Воронцов. Перезагрузка

Глава 4

По дороге я продолжил расспрашивать Митьку:

— А вот откуда ж ты всё про это знаешь-то, скажи мне на милость? Как-то для крепостного, да ещё и такого молодого, слишком познавательно ты говоришь. Буковки складываешь, про стражу размышляешь…

Митька шмыгнул носом и, видя, что я настроен благодушно, осторожно продолжил.

— Так, батюшка Николай из Спасского научил, — сказал он, поглядывая на меня исподлобья, будто опасаясь, что я вот-вот переменюсь в лице и прикажу высечь его за одну только грамотность. — Он в соседнюю деревню каждую осень приезжает, и на неделю или две остаётся. В избе у старосты садится, книги разные с крестами на обложке достаёт.

Парнишка вдруг слегка оживился, тень улыбки мелькнула на его губах.

— А мы, пацаны, с гороховой лепёшкой к нему и слетались, как комары на огонь. Ну, он даже не священник был, а так, дичок, как он говорил, но буквы знал.

— Дьячок, — машинально поправил я, пытаясь представить эту картину: деревенские мальчишки, сгрудившиеся вокруг церковнослужителя, который учит их читать в обмен на гороховые лепёшки.

— Ага, дьячок, — закивал Митька. — Говорил: «Читайте, свет в голове зажжётся». А мы смеялись — какой такой свет, если он у Фомы-то не зажёгся? Он и читать умел и считал в уме, а в сенях всегда об угол бился в темноте.

Я прикусил губу, чтобы не улыбнуться. Было что-то удивительно трогательное в этой наивной логике: если чтение зажигает внутренний свет, почему же грамотный человек не видит темноте?

— Но батюшка всё-таки был упрямый, — продолжал парень, уже смелее. — Заставлял нас по складам бубнить. И цифры на дощечках углём писал, нас учил. Один раз даже газету привёз, «Санкт-Петербургские ведомости» называлась. Ветхая, правда. А там про войну с турками было написано, про бунты где-то на Урале.

Я резко подался вперёд, заинтересовавшись. Вот оно! Информация из первых рук об этом альтернативном мире.

— И что там писали про бунты? — спросил я как можно безразличнее.

Митька наморщил лоб, вспоминая.

— Ну, что царские войска разбили басурманов на Яике… то есть на Урале, значит. И атамана ихнего казнили — Петру… Пучов… не упомню фамилию.

«Пугачёв?» — хотел было подсказать я, но вовремя прикусил язык. А вдруг это был совсем другой бунтовщик? В этой реальности даже Екатерина II дожила до 1807 года. Кто знает, какие ещё сюрпризы история здесь преподнесла?

— Мы когда читали газету, я даже как-то спросил: «А правда, батюшка, что царица — немка?» — Митька нервно глотнул. — Он аж побледнел и зашипел: «Молчи, говорит, дурак!» Но потом, спустя время, втихаря объяснил, мол, Екатерина Алексеевна — мать земли русской, а прочее — всё это брехня бунтовщиков да подстрекателей.

Я задумчиво потёр подбородок. Сведения, которые давал мне Митька, были бесценны для понимания этого мира. Да и выглядел он толковым малым, не чета этим лесным душегубам.

— Продолжай, Митька. Что ещё дьячок рассказывал?

Парень, приободрённый моим интересом, продолжил:

— Вот от него я и про французов узнал, и про поляков. Говорил, там у них народ королей на плаху тащит, а у нас тихо. — Митька улыбнулся. — А ещё я любил в щель в заборе подслушивать, когда сборщик подати приезжал от боярина да со старостой и мужиками разговаривал. Про налоги, про рекрутов, про то, что в мире творится. Вот в голове оно и складывалось. Вот и знаю кое-что.

— Ну, я смотрю, ты молодец, — похвалил я его. — Образованный. Дальше то куда намылился?

Он смущённо потупился и говорит:

— Ну, если вы меня наказывать не будете… То и сам не знаю. Вот сейчас до Уваровки вас провожу. А там, может, в монастырь подамся.

Я взглянул на этого тощего паренька, в котором странным образом сочетались крестьянская наивность и недетская смекалка. Что-то подсказывало мне, что он может пригодиться. В конце концов, мне предстояло как-то выживать в чужом времени, в полуразрушенной избе посреди заброшенной деревни. Помощник, особенно такой смышлёный, не помешает.

— Ты это с монастырём брось, — сказал я решительно. — Давай-ка пока при мне побудешь. Мне толковые люди нужны.

Лицо Митьки просветлело, словно солнце выглянуло из-за туч. — Ой, спасибо, боярин, за доброту вашу!

— Да что уж, — смутился я. — Да и не боярин я, а так… помещик получается мелкопоместный. — Я невесело усмехнулся, вспомнив про пятнадцать дворов деревни Уваровки, которая теперь, по воле судьбы, была моей.

— Да хоть горшком назови, только в печь не ставь, — выпалил Митька и сам смутился от своей дерзости.

Я рассмеялся — первый раз за весь этот безумный день. Парнишка был прав: титулы и звания сейчас значили меньше всего. Главное — выжить в этом странном мире, и желательно не превратиться в такого же никчёмного прожигателя жизни, каким, судя по всему, был настоящий Егор.

Телега с каждой кочкой всё сильнее пинала меня в пятую точку, будто мстя за всех начальников, которым я когда-либо дерзил. Народная мудрость не врёт: русские дороги — это отдельный круг ада, особенно в начале XIX века. То, что в моём времени гордо называлось «грунтовка», здесь считалось шикарной магистралью.

Несмотря на все прелести дорожного дискомфорта, я находил время, чтобы разглядывать всё вокруг. Всё-таки девственная природа разительно отличалась от той, с которой меня перебросило сюда из XXI века. Никаких линий электропередач, разрезающих горизонт, никаких пластиковых бутылок в кустах, никакого запаха выхлопных газов. Воздух был настолько чистым, что с непривычки кружилась голова — словно я забрался на высокогорье.

Леса стояли сплошной стеной, тёмные и непроходимые, подступая вплотную к дороге. Временами между деревьями мелькали тени — возможно, лесные жители, которым не было никакого дела до ещё одного человека, проезжающего мимо их владений.

— Глянь-ка, барин, — внезапно подал голос Митяй, указывая куда-то в сторону. — Ишь, лосиха с лосёнком. Редкость по нынешним временам.

И действительно, метрах в ста от дороги, на небольшой поляне, величественно и невозмутимо щипала траву лосиха, а рядом с ней топтался тощеногий лосёнок, неуклюже тыкаясь мордой в бок матери.

— А что, много лосей повыбили? — спросил я, наблюдая за животными.

— Дык это… Зверья-то много извели. Охоты барские, да голодные годы, вот мужики сами и промышляют… — Митяй неопределённо махнул рукой. — Раньше, сказывают, столько было всего, что за день пяток лосей можно было добыть. А теперь по неделе в лесу сидишь — хорошо, если след какой увидишь.

Ближе к вечеру мы стали подъезжать к Уваровке, о чём мне с нескрываемым облегчением сообщил Митяй.

Первое, что поразило меня при виде деревни — это тишина. Тихо, как на кладбище, только ветер шелестит в высокой траве, да где-то вдалеке лает собака.

— Ну что ж, скажу, впечатления специфические, — пробормотал я себе под нос, оценивая свои будущие владения.

Правильно бабка сказала — захудалая деревенька. Подъезжая, я насчитал семнадцать домов, три из которых были покосившимися и, можно сказать, на ладан дышали. Один вообще стоял с провалившейся крышей, зияя пустыми глазницами окон.

Увидев один, самый крепкий дом, с высоким тесовым забором и резными наличниками на окнах, я указал на него Мите, чтобы правил туда. Издалека он производил внушительное впечатление — добротный, крепкий, явно принадлежащий не последнему человеку в деревне.

— Не так уж и плох, — с надеждой подумал я, что самый приличный дом в деревне и есть мое имение.

Подъезжая к дому по центральной, так сказать, улице (на самом деле — просто широкой полосе утоптанной земли между рядами изб), я заметил, что с некоторых дворов стали выходить люди и поглядывать на нас. Женщины в длинных сарафанах и платках, прикрывая рот рукой, что-то шептали друг другу. Мужики, опёршись на заборы, провожали нас настороженными взглядами. Мальчишка лет десяти, с вихрастой соломенной головой, помчался впереди телеги, видимо, оповещая деревню о прибытии важного гостя.

Подъезжая к дому, я до последнего надеялся, что именно он и есть бабкиным, но каково же было моё разочарование, когда дверь раскрылась и на порог вышел довольно крепкий мужик лет пятидесяти, с окладистой бородой и пронзительным взглядом из-под кустистых бровей. Он был одет лучше большинства крестьян — в чистую рубаху и штаны, заправленные в начищенные сапоги, не лапти.

Он неторопливо спустился со ступеней и остановился у забора. Мы тоже остановились. Я спрыгнул с телеги, в очередной раз разминаясь и пытаясь вернуть чувствительность отбитой пятой точке.

— Кто такие? — достаточно сурово спросил мужик, осмотрев меня с головы до ног.

— А ты кем будешь? — нагло ответил я, чувствуя, что нужно сразу показать характер. В моём положении проявить слабость — значит, подписать себе приговор.

— Я староста Уваровки, Игнат Силыч, — гордо выпрямился мужик. — А вы представьтесь, будьте уж так добры.

Я представился, стараясь соответствовать образу дворянина:

— Егор Андреевич Воронцов, сын боярина Андрея Степановича.

Староста с явным отсутствием уважения слегка поклонился:

— О-о, боярин пожаловали… — и тут же, будто защищаясь, добавил: — Так подати-то недавно мы платили. Приезжал уже от боярина человек.

Я пристально посмотрел на него и со всей серьёзностью сказал:

— А я не за податью. Прибыл я к себе на землю, что мне бабка отписала. Покажи-ка мне, где тут имение моей бабушки.

Староста хмыкнув, чуть не рассмеялся в голос. Что-то в его глазах мелькнуло — то ли злорадство, то ли хитрость, — но он быстро справился с собой и указал на дом, расположенный в двух дворах от его. Как раз между нами был один из покосившихся, но «бабкин» выглядел не намного лучше. Ну хоть не тот, который один из трёх совсем разваливающихся.

— Вот, извольте видеть, — с деланной вежливостью произнёс староста, — имение вашей бабушки… богатое, щедрое, как и сама Аграфена Никитична,.

Я мысленно выругался. Дом представлял собой жалкое зрелище — кривой забор, скособоченная крыша, заросший бурьяном двор. Даже отсюда было видно, что дверь висит на одной петле, а окна затянуты бычьим пузырём вместо стекла. И то не все.

Глядя на моё вытянувшееся лицо, староста сменил тон на елейный:

— Боярин, так, может, у меня заночуете? Утро вечера мудрёнее, а там что-то придумаем. Может, найдём кого избёнку поправить, почистить маленько…

Я снова посмотрел на старосту — вот что-то он сразу мне не понравился. Какой-то хитрый взгляд, глазки бегают, а в голосе фальшивые нотки участия. Нет уж, с такими типами лучше дело не иметь.

— Нет, — отрезал я, — у меня есть своя изба, там я и буду ночевать. — Развернулся и пошёл к Мите.

Потом притормозил и через плечо крикнул:

— Свечи нам сообрази, да снеди пусть принесут.

И сам указал Митяю править к дому, на который указал староста. Было видно, что крестьяне, которые повыходили на улицу, все слышали наш разговор, что шушукаются друг с другом, указывая пальцами то на меня, то на покосившуюся избу. Ну, хоть какая-то им веселуха в их однообразных буднях.

Чем ближе мы подъезжали к моему новому дому, тем сильнее становилось моё уныние. Избу окружал покосившийся плетень — кое-где он вообще лежал на земле, сгнив от времени и непогоды. Двор зарос такой высокой травой, что казалось, будто здесь паслось стадо динозавров, а потом внезапно исчезло, оставив после себя нетронутые природные заросли.

Сама изба была… Как бы это помягче выразиться. Если сравнивать её со средневековым замком, то она тянула разве что на собачью конуру при этом замке. Две кривые ступеньки вели к покосившейся двери, висящей на единственной петле. Крыша, крытая соломой, во многих местах прохудилась, и сквозь дыры было видно небо.

Подходя к дому, я с каждым шагом убеждался в том, что я совершенно не готов к такой жизни. Я, собственно, не имел ни малейшего представления, как его отремонтировать. А то, что требуется капитальный ремонт — это и ежу понятно.

«Ну хоть петля есть, и то хорошо», — мрачно пошутил я про себя, пытаясь сохранить хоть какой-то оптимизм, глядя на дверь.

Сказал Митяю, чтобы загнал лошадку с телегой во двор, а сам попытался обойти дом, но быстро бросил эту затею. Трава была выше пояса, такая, что пройти было сложно. Где-то в этих зарослях мог притаиться кто угодно — от безобидного ежа до стаи голодных волков.

Я остановился, разглядывая своё новое жилище, и почувствовал, как в душе поднимается волна отчаяния. В Москве у меня была квартира с тёплым туалетом, душем и микроволновкой. Здесь — кривая изба, в которой, судя по всему, не ступала нога человека последние лет десять.

— Ну что, Митяй? — вздохнул я, оборачиваясь к вознице. — Давай, пошли, будем смотреть, где нам ночевать. Надеюсь, хоть крыша не рухнет на голову в первую же ночь.

Митяй, впервые за весь день, посмотрел на меня с неподдельным сочувствием:

— Эх, барин… Видать, крепко вы батюшке насолили, раз он вас в такую дыру сослал. Мужички в деревнях работящие, помогут избу подправить. За денежку-то любой возьмётся!

«За какую денежку, — мысленно простонал я. — У меня всего-то пара монет в кармане, которые мне Агафья сунула на дорожку».

Однако вслух я произнёс уверенно, как подобает барину:

— Обживёмся. Не в таких передрягах бывали.

С этими словами, я медленно, но уверенно зашагал к покосившейся двери своего нового дома, изо всех сил стараясь не думать о том, что ждёт меня внутри.