Воронцов. Перезагрузка. Книга 4

Глава 15

Дождь шёл всю ночь. То сильный, барабанящий по крыше, то просто накрапывал — тихо, почти неслышно, но прекратился он только ближе к утру. Я несколько раз просыпался от порывов ветра, и от грома, который, хоть и отдалялся, но всё равно заставлял вздрагивать во сне.

Настолько под утро стало зябко, что если бы не Машка рядышком, да печь, которая ещё держала тепло, наверное, околел бы, подумалось мне. Я поёжился, натягивая одеяло повыше, и прижался к тёплому боку жены. Машка сонно что-то пробормотала, не просыпаясь, и повернулась ко мне, обдав тёплым дыханием шею. Так и задремал снова, в тепле и уюте, пока не услышал первых петухов.

Избу наполняла промозглая сырость — казалось, влага проникла всюду, даже сквозь бревенчатые стены. Постель, одежда, волосы — всё было чуть влажным и холодным.

Машка первым делом побежала к печи, раздувая угольки, и подбрасывала щепок, чтоб побыстрее нагнать тепло в избе. Она присела на корточки перед устьем печи и дула на тлеющие угли, пока те не начали краснеть ярче. Потом аккуратно положила несколько тонких лучинок, дождалась, пока займутся, и только потом добавила щепок покрупнее.

— Разгорается, слава Богу, — пробормотала она, отряхивая руки.

Как-то этот дождь принёс с собой холод, и всё отсырело, и было очень зябко. Даже пол под босыми ногами казался ледяным. Я быстро натянул портки, рубаху, но чувствовалось что воздух в доме был холодным, совсем не по-летнему.

— Затопи пожарче, — сказал я Машке. — Чую, день будет холодный. Как бы народ не перехворал.

Она кивнула, не отрываясь от своего занятия. Скоро печь загудела, распространяя по избе благословенное тепло, и мы принялись за утренние дела. Машка достала из подпола молоко, хлеб, творог, и мы сели завтракать.

Когда мы уже заканчивали завтрак, я отодвинул миску и потянулся за кружкой.

— Машка, — сказал я, — поставь-ка новый самовар и сделай липового чая. Профилактики ради. После такой ночи не мешает согреться изнутри.

— Сейчас, Егорушка, — отозвалась она и встала из-за стола, собирая посуду.

И тут к нам в сени кто-то постучал — тихо, но настойчиво. Мы переглянулись с Машкой — кто бы это мог быть в такую рань?

— Егор Андреевич! Мария Фоминична! — раздался приглушённый женский голос из-за двери.

— Да заходи уже, заходи, — буркнул я, узнавая по голосу Прасковью, бывшую жену старосты. — Что случилось? Что ты с самого утра пришла?

Прасковья вошла, кутаясь в большой платок. Лицо её было встревоженным, под глазами залегли тени — видно, что не спала всю ночь. Она торопливо поклонилась и заговорила, теребя край платка:

— Да лихо у меня, барин. Аксинья слегла. Жар у неё страшный, я уж и не знаю, что делать. Уже и тряпки мокрые на лоб прикладывала, и не сбивается. Вчера побегала под дождём несколько раз — за скотиной бегала, загоняла. Вот, видать, простыла, — жаловалась Прасковья, и голос её дрожал от волнения.

Я нахмурился. Аксинья была её дочерью. Худенькая, бойкая, она помогала матери по хозяйству и считалась одной из самых работящих в деревне.

— Давно жар начался? — спросил я, уже прикидывая, что можно сделать.

— К ночи уже горела вся, — ответила Прасковья. — Думала, к утру полегчает, а ей всё хуже. Мечется, бредит. Говорит, что ломит всё.

Я кивнул, быстро принимая решение. В такой ситуации действовать нужно было без промедления. Простуда может быть опасной, особенно если дать ей разойтись.

Я накинул кафтан, вышел на крыльцо и громко позвал:

— Степан! Степан, где ты там? Иди сюда скорее!

Тот буквально через несколько минут уже бежал ко мне во двор, на ходу натягивая кафтан. Видно было, что вскочил из-за стола — на бороде ещё блестели капли кваса.

— Егор Андреевич, что случилось? — спросил он, останавливаясь у крыльца и тяжело дыша от быстрого бега.

— Ты с ивы кору надрал, как я велел? — спросил я, не тратя времени на объяснения.

— Да, Егор Андреевич, уже и высохла, — кивнул Степан, сразу поняв, к чему я клоню.

— Неси сюда.

— Много? — спросил он.

— Да нет, несколько кусков, — ответил я.

И Степан развернувшись, побежал обратно к своему двору.

Он вернулся минут через пять, держа в руках узелок из холстины. Развязав его, он показал мне несколько кусков ивовой коры — сухих, серебристо-серых с внешней стороны и красновато-коричневых изнутри.

— Вот, самая лучшая, — сказал он. — Молодая, в тени сушил, как вы и говорили.

Я взял кору, внимательно осмотрел, понюхал — запах был характерный, чуть горьковатый. Кивнув, я разломил её на кусочки и положил всё это в холщовой мешочек, который достала Машка.

— Машенька, — обратился я к жене, — поставила самовар?

— Уже кипит, Егорушка, — ответила она, поглядывая на самовар.

— Хорошо. Я сейчас приготовлю отвар, а ты запоминай, чтоб знала как сделать точно такой же.

Машка кивнула, готовая внимательно слушать. Я же сходил к флигелю, где у меня были инструменты, взял небольшой деревянный молоток и вернулся в дом. Взял мешочек с корой и стал методично бить молотком по мешочку, чтобы кора превратилась в мелкую крошку.

— Видишь, Машенька, — говорил я, продолжая работу, — кору нужно измельчить как можно мельче. Тогда все её полезные свойства лучше выйдут в отвар.

Бил я аккуратно, но сильно, чтобы кора хорошо крошилась, но не превращалась в пыль. Через несколько минут открыл мешочек и показал Машке — кора превратилась в мелкие кусочки, не крупнее чечевичного зерна.

— Вот так и должно быть, — кивнул я, довольный результатом. — Теперь нужен горшок.

Машка быстро подала мне небольшой глиняный горшок, где-то на грамм семьсот — как раз такой, какой был нужен. Я высыпал крошки коры на чистую тряпицу и отмерил три полных деревянных ложки.

— Запомни, Машенька, — сказал я, ссыпая измельчённую кору в горшок, — три ложки на такой горшок, не больше и не меньше. Если положить больше — будет слишком горько, и больная не сможет пить. Если меньше — не будет толку.

Она внимательно смотрела и кивала, запоминая каждое движение. Прасковья тоже стояла рядом, не сводя глаз с моих рук.

— Теперь, — продолжил я, — нужно залить кору кипятком из самовара доверху. Только не просто залить и оставить, а именно кипящей водой, чтобы сразу началось действие.

Я поставил горшок на специальную подставку у печи — так, чтобы потом можно было легко его достать. Налил воду в горшок, стараясь, чтобы она падала ровной струёй и хорошо смачивала все крошки коры.

— Видишь, как вода сразу темнеет? — показал я Машке. — Это значит, что кора отдаёт свои силы. А теперь нужно поставить горшок в печь, чтобы отвар прокипел четверть часа. Не меньше и не больше.

Я аккуратно поставил горшок в печь, туда, где жар был ровный, но не слишком сильный.

— А пока отвар кипит, — обратился я к женщинам, — подготовьте чистую посуду для него и тряпицу, через которую будем процеживать. Тряпица должна быть из тонкого холста, чтобы отвар был чистым, без крошек.

Машка и Прасковья засуетились, доставая из сундука чистые тряпицы и перебирая их, выбирая самую подходящую. Я же достал из шкафчика маленький глиняный горшочек с мёдом.

Прошло ровно четверть часа, и я достал горшок из печи. Отвар получился тёмно-коричневым, почти как крепкий чай, и пахнул характерной горечью ивовой коры.

— Теперь, — сказал я, — нужно процедить отвар через тряпицу, чтобы в нём не осталось крошек. Делать это нужно аккуратно, не торопясь.

Я показал, как натянуть тряпицу в несколько слоёв на пустой горшок, закрепив её вокруг краёв, а потом медленно, тонкой струйкой, наливать отвар, чтобы он проходил через ткань, оставляя на ней все крошки и примеси.

— Запомни, Машенька, — говорил я, пока отвар медленно капал в чистый горшок, — такой отвар сохраняет силу до завтрашнего утра. Потом его нужно будет сделать свежий. И хранить его нужно в прохладном месте, но не на холоде.

Когда весь отвар был процежен, я перелил его в глиняный горшок, который Машка специально приготовила. Отвар остыл как раз до нужной температуры — тёплый, но не обжигающий.

— Вот, Прасковья, — сказал я, передавая ей горшок, — поить Аксинью нужно так: по три-четыре глоточка за один раз, потом минут через десять-пятнадцать — второй раз. Горькая получится, так что можно в кружку налить и ложечку мёда добавить, — я протянул ей и горшочек с мёдом. — Через полчаса температура должна спасть, да и ломота в мышцах пройти.

Прасковья приняла горшок и мёд с таким благоговением, словно это было не лекарство, а какое-то сокровище.

— А если не поможет? — спросила она тревожно.

— Поможет, — уверенно ответил я. — Но если вдруг жар не спадёт к обеду, пришлёшь кого-нибудь сказать. Тогда другое средство попробуем.

Прасковья низко поклонилась, бормоча слова благодарности, и поспешила домой, прижимая к груди горшок с отваром и мёд. Машка проводила её до ворот, а потом вернулась ко мне.

— Всё запомнила? — спросил я её, вытирая руки о полотенце.

— Всё, Егорушка, — кивнула она. — И про три ложки коры, и про четверть часа кипения, и про то, как поить нужно.

— Вот и хорошо, — улыбнулся я. — Потому что, боюсь, не последний раз нам придётся этот отвар готовить. После такой непогоды многие могут слечь.

Машка озабоченно кивнула и задумчиво посмотрела на оставшуюся кору.

— А много ещё такой коры у Степана?

— Должно хватить, — ответил я. — А если что, пошлём ещё надрать. Ивы у нас вдоль реки много растёт.

Я вернулся в избу, которая за это время хорошо прогрелась от печи. Самовар кипел вовсю, и Машка, вернувшись следом за мной, заварила липовый чай, как я и просил изначально.

— Выпей, Егорушка, — сказала она, подавая мне чашку с душистым напитком. — Сам же говорил — профилактики ради.

Я улыбнулся и взял чашку, вдыхая аромат липового цвета. День только начинался, и впереди было много дел. Нужно было проверить, как там река после дождя, не подтопило ли лесопилку — заглянуть не мешало бы. Но пока можно было посидеть в тепле, попивая чай и слушая, как потрескивают дрова в печи.

— Как думаешь, поможет Аксинье отвар? — спросила Машка, присаживаясь рядом со своей чашкой.

— Должен помочь, — кивнул я. — Ивовая кора — сильное средство от жара и ломоты. В ней есть… — я запнулся, чуть не сказав «салицилаты», но вовремя спохватился, — есть особая сила, которая борется с болезнью. Недаром же в старину всегда её использовали.

Машка удовлетворённо кивнула, принимая моё объяснение. Она привыкла к тому, что я знаю много странных вещей, и уже не удивлялась. А я в очередной раз подумал, как странно устроилась моя жизнь — оказаться в прошлом и использовать свои знания из будущего, чтобы помогать людям. Кто бы мог подумать, что курс фармакологии, который я когда-то с трудом сдал в институте, пригодится мне в девятнадцатом веке?

— Знаешь, — сказала вдруг Машка, прерывая мои размышления, — ты бы мог записать все свои рецепты и средства. Чтобы и другие могли пользоваться, если что.

Я посмотрел на неё с удивлением. Идея была здравая, но я как-то не задумывался об этом раньше.

— Пожалуй, ты права, — кивнул я. — Надо будет завести такую тетрадь. Или книгу. Записывать всё, что знаю о лечении, о хозяйстве, о строительстве…

— Вот-вот, — оживилась она.

— Нужно будет чуть позже к Аксинье заглянуть, узнать, как дела, — задумчиво произнёс я, размешивая мёд в кружке с чаем. — А то ж Прасковья не прийдет, постесняется.

Машка внимательно смотрела на меня своими большими зелёными глазами.

В дверь снова постучали, заглянул Степан.

— Что там с Аксиньей, — спросил он, почёсывая бороду.

— Дал ей отвар из коры, которую ты насобирал.

— Это точно поможет? — спросил он поглядывая на меня с сомнением.

— Поможет, Степан, ещё как поможет, — уверенно ответил я, отпивая глоток горячего чая. — Это же, по сути, природный аспирин.

— Не знаю, что это, — ответил он, нахмурившись. Его лицо выражало недоверие, но в глазах светилась надежда, он искренне переживал за неё.

— Жар снижает, — пояснил я терпеливо, плюнув на всю конспирацию. — В коре находится салицил, который превращается в салициловую кислоту, вот она и снимает и жар, и боль.

Я старался объяснять просто, избегая сложных терминов. Знания из моего прошлого мира здесь воспринимались как настоящее чудо, и я должен был быть осторожен, чтобы не прослыть колдуном или, ещё хуже, еретиком.

Машка только головой покачала, глядя на меня с нежностью:

— И всё-то ты знаешь, Егорушка. Прямо как книга умная.

В её голосе звучала гордость — она была рада, что её муж не только силён и предприимчив, но и умён. Хотя, конечно, она и представить не могла, откуда я на самом деле черпаю свои знания.

Степан вопросительно поднял глаза на меня, всё ещё не до конца понимая, откуда у меня такие познания.

— Так я же в институте учился, — буркнул я, отводя взгляд.

Это было моё стандартное объяснение для всех необычных знаний, которые я демонстрировал. Конечно, никто здесь толком не знал, что такое институт, но все принимали это объяснение, считая институт чем-то вроде школы для знахарей или мудрецов.

Я почувствовал, что разговор заходит на опасную территорию, и решил сменить тему, разворачиваясь к незаконченному завтраку.

— Чё там чай, Маш? — спросил я, глядя на стол, где стояла моя кружка с чаем.

— Дак остыл уже давно, Егорушка, — ответила она, вставая и вытирая руки о передник. — Пока вы тут беседуете.

— Так ты кипяточка подлей! — подбодрил я её, протягивая свою кружку.

Машка улыбнулась, глаза её блеснули — она любила, когда я был в хорошем настроении, когда шутил и смеялся. В такие моменты она, кажется, расцветала на глазах, становилась ещё красивее, ещё живее.

— Конечно, Егорушка, — ответила она и долила липовый чай по кружкам из самовара.

Чай был горячий, ароматный, с лёгкой кислинкой — именно такой, как я любил.

— Вот и пироги с яблоками есть, — добавила Машка.

— Отлично, Машенька, — улыбнулся я, чувствуя, как рот наполняется слюной от аппетитного запаха.

Пироги были великолепны — хрустящая корочка, сочная начинка из яблок с мёдом. Машка превзошла саму себя. Недаром говорят, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок.

Мы попили липовый чай с пирогами, неспешно разговаривая о деревенских новостях, о планах на день, о погоде, которая наконец-то налаживалась после дождя.

Прошло как раз полчаса приятной беседы, и я, отодвинув пустую кружку, встал из-за стола. Пора было навестить больную.

— Ты оставайся дома, — сказал я Машке, видя, что она собирается идти со мной. — Мало ли, та не простыла, а что-то заразное. Незачем тебе рисковать.

Она кивнула, понимая мою заботу. Всё-таки Аксинья слегла внезапно, и никто точно не знал, что с ней. Могла быть обычная простуда, а могло быть и что-то более серьёзное. Лучше было перестраховаться.

— Берегись там, Егорушка.

Я кивнул, накинул кафтан и вышел во двор. Утро было свежим, но уже чувствовалось, что день будет тёплым.

Я неспешно шёл по улице, здороваясь с встречными крестьянами. Все они кланялись мне с уважением.

Вот и дом Прасковьи. Я зашёл во двор, поднялся на крыльцо, осторожно открыл дверь. Прежде чем войти, я на мгновение задержался, привыкая к полумраку избы после яркого солнечного света.

Заглянул внутрь и увидел Аксинью. Она полусидя лежала на лавке, укрытая до подбородка старым лоскутным одеялом. Лицо её было бледным, но я с удовлетворением отметил, что щёки немного уже подрумянились. Значит, отвар ивовой коры начал действовать.

Рядом с Аксиньей хлопотала Прасковья. Она меняла компресс на лбу дочери, что-то тихо приговаривая.

— Значит, так, — сказал я, привлекая внимание обеих женщин. — Прасковья, светёлку-то проветри, ставни открой.

Прасковья вздрогнула, не заметив моего прихода, но тут же закивала, соглашаясь.

— Сейчас, Егор Андреевич, сейчас всё сделаю, — засуетилась она, направляясь к окну.

— Печь протопи, чтоб тепло было, — продолжал я, осматриваясь в избе, — и проветривай каждый час, чтоб свежий воздух был. Нечего тут болячки разводить.

Прасковья открыла ставни, и в избу хлынул свет и свежий воздух. Сразу стало легче дышать, да и общая атмосфера в комнате немного оживилась.

Я подошёл к Аксинье, наклонился и потрогал рукой её лоб. Он показался чуть тёплым, но не горячим. Это был хороший знак.

— Нет, жара нету, — произнёс я с облегчением. — Может, слегка температура, но жара нету.

Аксинья слабо улыбнулась, глядя на меня благодарными глазами.

— Спасибо вам, Егор Андреевич, — прошептала она слабым голосом. — Мне уже лучше. Как выпила ваше лекарство, так жар и спал.

Я кивнул, довольный результатом. Ивовая кора действительно была эффективным средством от жара, и я был рад, что вспомнил о ней.

— Значит, так, смотри, Прасковья, — обратился я к матери девушки, которая стояла рядом, внимательно слушая мои указания. — Следи за температурой. Если жар будет подыматься, дашь ещё полстакана отвара, но не раньше, чем после обеда. Часто давать нельзя.

Прасковья кивала на каждое моё слово, запоминая инструкции. Она была хорошей матерью и готова была сделать всё, чтобы её дочь поправилась.

— Всё запомнила? — уточнил я, глядя ей прямо в глаза.

— Да, батюшка, всё запомнила, — поспешно ответила она. — Полстакана после обеда, если жар будет.

— И ещё, — добавил я, вспомнив важную деталь. — Пить нужно как можно больше. Заварите чай с липой и пусть пьёт вместо воды. Липа тоже хворь выгонять будет.

— Всё сделаю, как вы велите, Егор Андреевич, — заверила меня Прасковья, низко кланяясь. — Спаси вас Господь за вашу доброту и науку.

Я смущённо махнул рукой — не любил я эти излишние проявления благодарности.

— Вечером придёшь, скажешь, как дела, — сказал я, направляясь к выходу. — И не забудь про свежий воздух — это главное лекарство.

— Хорошо, Егор Андреевич. Как скажете, так и будет, — ответила Прасковья, провожая меня до двери.

— Выздоравливай, Аксинья, — сказал я на прощание, оборачиваясь к больной. — Скоро будешь бегать, как прежде.

— Спасибо, барин, — тихо ответила девушка, слабо улыбаясь.

— Поправляйтесь, — добавил я и вышел во двор, вдыхая полной грудью свежий утренний воздух.