреты предков, нас ждали родители и бабушка. Я невольно расправил плечи, готовясь к холодному приёму, но, к моему удивлению, отец шагнул вперёд и крепко обнял меня.

— Не ожидал, сын, — сказал он, и его голос, обычно властный и суровый, звучал необычно мягко. — Думал, что уже не станешь на путь истинный, а оно вот как вышло. Рад за тебя, искренне рад. Ты уж прости, что набросился на тебя так при встрече, не ожидал тебя встретить, дела пошли плохо, буквально перед встречей состоялся диалог с купцами не самый приятный. А тут ты со своей свадьбой, уж не серчай на меня. И Маша твоя пусть не держит зла.

Мы еще раз обнялись, и я почувствовал, как что-то давно застрявшее в груди отпускает, растворяется.

— Как уже случилось, — сказал я примирительно, — хорошо, что сейчас всё наладилось.

Подошла матушка и, утирая слезу кружевным платочком, тоже обняла меня, а потом Машеньку. Она выглядела растроганной до глубины души.

— Машенька, деточка, — говорила она, держа руки моей невесты в своих, — ты уж прости нас за всё. Мы люди старой закваски, не всегда понимаем, как нынче молодежь живёт. Но я вижу, Егорушка наш выбрал достойную девушку. Добро пожаловать в семью.

Бабушка, сидевшая в своём любимом кресле у окна, подозвала нас к себе. Несмотря на возраст, она сохранила ясный ум и цепкий взгляд, от которого, казалось, не могло укрыться ничего.

— Ну-ка, подойди ближе, голубушка, — сказала она Машке, — дай на тебя посмотреть.

Машка приблизилась и, к моему удивлению, опустилась перед бабушкой на колени, склонив голову для благословения. Бабушка положила сухую, покрытую старческими пятнами руку на Машкину голову.

— Хорошая девка, — сказала она удовлетворенно, — крепкая. Такая и род продолжит достойно. Благословляю вас, дети мои. Рада, что внук мой за голову взялся наконец. Давно пора было.

После этого нас повели в гостиную, где уже был накрыт стол для чая. Машка держалась с удивительным достоинством — не заискивала, но и не дерзила, отвечала на вопросы прямо и с умом, и я видел, как в глазах родителей растёт уважение к моей избраннице.

К ужину к нам присоединились ещё несколько родственников, живших неподалеку — двоюродные братья отца с жёнами, его сестра с мужем. Все хотели посмотреть на девушку, сумевшую заполучить в мужья блудного сына семейства. Машка и тут не сплоховала — держалась просто, но с тем достоинством, которое не купишь ни за какие деньги.

Ужинали в столовой при свечах, и старинное серебро поблескивало в их мягком свете. Разговор тёк неспешно — все спрашивали, как дела в Уваровке, бабушка тоже любопытствовала, она там совсем давно была.

— А в доме-то каком живете? — интересовалась матушка, накладывая Машке румяный пирог с грибами.

— Дак в бабушкином, — ответил я, — но к осени или новый поставлю или этот утеплим и уже на будущий год новый возведем. Да и хозяйство растёт, работников прибавляется, надо всех разместить с удобством.

— Это правильно, — кивнула матушка, — о людях нужно заботиться. От того и достаток в доме.

С отцом разговор зашёл о делах. Я особо не распространялся на счёт стекла, но про лесопилку он сам спросил — видать, навел справки у своих знакомых купцов.

— Говорят, ты лес заготавливать начал? — спросил он, подливая мне наливки собственного приготовления, тёмно-вишнёвой, густой как кровь.

Я подтвердил, что стал лес заготавливать и на доски распиливать.

— Дело хорошее, — одобрил отец, — особенно сейчас, когда строительство везде идёт. Ты с кем торгуешь-то? С Игнатьевым, поди?

Я рассказал о своих торговых делах, умолчав, конечно, о конфликтах с местными купцами. Незачем родителей тревожить.

— Вот только с людьми беда, — пожаловался я, — даже с города стал переманивать. Желающих не так много, как нужно.

— Да, наслышан, — кивнул отец. — У самого такая же проблема. Все норовят в город уйти, полегче работу искать.

Он задумался, покрутил в пальцах серебряную рюмку, словно взвешивая что-то, и вдруг сказал:

— А что, если я тебе пару семей со своих деревень отдам? Есть у меня Ивановка и Петровка, не близко к твоим местам, но и не так чтоб совсем далеко. Там народ работящий, но земли маловато, теснятся. Я бы мог отпустить несколько семей, если обещаешь обустроить их как следует.

Я даже не сразу поверил своим ушам. Отец, который готов был меня сватать за непонятно кого лишь бы на пять тысяч озолотиться, теперь сам предлагал мне людей?

— Конечно, — согласился я, стараясь не выдать своего изумления, — обустрою как положено. И жильё справное, и работа по силам.

— Ну вот и порешили, — кивнул отец. — После свадьбы отправлю к тебе старосту, пусть всё оформит как следует.

Машка, слушавшая наш разговор, просияла. Она-то понимала, что это значит — отец признал меня не просто блудным сыном, вернувшимся в семью, но хозяином, которому можно доверить людей.

После ужина женщины ушли в гостиную, а мы с отцом остались в кабинете, куда он пригласил меня для более серьёзного разговора. Там, за бокалом старого вина, припасенного для особых случаев, он вдруг сказал:

— Ты не думай, сын, что я не знаю, как тебе досталось твоё дворянство и боярство для твоей Машеньки. Губернатор-то хоть и молчит, но люди говорят.

Я напрягся, готовый защищаться, но отец лишь усмехнулся:

— Да не кипятись ты. Я не в упрёк это говорю. Наоборот, уважаю. Не каждый сумеет так повернуть дело. Значит, есть в тебе деловая хватка.

Он отпил вино и посмотрел на меня долгим взглядом:

— Только помни, сын: с властями дружить — дело тонкое. Сегодня они тебе помогают, а завтра могут и спросить за это. Будь осторожен. И если что — знай, что отчий дом для тебя всегда открыт.

В этих словах я услышал не только предостережение, но и признание — признание меня как равного, как мужчины, способного принимать решения и нести за них ответственность. И это признание было дороже любых титулов и званий.

Поздно вечером, когда мы с Машкой наконец остались одни в отведённой нам комнате, она села на край кровати и вдруг разрыдалась — не от горя, а от переполнявших её чувств.

— Они приняли меня, — шептала она сквозь слезы, — по-настоящему приняли. Я так боялась, что они будут смотреть на меня свысока, считать недостойной…

Я сел рядом и обнял её за плечи:

— Глупенькая, как они могли не принять тебя? Ты ведь теперь боярыня Мария Фоминична, жена их сына. А кроме того, — добавил я, целуя её мокрую от слёз щеку, — ты просто самая лучшая девушка на свете. И они это сразу поняли, потому что не дураки.

Машка засмеялась сквозь слезы и прижалась ко мне, и в этот момент я почувствовал себя по-настоящему счастливым человеком — у меня была любимая женщина, уважение родителей и своё дело, которое с каждым днём росло и крепло. Что ещё нужно человеку для счастья?

А утро началось с традиций, которые я в своем двадцать первом веке и отродясь не знал. Одним словом — свадьба в родительском доме.

Разбудили нас ещё до рассвета — точнее, разбудили меня, ибо Машенька, как выяснилось, давно уже была утащена тётками и их сёстрами для каких-то таинственных приготовлений. Я же имел сомнительное удовольствие быть поднятым с постели своим новоиспечённым дядюшкой Степаном, который, судя по запаху, успел с утра пораньше приложиться к хмельному.

— Вставай, вставай, купец заморский! — гаркнул он, срывая с меня одеяло. — Готовься выкупать женушку свою!

— Какой ещё выкуп? — промычал я, пытаясь нащупать одеяло. — Мы уже венчаны.

Степан расхохотался так, что заходили ходуном стены.

— Это по церковному закону вы повенчаны, а по нашему, по родовому, ещё надобно выкуп заплатить! Уж не думал ли ты, что тебе такая красавица, как Машенька, даром достанется?

Я застонал и сел на кровати. Голова после вчерашнего гудела, как церковный колокол. Впрочем, вспомнив минувшую ночь, я не мог не улыбнуться.

— Вижу, вижу, вспомнил что-то приятное, — подмигнул Степан. — Ну-ка, одевайся быстрее, жених! Внизу уже все собрались.

— Кто — все? — спросил я, натягивая порты.

— Как кто? Родня, конечно! Тётки, дядьки, кумовья, сватья… Всех и не упомнишь! А ты думал, свадьба — это только «да» в церкви сказать? Э, брат, у нас так не делается!

Наскоро умывшись и одевшись, я спустился вниз и оторопел. Горница была полна народу — большей частью незнакомого. Судя по нарядам, тут собрались представители всех сословий — от зажиточных купцов до бояр. Увидев меня, толпа разразилась приветственными криками:

— Жених идёт! Жених пожаловал!

Я растерянно улыбался, пытаясь понять, что от меня требуется. На помощь пришёл Фома, вынырнувший из толпы с кружкой сбитня в руках.

— Вот, выпейте для храбрости, — шепнул он, сунув мне в руки дымящийся напиток. — Сейчас начнётся.

— Что начнётся? — так же шёпотом спросил я.

— Выкуп невесты, — хмыкнул Фома. — Вам предстоит пройти испытания, чтобы доказать, что вы достойны Машеньки.

Я едва не поперхнулся сбитнем.

— Но мы же уже… — начал было я, но Фома только махнул рукой.

— Знаю, знаю. Но традиция есть традиция. К тому же, людям повеселиться хочется. Вы уж не подкачайте.

И началось. Сначала меня заставили отгадывать загадки — одна заковыристее другой, при чем это все с учетом на начало девятнадцатого века. Потом пришлось пить из чаши, в которой, клянусь всеми святыми, была не медовуха, а какое-то зелье, от которого язык прилип к нёбу, а глаза едва не выскочили из орбит. Затем последовали силовые испытания — поднять мешок с мукой, перетянуть канат со Степаном (которого я, к его изумлению, всё-таки одолел), станцевать вприсядку (тут я, признаться, выглядел не лучшим образом).

И всё это сопровождалось требованиями выкупа: то платок шёлковый подай, то монету серебряную, то конфеты заморские. К счастью, я, наученный Фомой, заранее набил карманы всякой всячиной, так что отделывался малой кровью.

Но самое странное ждало впереди. После всех испытаний меня усадили на лавку и завязали глаза платком.

— А теперь, барин, — пропела одна из тёток, рыжая и румяная, как наливное яблочко, — ты должен среди десяти девиц узнать свою суженую! По рукам, по голосу, по запаху — как хочешь, только не ошибись!

— А если ошибусь? — спросил я, чувствуя, как к горлу подкатывает паника.

— Тогда придётся тебе жениться на той, кого выберешь! — расхохотался кто-то из толпы, и все подхватили этот смех.

Я сидел с завязанными глазами, а передо мной, судя по шороху платьев и приглушённым хихиканьям, выстроились в ряд девушки. Одна за другой они подходили ко мне, давали дотронуться до своих рук, что-то шептали на ухо. Я честно пытался угадать по запаху волос, по нежности кожи, по дрожанию голоса — ту единственную, которую уже знал каждой клеточкой своего тела.

Когда подошла седьмая по счёту девушка, сердце моё забилось чаще. Запах лаванды и ещё чего-то неуловимого, присущего только ей… Тонкие пальцы, чуть дрожащие в моих ладонях… И едва слышный шёпот: «Это я, глупый».

— Вот она, моя жена! — воскликнул я, срывая повязку.

Передо мной стояла Машенька — раскрасневшаяся, с блестящими глазами, в праздничном сарафане, расшитом жемчугом и бисером. Волосы её были заплетены в сложную косу и уложены короной вокруг головы. Она была так хороша, что у меня перехватило дыхание.

Толпа разразилась одобрительными возгласами. Тётки утирали слёзы умиления, мужики радостно требовали ещё вина ради такого случая.

— А что, если бы я не угадал? — шепнул я Машеньке, когда она села рядом со мной.

— Я бы тебя прибила, — так же шёпотом ответила она, улыбаясь. — А потом всё равно забрала бы к себе.

Только к обеду мы сели за стол. Он ломился от яств, все нас поздравляли, кричали здравницы.

Чего там только не было! Жареные поросята с яблоками, гусь, фаршированный кашей и черносливом, рыба, студень, от которого ложка стояла колом, пироги всех мастей и размеров — с мясом, с рыбой, с капустой, с яйцами и луком. Соленья и моченья в деревянных кадках, грибы, огурцы, помидоры. А уж о напитках и говорить нечего — мёд, пиво, квас, наливки всех цветов и вкусов… Столы буквально прогибались под тяжестью угощения.

Сидели мы с Машенькой во главе стола, на почётном месте. По старинному обычаю, нам полагалось есть из одной тарелки и пить из одной чаши — «чтоб жизнь одна была на двоих». Машенька смущалась, я тоже чувствовал себя неловко под прицелом десятков глаз, следивших за каждым нашим движением.

— Горько! — вдруг выкрикнул кто-то, и крик этот подхватили все присутствующие. — Горько! Горько!

Я наклонился к ней и нежно коснулся губами её губ. Но толпе этого показалось мало.

— Да что ж это за поцелуй такой? — загудели гости. — Разве ж так целуют молодую жёну? Горько! Ещё горше!

И пришлось нам целоваться по-настоящему, под одобрительный гул и свист собравшихся.

А потом начались танцы и песни. Я и не подозревал, что у родственников такие зычные голоса и такая неуёмная энергия. Они пели, приплясывали, кружились в хороводах, не выказывая ни малейших признаков усталости. Меня же, признаюсь, уже пошатывало — то ли от выпитого, то ли от переизбытка впечатлений.

Молодые девушки, раскрасневшиеся и хихикающие, всё пытались утащить Машеньку куда-то для какого-то ритуала. Она отнекивалась, бросая на меня умоляющие взгляды, но в конце концов сдалась и ушла с ними. Вернулась она минут через двадцать, ещё более смущённая, но с решительным блеском в глазах.

— Что они с тобой делали? — спросил я, когда она вновь села рядом.

— Не спрашивай, — покачала головой Машенька. — Женские секреты. Но если не принесёт нам счастья в супружестве — я им всем косы повыдергаю!

Ближе к вечеру начались дарения. Гости по очереди подходили к нам, говорили добрые пожелания и вручали подарки. Кто-то дарил серебряные ложки («Чтоб всегда сыты были!»), кто-то — полотенца и скатерти («Чтоб дом полной чашей был!»), кто-то — петуха и курицу в корзине («Чтоб плодились и размножались!»). Последнее вызвало у меня нервный смешок, который я постарался замаскировать под кашель.

К закату солнца гулянье достигло апогея. Кто-то уже спал под столом, кто-то затянул заунывную песню о несчастной любви, кто-то пытался станцевать между столов, рискуя обрушить всю конструкцию. Женщины, раскрасневшиеся, громко обсуждали, когда ждать первенца и будет ли это мальчик или девочка.

— Пора бы нам и честь знать, — шепнула мне Машенька, утомлённо прислонившись к моему плечу. — Ещё немного, и я усну прямо здесь.

Я кивнул, разделяя её чувства. Но уйти оказалось не так-то просто. Каждый из гостей считал своим долгом ещё раз поздравить нас, поцеловать, обнять, дать какой-нибудь совет по семейной жизни. Некоторые из этих советов заставляли Машеньку краснеть до корней волос, а меня — искать глазами ближайшую дверь.

Наконец, после долгих прощаний, благодарностей и обещаний не затягивать с первенцем, мы смогли уединиться. Уже попав в мою комнату, которая теперь стала нашей с Машкой, мы, добравшись до кровати, банально уснули — сил после всех этих гуляний не осталось совершенно.

Я лежал, слушая ровное дыхание Машеньки, и думал о том, какой странный выдался день. Все эти обычаи, ритуалы, традиции… эта новая жизнь, новая семья, новые правила… Что ж, решил я, засыпая, буду учиться. В конце концов, разве не для этого я здесь? Чтобы узнавать, понимать, принимать. И, может быть, однажды стать по-настоящему своим в этом странном, но таком живом мире.

На следующее утро, едва первые лучи солнца окрасили небо в нежно-розовый цвет, мы стали собираться домой, к себе в Уваровку. Машенька хлопотала с узелками да котомками, увязывая гостинцы, что надавала ей моя матушка. Я же сидел в горнице с отцом, обсуждая последние дела торговые да хозяйственные.

Бабушка, заслышав о нашем скором отъезде, всплеснула руками и принялась ворчать, что могли бы и внучата подольше погостить, что не набрались ещё они родительского благословения вдосталь, не отведали всех угощений, что были наготовлены.

— Бабушка, милая, — ласково говорила Машенька, целуя её в морщинистую щёку, — мы ещё приедем, обязательно. А сейчас хозяйство ждёт, нельзя надолго без пригляда оставлять.

Я же только плечами пожимал да ссылался на то, что работы много оставил, нужен пригляд. В ответ бабушка лишь качала головой да вздыхала, мол, молодые всегда торопятся, всё им некогда.

Отец, однако, не держал нас — соглашался со мной, что хозяйству без хозяйского глаза тяжко.

— Маменька, — говорил он, поглаживая бабушку по плечу, — сын сам разберётся как ему лучше. У него теперь своя семья, свои заботы. А мы всегда будем рады их видеть, когда бы ни приехали.

Пока Машенька собирала последние пожитки да прощалась с моими родственниками, отец отвёл меня в сторонку, во двор, где нас никто не мог услышать. Солнце уже поднялось выше, золотя макушки деревьев и крыши соседских домов. В воздухе пахло свежестью и яблоками — в саду как раз поспевал ранний сорт.

— Сын, — сказал отец, положив мне руку на плечо, — я помню о нашей беседе на счёт людей.

Я тут же напрягся. За время гощения у родителей я почти забыл о своих просьбах и планах, а тут снова заботы да хлопоты.

— Я нашёл для тебя хорошего старосту, — продолжал отец. — Степан Фомич, мужик рассудительный, хозяйственный…

— Не надо, батюшка, — перебил я его, качая головой. — Не надо мне никаких старост, я и прошлого выгнал. Сам справлюсь.

Отец нахмурился, но спорить не стал.

— А людей? — спросил он после короткого молчания. — Людей-то пришлю?

— Людей пришли, — кивнул я. — При чём лучше сам отбери, чтоб не лодыри были. Работящих, честных. И чтоб семейных побольше — такие к земле крепче привязаны, не сбегут при первой трудности.

Отец задумчиво погладил бороду.

— С жильём у тебя как? Куда их селить будешь?

Я вздохнул. Вопрос жилья стоял остро — в Уваровке домов свободных не хватало, а те, что были, требовали серьёзного ремонта.

— С жильём сложно, — признался я, — но что-то будем думать. Начнём ставить дома, благо лес рядом. Мужики у меня умелые, справятся.

Отец поднял брови:

— Сколько времени тебе нужно?

Я прикинул в уме, вспомнил, как ставили сруб для Степана — тогда управились за неделю, чуть больше.

— Через неделю-другую можешь отправлять, — решил я. — К тому времени хотя бы пару домов успеем поставить, а нет, так хоть под крышу уже подведём.

— За две недели два дома? — удивился отец, и в глазах его мелькнуло что-то, похожее на уважение. — Не мало ли времени берёшь?

— За это не переживай, — усмехнулся я, хлопнув его по плечу. — Справимся. У меня теперь такие умельцы работают — любо-дорого смотреть. Артель соберём, всем миром навалимся — и готово дело.

Отец покачал головой, но больше возражать не стал.

— Хорошо, сын, договорились. Через две седьмицы жди гостей.

Мы пожали друг другу руки, скрепляя уговор, и вернулись в дом, где нас уже ждали с нетерпением — пора было трогаться в путь, если мы хотели добраться до Уваровки засветло.

Прощание вышло долгим и тёплым. Матушка всё крестила нас да приговаривала молитвы, родственники обнимали нас с Машенькой. Бабушка украдкой утирала слёзы концом платка и совала Машеньке какие-то узелки с травами — «от сглаза да для здоровья».

— Береги её, — шепнул мне отец, когда я обнимал его на прощание. — Девка хорошая, не каждому такое счастье выпадает.

— Знаю, батюшка, — улыбнувшись, кивнул я. — Сам не пойму, чем заслужил такую удачу.

Наконец, расцеловавшись со всеми родичами, мы сели в телегу. Машенька ещё долго оглядывалась, махая платочком, пока родительский дом не скрылся за поворотом дороги.

— Хорошие у тебя родители, — сказала она, когда мы выехали за околицу. — Добрые, заботливые.

— А то, — кивнул я, улыбаясь. — У нас в роду все такие — сердечные да приветливые. Вот и ты теперь такая же будешь — по мужу.

Машенька рассмеялась и легонько толкнула меня в бок:

— А я, по-твоему, до сих пор не сердечная была?

— Сердечная, сердечная, — поспешил уверить я, обнимая её. — Самая сердечная на свете.

Дорога до Уваровки заняла почти весь день. Мы ехали не торопясь, останавливаясь то у ручья напиться, то в тени деревьев передохнуть от полуденного зноя. Машенька, уставшая от долгого пути, иногда дремала, положив голову мне на плечо, а я смотрел на её безмятежное лицо и думал о том, какой же я всё-таки счастливчик.

На полпути до Уваровки, когда солнце уже перевалило полдень, мы достигли того самого места, где мне в первый же мой день появления в этом мире на дороге попались разбойники. Я невольно поёжился, вспоминая тот случай, и огляделся по сторонам, словно опасаясь, что из-за кустов вот-вот выскочат лихие люди.

— Что с тобой? — спросила Машенька, заметив моё беспокойство.

— Да так, вспомнилось кое-что, — отмахнулся я, не желая тревожить её рассказами о разбойниках.

Подозвав Никифора, который ехал впереди, я велел ему скакать вперёд, в деревню, предупредить о нашем приезде.

— Давай, поторопись, — наказал я ему. — Чтоб к нашему приезду ужин был готов. Да скажи Настасье, чтоб горницу прибрала, цветов свежих поставила.

Никифор, только кивнул и, пришпорив лошадь, скрылся за поворотом дороги, оставив за собой облачко пыли.

Мы же двигались неспеша, наслаждаясь погожим днём и беседой.

— А знаешь, что нас ждёт в Уваровке? — спросил я, когда мы уже видели вдалеке дымки над крышами.

— Что? — Машенька повернулась ко мне, и в глазах её читалось любопытство.

— Свадьба, — усмехнулся я. — Уже третья по счёту.

— Третья? — удивилась она. — Но мы же уже…

— Э, нет, — перебил я, смеясь. — Первая была в городе, вторая — у моих родителей. А теперь нас ждёт третья — наша, уваровская.

Машенька ахнула:

— И ты молчал до сих пор? Я же не готова!

— Не переживай, — успокоил я, гладя её по руке. — Ты у меня всегда самая красивая. А гулять её уже будем завтра.

Так, тихо переговариваясь и любуясь окрестностями, мы приближались к Уваровке, где нас ждал тёплый приём и хлебосольный стол.