Воронцов. Перезагрузка. Книга 4

Глава 4

К оружейникам попасть сегодня не удалось. И завтра тоже. Как и послезавтра. Все дело в платье. Я не мог и подумать, что выбор ткани займет целый день. Потом примерки, снятие размеров, потом подгонка… Я было думал свинтить под предлогом что у меня дела, но видя, что Машке важно, чтоб я был рядом — я терпеливо находился с ней. Присутствовал, кивал, улыбался.

Честное слово, эта какая-то пытка, только пытка тканями. Сначала нас окружили горы шёлка, атласа и бархата всех мыслимых и немыслимых оттенков. Машка порхала между рулонами, словно бабочка в цветущем саду, а я лишь послушно следовал, пытаясь понять разницу между «бледно-лазурным» и «небесно-голубым». Лица мастериц светились энтузиазмом, они щебетали о фасонах, вытачках и какой-то кринолине, а я медленно погружался в пучину модного безумия.

— Как тебе этот оттенок? — спрашивала Машка, прикладывая к себе очередной кусок ткани.

— Восхитительно, — отвечал я, хотя предыдущие пятнадцать оттенков тоже назвал восхитительными.

— А этот? Кажется, он лучше подчеркивает мой цвет глаз?

— Несомненно, — кивал я с видом знатока, мысленно составляя план побега через заднюю дверь.

Когда мы перешли к выбору кружев, я познал истинную глубину отчаяния. Оказывается, существует не менее сотни видов этих дьявольских украшений, и каждое имеет свое название, происхождение и особенности. Брабантское, валансьенское, алансонское… Они сливались в моей голове в неразборчивый шелестящий хор, пока я героически сохранял на лице выражение живейшего интереса.

Пик испытания наступил при снятии мерок. Машку окружили три портнихи, вооружившиеся лентами и булавками, словно хирурги перед сложной операцией. Я сидел в углу, изображая восторженного зрителя, пока они обсуждали тонкости талии и размах юбки с серьёзностью генералов, планирующих наступление.

Нет, мне было приятно быть с ней, но выбирать ткань, все эти примерки. увольте… Я бы предпочел пройти через строй казаков, чем ещё раз услышать дискуссию о преимуществах шнуровки перед пуговицами. Но Машкино счастливое лицо стоило этих мучений. Я смотрел, как она крутится перед зеркалом, как светятся её глаза, и мое сердце предательски таяло, несмотря на весь этот модный кошмар.

Зато потом, когда портные взялись за выполнение заказа, мы наконец-то пошли к мастерам, которые делали оружие. Поначалу мне было все жуть как интересно. Мастерская оружейников встретила нас блеском металла и запахом масла, кожи и пороха — ароматом настоящего мужского дела! Стены были увешаны всевозможными образцами стрелкового оружия начала века. Тут даже красовались элегантные дуэльные пистолеты работы Лепажа с инкрустированными серебром рукоятями и тончайшей гравировкой на стволах — точь-в-точь как те, которыми будет стреляться буквально через несколько десятков лет Пушкин, которые скорее всего были привезены прямо с Франции. Рядом висели массивные кавалерийские карабины с потёртыми от службы прикладами.

Мастер, седой как лунь старик с цепким взглядом и руками, покрытыми мозолями от многолетней работы с металлом, с гордостью демонстрировал нам охотничьи ружья с двумя стволами, расположенными один над другим. Он объяснял преимущества кремниевых замков перед устаревшими фитильными, показывал как работает ударно-кремниевый механизм, где кремень, зажатый в губках курка, ударяет о стальное огниво, высекая искры, воспламеняющие порох на полке.

— А вот это, сударь, новейшая разработка, — с особой гордостью сказал он, снимая со стены изящный пистолет с необычным механизмом. — Капсюльный замок! Никаких кремней, никакой осечки в сырую погоду. Медная капсюля с гремучей ртутью насаживается на брандтрубку, курок бьёт — и выстрел следует мгновенно!

Я с благоговением взял оружие, почувствовав приятную тяжесть в руке. Но вскоре энтузиазм начал угасать. При всём богатстве выбора, все же создавалось впечатление, что я нахожусь в Тульском государственном музее оружия. При чем музей — тут ключевое. Нельзя было ничего по-настоящему испытать, пощупать механизмы в действии, разобрать и собрать, почувствовать отдачу при выстреле. Мастера больше говорили, чем показывали, а когда я попытался прицелиться из особенно понравившегося мне пистолета, на меня посмотрели так, словно я собирался осквернить икону.

Я не раз замечал, что Машке было так же не интересно как и мне при выборе тканей, но она стойко показывала заинтересованность, слушая получасовую лекцию о разнице между испанскими и английскими стволами, хотя её взгляд блуждал по комнате, цепляясь за что угодно, лишь бы не смотреть на очередной образец оружия. Когда оружейник начал рассказывать об особенностях закалки стали для клинков, я заметил, как она тайком подавила зевок и тут же виновато улыбнулась, поймав мой взгляд. Её глаза говорили: «Я терплю это ради тебя, как ты терпел кружева ради меня». В этот момент мне захотелось поцеловать её прямо посреди мастерской, наплевав на чопорных мастеров и все их раритетные пистолеты.

Мы продержались в этом музее ещё около часа. Я уже начал подозревать, что нас водят кругами, рассказывая об одном и том же оружии разными словами, когда Машка тонко намекнула, что нам пора возвращаться. Её «нам нужно успеть до темноты» прозвучало как божественное избавление, хотя до заката оставалось не менее трёх часов.

Выходя из «музея», я снова остро почувствовал на себе взгляд. Это было странное ощущение — будто кто-то прижигает кожу между лопатками раскалённым прутом. Я замедлил шаг, что вызвало недоуменный взгляд Машки, и резко обернулся, скользя глазами по улице. В тени переулка напротив мастерской стоял мужик. Высокий, широкоплечий, в тёмном сюртуке и низко надвинутой шляпе, скрывающей лицо. Но даже издалека я разглядел тяжёлый подбородок и шрам, пересекающий левую щёку — точь-в-точь как в описаниях Фомы и Захара.

Наши взгляды встретились, и по спине пробежал холодок. В его глазах не было ни удивления, ни смущения от того, что его заметили. Был только холодный, оценивающий интерес хищника, примеряющегося к добыче. Он не отвернулся и не скрылся, а лишь слегка наклонил голову, словно отдавая мне какое-то мрачное почтение, а затем медленно отступил в глубину переулка, не сводя с меня глаз, пока тень не поглотила его фигуру.

— Что такое? — Машка дёрнула меня за рукав, заметив, что я застыл на месте.

— Ничего, — ответил я, беря её под руку и ускоряя шаг. — Просто показалось.

Но я знал, что не показалось. И судя по тому, как напряглась Машка, когда я положил руку на её талию, она чувствовала мою тревогу. Мы шли к извозчику в напряжённом молчании, и мысли о платьях и пистолетах улетучились, уступив место одной простой и тревожной мысли: за нами следят. И неизвестно, чем закончится эта слежка.

Через пару дней я опять заглянул к кузнецу. Тот предложил сделать еще мне или пилы или формы для бутылок. Пилы я заказал. А вот на счет форм — попросил повременить, мол те нужно опробовать.

А на следующее утро мы пошли в собор.

Раннее утро встретило нас прозрачной свежестью и звоном колоколов, плывущим над городом. Успенский собор вырастал из тумана величественной громадой, купола его ловили первые лучи солнца и вспыхивали золотом, словно сам Господь благословлял этот день. Машка шла рядом, непривычно серьезная, в новом платье цвета слоновой кости. Её волосы, обычно своевольные и непокорные, сегодня были уложены в строгую прическу под кружевным платком. Мне же пришлось облачиться в кафтан темно-синего сукна с серебряным шитьем по вороту и рукавам, который жал в плечах и заставлял держать спину неестественно прямо.

Перед входом в собор толпились люди всех сословий — от богато одетых купцов до скромных ремесленников в праздничных рубахах. Нас встречали любопытными взглядами, перешептываниями, а иные даже кланялись, признавая статус. Машка в ответ кивала с достоинством природной боярыни, хотя я-то знал, как непривычно ей это внимание.

Внутри собор поражал простором и величием. Высокие своды, расписанные библейскими сценами, уходили, казалось, в само небо. Солнечный свет, проникая через узкие окна, падал косыми лучами, в которых плавали золотистые пылинки и тонкие струйки ладана. Иконостас сиял позолотой и драгоценными камнями, лики святых глядели строго и проникновенно, будто читая наши души.

Мы встали недалеко от алтаря, среди других именитых горожан. Богослужение началось с тихого пения хора, постепенно нарастающего и заполняющего все пространство собора. Голоса певчих, чистые и звонкие, то взмывали под купол, то опускались до трепетного шепота, рассказывая о страданиях и славе Господней. Машенька слушала, прикрыв глаза, её лицо смягчилось, и я вдруг увидел в ней будущую жену — женщину, с которой предстоит разделить всю жизнь.

Служба текла своим чередом — величественная и неторопливая, как река времени. Священник в расшитых золотом ризах читал молитвы нараспев, кадильный дым поднимался к сводам собора серебристыми облаками, свечи горели ровным пламенем, отражаясь в позолоте окладов и драгоценных камнях богослужебной утвари. Паства стояла, благоговейно внимая словам, и даже дети притихли, зачарованные торжественностью момента.

Когда пришло время причастия, мы вместе с другими подошли к чаше. Священник, с глазами, полными внутреннего света, поднял потир — золотую чашу с вином и хлебом. Машка опустилась на колени первой, я за ней. Получив благословение и причастившись, я ощутил странное умиротворение, словно все сомнения и тревоги последних недель отступили перед чем-то большим и вечным.

После причастия началась проповедь. Батюшка говорил о любви и верности, о том, что брак — это не только союз двух тел, но и двух душ перед лицом Господа. Его слова, простые и мудрые, касались самого сердца, и я ловил себя на мысли, что слушаю его с непривычным вниманием. Машка стояла рядом, её рука в моей, и сквозь тонкую кожу перчатки я чувствовал тепло её ладони.

В конце службы, когда прихожане уже готовились расходиться, батюшка поднял руку, призывая к вниманию, и звучным голосом произнес:

— Братья и сестры! Имею радость огласить о намерении вступить в законный брак боярина Егора Андреевича с боярыней Марией Фоминичной. Кто знает о препятствиях к сему союзу, пусть объявит ныне или молчит вовеки.

Машка вздрогнула и подняла голову, явно не сразу осознав, что речь идет о ней. Боярыня Мария Фоминична — это звучало так чуждо и в то же время так… правильно. В её глазах мелькнуло удивление, потом смущение, и наконец, она выпрямилась, приняв на себя новую роль с тем достоинством, которое, казалось, было у неё в крови.

Собор наполнился шепотками, перешептываниями, но никто не выступил вперед с возражениями. Я уловил несколько фраз: «Боярыня-то в милости у губернатора», «Егор Андреевич издалека прибыл, говорят, с царевым поручением». Но все это были лишь отголоски мирской суеты, не нарушающие святости момента.

Батюшка благословил нас, коснувшись наших склоненных голов, и объявил, что венчание состоится через неделю, после положенных оглашений. Мы поклонились и медленно пошли к выходу, провожаемые взглядами всего прихода. Маша шла с высоко поднятой головой, каждым движением являя благородство, о котором сама не подозревала. В этот момент она и вправду была боярыней — не по происхождению, а по сути своей натуры.

У выхода из собора нас обступили люди — кто-то с поздравлениями, кто-то с любопытством, но все с уважением. Машка принимала добрые слова с улыбкой, благодарила каждого, и я видел, как менялось её лицо — от настороженности к светлой радости. Она словно расцветала под лучами этого нового признания, становясь еще прекраснее.

Уходя из церкви, пробираясь через толпу прихожан, я чуть ли не лоб в лоб столкнулся с тем самым моим соглядатаем. Он стоял у колонны, прислонившись к ней плечом с небрежностью человека, привыкшего чувствовать себя хозяином положения. Сегодня на нем был добротный сюртук темно-зеленого цвета, шляпа с узкими полями и перчатки из тонкой кожи. Шрам на щеке, о котором говорили Фома и Захар, при дневном свете казался еще заметнее — бледная полоса рассекала лицо от уха до подбородка.

Наши взгляды встретились, и на этот раз я не стал отворачиваться или делать вид, что не заметил. Напротив, я подошел прямо к нему, оставив Машку беседовать с какой-то пожилой дамой.

— У вас какой-то вопрос ко мне, любезнейший? — спросил я, глядя ему прямо в глаза.

Он не смутился и не отступил. Напротив, в его взгляде мелькнуло что-то похожее на одобрение, словно я прошел какое-то испытание, обратившись к нему напрямую.

— Нет, простите, что помешал вам, пока нету, — ответил он с легким поклоном. Голос у него был глубокий, с хрипотцой, как у человека, привыкшего отдавать приказы. — Всего лишь присутствовал на службе, как и вы, боярин.

В его тоне не было ни насмешки, ни угрозы, но я почувствовал, что за этой вежливостью скрывается нечто большее. Он знал, кто я, и, следил за мной не первый день. Зачем? По чьему приказу? Этот человек не был похож на обычного соглядатая или наемного убийцу — в нем чувствовалась сила и уверенность человека, привыкшего действовать самостоятельно.

Мы смотрели друг на друга еще несколько мгновений, потом он снова слегка поклонился и, обойдя меня, растворился в толпе прихожан. Я проводил его взглядом, чувствуя, как по спине пробежал холодок. Этот человек был опасен, в этом не было сомнений. Но чем именно? И кто он такой?

Машка подошла ко мне и взяла под руку, возвращая к реальности.

— Кто это был? — спросила она, глядя в ту сторону, куда ушел незнакомец.

— Не знаю, — честно ответил я. — Но, думаю, скоро узнаю.

Мы вышли на паперть, залитую ярким утренним солнцем. Вокруг шумел город, спешили по своим делам люди, где-то вдалеке снова зазвонили колокола. Обычный день, почти такой же, как вчера. Но что-то изменилось — и дело было не только в официальном оглашении наших намерений. Я чувствовал, что вступаю в игру, правил которой пока не знаю. И странный человек со шрамом был лишь первым предвестником грядущих перемен.

На следующий день, проходя по ярмарке с Машей, я заметил суету у лавок с текстилем. Торговцы зазывали покупателей, размахивая яркими отрезами ткани, словно флагами. Машка то и дело останавливалась, разглядывая безделушки и ленты, а я терпеливо ждал, наслаждаясь её детской радостью от этой пёстрой круговерти.

— Гляди, какие сережки! — воскликнула она, замерев у лотка ювелира.

Я уже собирался предложить ей купить приглянувшуюся вещицу, как заметил знакомую фигуру, пробирающуюся сквозь толпу. Один из тех мужиков, которые присутствовали при продаже досок, когда Игорь Савельич хотел у нас всё скупить, но те вмешались в торг. Широкоплечий, с окладистой бородой и прищуренным хитрым взглядом, он целенаправленно двигался в нашу сторону, расталкивая зевак локтями.

— Егор Андреевич, — обратился он ко мне, слегка запыхавшись, — разрешите словечко.

Машка вопросительно взглянула на меня, но я кивнул ей, мол, подожди минутку, и отошел с мужиком в сторону от оживленного прохода.

— Я бы хотел всё же вам предложить более выгодное предложение, нежели Игорь Савельич, — начал он без предисловий, понизив голос и оглянувшись по сторонам, словно боясь, что нас подслушают. — Я готов скупать у вас все доски при условии, что с Игорем Савельичем вы прекратите все дальнейшие торги.

Я задумался, сделал вид, что меня это заинтересовало, даже почесал подбородок для пущей убедительности. Краем глаза я заметил, как Машка, делая вид, что рассматривает товары у ближайшего лотка, внимательно наблюдает за нами.

— А цена? — спросил я, выигрывая время. — Сколько готовы предложить?

— На пятак больше за штуку, чем Игорь Савельич, — быстро ответил мужик, и я заметил, как дёрнулся его левый глаз. Врал, наверняка врал и собирался обмануть, едва заключим сделку.

Я медленно покачал головой, делая серьезное лицо.

— Вы знаете, так дела не делаются, — сказал я наконец, твердо глядя ему в глаза. — Игорь Савельич уважаемый купец, и, раз я с ним веду дела, то перекуп решать вам нужно с ним, а не со мной.

Мужик явно не ожидал отказа. Его лицо на мгновение исказила гримаса досады, но он быстро совладал с собой и натянул на физиономию деланную улыбку.

— Принципиальный вы человек, Егор Андреевич, — протянул он, слегка задумавшись, а потом кивнул. — С вами приятно иметь дело.

И, еще раз кивнув, ушел, протискиваясь сквозь толпу и бормоча что-то себе под нос. Я смотрел ему вслед, размышляя, не наживаю ли я себе нового врага.

— Что он хотел? — спросила Машка, подходя ко мне и беря под руку.

— Перекупить наши доски, — ответил я, возвращаясь мыслями к ярмарке и её звонкому многоголосью. — Но я отказал.

— Правильно, — она сжала мою руку. — У меня от него мурашки по коже. Что-то в нём… нечистое.

Мы продолжили прогулку по ярмарке, покупая мелочи для будущего хозяйства и лакомства для себя. Машка торговалась с купцами так задорно и умело, что даже прожжённые торгаши качали головами с уважением, уступая ей. А я любовался ею, такой живой и настоящей среди этой сутолоки, и думал, что скоро она станет моей женой.

А через несколько дней в таверну вошёл радостный Фома с женой. Мы как раз с Машкой спускались вниз, планируя пойти забрать готовое платье. Я заметил их первым и тронул Машку за локоть.

— Глянь-ка, кто пожаловал, — шепнул я ей.

— Маменька! — крикнула Машка и кинулась ей на шею, обнимая с такой силой, что бедная Пелагея чуть не выронила узелок, который держала в руках.

Я же степенно подошел к Фоме, протягивая руку.

— Рад видеть вас в добром здравии, — сказал я, пожимая его руку.

— И мы не чаяли так скоро свидеться, — усмехнулся Фома, пожимая мою руку. — Да вот, дела быстрее сладились, чем думали.

Я кивнул Пелагее, которая наконец высвободилась из объятий дочери.

— Здравствуйте, — поздоровался я.

— И вам здравия, Егор Андреевич, — ответила Пелагея.

Кивнув управляющему постоялого двора, я попросил выделить нам отдельные столики, и мы сели позавтракать. Фома рассказывал о делах в деревне, а Пелагея поминутно ахала, глядя на городские наряды посетителей таверны. Машка светилась счастьем, сидя между родителями, а я украдкой любовался ею, думая, что она сейчас похожа на девчонку, а не на без пяти минут замужнюю женщину.

После обеда мы с Машенькой отправились забирать платье. Портниха, маленькая сухонькая старушка с проницательными глазами, заставила Машку примерить наряд, хотя та смущалась и говорила, что можно и без примерки. Когда же она вышла из-за ширмы в своём подвенечном платье, у меня перехватило дыхание. Белый шёлк струился по её фигуре, подчёркивая каждый изгиб, а кружева на рукавах и вороте добавляли образу воздушности. Она была прекрасна.

— Ну как? — спросила Машка, робко крутнувшись перед нами.

— Как ангел с небес, — честно ответил я, не в силах отвести взгляд.

Старушка-портниха довольно кивала, поправляя складки и приговаривая, что такой красивой невесты в их городе отродясь не видывали.

Покинув мастерскую, Машка аккуратно сложила платье и всю дорогу, прижав к груди, несла его, словно величайшую драгоценность. Я предлагал понести, но она только головой мотала, не доверяя своё сокровище даже мне.

Время летело незаметно. И вот настал день третьего оглашения в храме. Я было шепнул Фоме, чтоб тот договорился с управляющим о столах, но тот лишь кивнул, мол все уже сделано.

С утра Машка была сама не своя — то пела, то вдруг затихала, глядя в окно, то принималась перебирать вещи без всякой нужды. Я понимал её волнение — всё-таки это ответственный шаг в жизни.

На начало службы в храме были я с Машей, Фома с Пелагеей, Захар со своими служивыми. Народу собралось больше обычного — многие пришли поглазеть на чужое счастье. Машка сжимала мою руку, нервно оглядываясь по сторонам.

И как кульминация, к началу оглашения, мы увидели, как в храм вошёл мой отец с матушкой. Да ещё и бабушка была с ними, опираясь на резную трость и гордо поглядывая по сторонам, словно это она здесь главная.

Я застыл на месте, не веря своим глазам. Машка почувствовала, как напряглась моя рука, и вопросительно взглянула на меня.

— Что случилось? — прошептала она.

— Мои родители, — выдохнул я, кивая в сторону вошедших.

Машка проследила за моим взглядом и побледнела.

Отец заметил меня почти сразу. Его взгляд скользнул по храму, задержался на моём лице, а потом перешёл на Машку. Он долго смотрел на неё, словно оценивая, а потом зыркнул на меня так, что мне показалось, сегодня ничего хорошего уже больше не будет. В его глазах читалось столько всего — и гнев, и удивление, и что-то ещё, чего я не мог разобрать.

Матушка просто кивнула мне, сдержанно улыбнувшись, а бабушка расцвела в улыбке, увидев меня.

— Кто это? — прошептал Фома, наклонившись к моему уху и кивая на мою мать.

— Моя матушка, — так же тихо ответил я. — Они приехали без предупреждения.

Фома присвистнул, но тут же осёкся, вспомнив, что мы в храме.

— Будет весело, — буркнул он, отступая назад к Пелагее, которая уже заметила людей, вошедших в храм и с любопытством их разглядывала.

Служба началась, но я едва мог сосредоточиться на словах священника. Мысли метались в голове, как испуганные птицы. Что делать? Как представить Машку родителям? Что скажет отец? Что они вообще здесь делают?

Машка, словно чувствуя мою тревогу, крепче сжала мою руку и прошептала:

— Всё будет хорошо. Мы справимся.

И я поверил ей, глядя в эти чистые, уверенные глаза. Что бы ни случилось, мы справимся вместе.