Воронцов. Перезагрузка

Глава 18

Я посмотрел на горшок в руках — тяжёлый, звенящий от серебра и медных монет — и подумал: «Вот тебе и стартовый капитал». И на мельницу хватит, да ещё и на пару изб останется, а может, и на что-то более амбициозное. А Игнат — да пусть катится, куда хочет. Уваровке без него будет только легче дышаться. А то что — князю не отдал, на суд не повёл? Ну может, я ещё не прижился здесь окончательно, но справедливость есть справедливость.

В общем, если откинуть этот неприятный инцидент с Силычем, то в принципе утро в Уваровке выдалось хорошим — ясным, тёплым, пропитанным запахами сена и утренней свежести. Но я всё ещё кипел после этой сцены, адреналин медленно отступал, оставляя после себя странную пустоту. Горшок с игнатовыми сбережениями так и был в моих руках, как трофей после выигранной битвы.

Крестьяне, что толпились возле того самого сарая, где был связан Силыч, всё гудели, обсуждая изгнание старосты. Разговоры становились оживлённее — люди словно проснулись после долгого сна, обретя голос. Я окинул их взглядом, прикидывая, как бы побыстрее разогнать этот сельский митинг. Дел было невпроворот, а день только начинался.

Я окликнул Прасковью, к которой жалась Аксинья чуть в сторонке, как будто боялась, что я их тоже выгоню вслед за Игнатом.

— Прасковья, — начал я, стараясь говорить помягче, — давай, бери Аксинью и шуруйте домой, обживайтесь.

Она удивлённо заморгала, как сова на ярком солнце. А Аксинья ещё крепче за подол матери уцепилась, маленькие пальчики вцепились в ткань так, что костяшки побелели.

— Как обживаемся, барин? Куда обживаемся? Куда нам… — начала она бормотать, голос дрожал от неуверенности.

— Домой, говорю, возвращайтесь, — я кивнул на избу, где ещё буквально вчера они с Игнатом жили вместе. — Нечего чужую жилплощадь занимать. Вот ваш дом теперь, только без ворюги этого. Идите да живите спокойно.

И тут-то наконец до них дошло. Прасковья закивала, глаза заблестели — не от слёз, а от неожиданного счастья. Аксинья вытаращила на мать глаза и робко улыбнулась:

— Мама, мама, а мы обратно будем дома жить?

И тут Прасковья вдруг всплеснула руками и аж заголосила:

— Барин, Егор Андреевич! Так, а может быть, вам в дом перебраться? Он и новее, и крепче! А то ведь ваша изба… ну, того… не барская вовсе!

Селяне тут же загомонили, подхватывая: «И правда, боярину-то лучше в хороший дом перебраться!» «Что вам в старой избушке маяться!» «Игнатова изба — она крепкая, добротная!»

Я же только хмыкнул, махнув рукой:

— Э, нет, голубушка. Мне и моя изба сойдёт, а там, глядишь, и новый дом поставим, как дело завертится. Да с окнами резными, как в Туле или в Питере видел. А вам же там привычно — вы ж там жили, вещи там ваши, каждый уголочек знаете. Так что идите, обживайтесь, и никого не бойтесь.

Прасковья чуть не в ноги кинулась, благодарила, будто я ей не избу, а целое поместье подарил. Руки её тряслись, когда она крестилась, бормоча что-то невнятное о божьей милости и барской доброте. Крестьяне снова одобрительно загудели:

— Барин-то наш какой справедливый, добрый, щедрый!

— Дай ему Бог здоровья!

— Не то что батюшка его с дедом были…

Я только ухмылялся про себя, наблюдая за этим театром благодарности. Конечно, им было от чего радоваться — наконец-то появился хозяин, который не драл с них три шкуры и не устраивал самодурства по каждому поводу.

Позвал Петра, что стоял неподалёку и смотрел на всё это с некоторым недоумением. Понятно почему — для него это были ещё чужие люди, не его родня. Кого он здесь знал? Пару мужиков, да брата своего Илюху с семьёй, и всё. Остальные — так, лица без имён.

— Петька! — сказал я ему, всё ещё держа в руке горшок. — Давай перевози свои пожитки в новые хоромы.

Тот подошёл, потирая руки, как будто уже плотничать собирался, глаза заблестели предвкушением работы.

— Какие хоромы, Егор Андреевич? — спросил он, хотя по лицу было видно, что уже догадывается.

— В таунхаус свой, в свою половину, чтоб жена твоя с малыми пока обустраивались, а мы с тобой делом займёмся серьёзным.

Крестьяне навострили уши, как коты на запах рыбы. Что там за дело барин задумал? В их глазах читалось любопытство вперемешку с опаской — уж больно быстро всё менялось в их размеренной жизни.

Я нарочно громко вздохнул, чтоб все слышали:

— Да, утро-то хорошее, а во рту ни маковой росинки не было с самого вчера.

Бабы тут же засуетились, как муравьи в разворошенном муравейнике, но Митяй, зараза такой, как чёрт из табакерки, подскочил и аккуратненько так кивнул на порог моей избы. Смотрю, а там уже корзина стоит, покрытая чистым полотенцем. Ну точно, на довольствие приняли! Предупредительные какие, прямо сердце радуется.

— Даже и поворчать нельзя, — махнул я Митяю. — Пошли уже перекусим, что Бог дал. А то сейчас с голоду еще кого выгоню.

Митяй хихикнул, представив, видимо, эту картину.

Не успел я толком доесть кусок хлеба с салом и запить всё это дело квасом — кислым, но очень вкусным — как заявился Пётр. Стоял во дворе, переминаясь с ноги на ногу, явно что-то обдумывая. Я кивнул ему через открытое окошко и вышел наружу.

— Чего встал, как столб? Пошли, покажу тебе наше богатство.

Повёл его к себе в сарай, где хранился инструмент ещё от моей бабки. Я-то знал уже, что в нём есть, а вот ему стоило показать весь арсенал. Пётр окинул взглядом содержимое сарая: пилы разных размеров, топоры — от маленьких до двуручных, стамески, долота, даже рубанки были. Видно, что всё старое, что-то ржавчиной покрылось за долгие годы без дела, но с правильными руками вполне было рабочее. Что он и сказал, взяв в руки один из топоров и проверив, как сидит топорище.

— Инструмент добрый, но маловато будет, и не всё есть, что для серьёзной работы надо, — почесал он затылок. — Я вот что, барин, думаю. Илья мне говорил, что у Игната этого, старосты-то бывшего, скарба было тьма-тьмущая. Только, как брат говорил, зажимал он всё, как скупердяй какой. Может, переговорите с Прасковьей? Она теперь хозяйка в том доме, авось что и найдётся полезное.

— Да пойдём глянем, — я аж присвистнул. А ведь правду Пётр говорит! У того должно было быть всё, и инструмент в том числе. На кой он теперь Прасковье? Да и не собирался я навсегда брать. Возьмём, что нужно, попользуемся, да и вернём, когда своим разживемся.

Двинули к Прасковье. А та уже по дому шуршала, убирая разгром после бывшего сожителя. Осколки разбитой посуды звенели под веником, а она, причитая себе под нос, складывала в кучу то, что ещё можно было спасти. Увидев нас, поспешно вытерла руки о передник и поклонилась.

— Барин! Проходите! Кваску может испьете?

— Прасковья, — начал я деликатно, — слышал, что у Игната инструмента всякого было в достатке. Нам бы кое-что одолжить на время, пока свой арсенал не обновим.

Объяснил ей суть вопроса — нужен инструмент, материалы для большого дела. Хозяйка аж руками взмахнула, словно спешила отделаться от непрошеной обузы: 'Берите, барин, конечно берите! Вон сарай — там этот ирод много чего прятал годами. Боком и то не пройтись от добра всякого, а мне того барахла вовек не надо!

Она суетливо пошла вперёд, ведя нас к большому сараю за домом. Когда распахнула тяжёлые деревянные двери и мы зашли в сарай Игната… А там — настоящий клондайк для мастера. Петька так и присвистнул от удивления. По углам растыканы молотки всех размеров — от малюсеньких ювелирных до здоровенных плотницких. Рубанки выстроились рядком, будто солдаты на смотру, даже сверла какие-то нашлись — где он их достал — не понятно. Пара добрых пил с зубьями, острыми как у голодной акулы, блестели в полумраке. Молот кузнечный, весом не меньше пуда, рядом клещи разного калибра и наковальня — не большая, но добротная.

А в углу стоял деревянный ящик, битком набитый металлом — полосы, прутья, куски железа всякого. Странное дело: зачем всё это было Игнату, если на деревню всё это не применял, все тут хранил, при себе держал? Я только головой покачал от недоумения, а Петька тем временем нашёл настоящее сокровище — мехи, настоящие кузнечные мехи для горна! Смотрю, глаза у парня заблестели как у ребёнка в игрушечной лавке.

— В общем, Петь, — говорю, — бери что надо и тащи ко мне. Вон, Митяя возьми в помощники, он парень крепкий. Как управишься, начинай давай свою половину таунхауса обживать. А я пока другим делом займусь.

Тот кивнул понимающе и принялся сортировать добро, найденное в сарае бывшего старосты. Прикидывал, что куда складывать, что в первую очередь утащить, что оставить на потом. Пока он составлял планы и мерил глазами инструменты, я вернулся к себе в дом.

Поднялся на чердак, достал кусок той самой парусины, которой был укрыт таинственный сундук. Материал плотный, добротный — для чертежей самое то. Из остывшей печи выковырял не до конца прогоревший уголёк, чёрный и мягкий. Разложил парусину на большом столе, разгладил руками складки.

Ну что ж, пора было воплощать в жизнь то, что уже давно созрело в голове. Тут же, словно в автокаде, выстроился детальный план: водяное колесо, жернова, редуктор. Ну редуктор мы заменим набором деревянных звёздочек. В общем, всё как по учебнику, всё как в политехе когда-то учили на втором курсе.

Поставил на края парусины тяжёлые глиняные миски, чтобы полотно не съёживалось, и начал с главного — нарисовал колесо. Понятно, что в масштабе, иначе какой толк. Прикинул в уме: для начала нужно будет сделать метра три в диаметре — не слишком большое, но и не игрушечное. Взял старую тряпку, отмерил нужное расстояние, прижал один её конец точно в центре будущего круга, другой придержал уголёк и вычертил ровную окружность.

Далее принялся пририсовывать лопасти с одинаковым шагом — тоже всё измерял банально тряпкой, но зато точно. Их изобразил чуть изогнутыми, как в современных турбинах, чтобы речное течение лучше цепляли и энергию эффективнее передавали. Всё тщательно измерил, несколько раз пересчитал — лопастей получилось ровно двенадцать. Что и зафиксировал в подробном чертеже.

Прикинул, что нагрузка будет равномерная на каждую лопасть. Отметил их ширину — полметра будет в самый раз, угол наклона думаю сделать градусов пятнадцать к плоскости вращения. Пётр мастер опытный, он из крепкого дуба вырежет как надо. Скрепим железными гвоздями — благо их в Игнатовом сарае нашлось не мало.

Далее стал чертить ось колеса, главную несущую деталь. Прикинул, что понадобится идеально ровное бревно сантиметров сорок в диаметре, из твёрдой породы, чтобы под нагрузкой не треснуло. Причём обить нужно будет железными полосами и ободами — не столько от воды защитит, как прочность добавит.

Втулки для вала — тут задача посложнее будет. Начертил их отдельно, с разных сторон. Деревянные сделаем, с внутренним диаметром точно под ось, но внутри тоже обобьём железом, чтобы истирание было минимальным. В общем, схема получалась хоть и примитивная, но продуманная.

Пусть предусмотрел не всё до мелочей, но многое учёл на первое время — лишь бы с основным справиться и запустить механизм. Ниже приписал, что ещё понадобится: смазка обязательно — дёготь берёзовый или жир какой-то, что найдётся. Ну, до поры до времени подшипники шариковые не изобретём — обойдёмся дедовскими методами.

Тщательно описал главный вал, его крепления. Подробно расписал соединение с жерновами — тут особая точность нужна. Нарисовал механизм в разных проекциях: вид сбоку, сверху, разрез. Шестерёнки деревянные, звёздочки с приводом. Зубья отдель — под какими углами их вырезать, потом в трафарете переведу на деревянные заготовки.

Главное правило — чтобы всё было выполнено строго по чертежам, тогда и вся конструкция будет работать как часы. Редуктор получился совсем примитивный — пара шестерёнок разного размера, чтобы обороты шли либо быстрее с меньшей силой, либо медленнее, но с большим крутящим моментом. Закон сохранения энергии никто не отменял.

Отложил уголёк, потёр ладони. Основа готова. Теперь дело за малым — воплотить всё это в дереве, железе и в труде.

Встал, потянулся всем телом, хрустнув шеей, как кощей бессмертный. Парусина на столе была вся исчерчена линиями, стрелками, мелкими пометками — колесо, лопасти, втулки, шестерёнки. В голове ещё продолжали крутиться бесконечные расчёты и всякие технические компиляции. Ей-богу, как в том самом автокаде работаешь, только без привычного кофе и матов на глючный софт.

Потянулся ещё раз, размял затёкшие плечи и вышел на крыльцо, потирая уставшие глаза, и замер от неожиданности. Солнце, оказывается, уже давно перевалило за полдень, висело над Уваровкой, как спелое наливное яблоко, готовое вот-вот упасть. Обед-то, мать твою, давно прошёл! Это ж сколько времени я просидел над чертежами? Часов пять, что ли, а может и больше? Вот что значит по-настоящему погрузиться в работу — время летит как один миг, словно его и не было вовсе.

Хотел было гаркнуть в сторону огорода: «Митяй, обед давай неси!» Но тут из-за соседского забора, словно птичка вспорхнула, выпрыгнула Машка в цветастом платке, с тугой косой, что мерно покачивалась за спиной при каждом шаге. Она легко пропорхала ко мне во двор, поднялась по скрипучим деревянным ступеням на крыльцо и остановилась, посмотрев на меня с лёгкой укоризной в зеленых глазах.

— Егор Андреевич, — начала она, и в голосе её мелькнула какая-то едва заметная грустинка, что ли? — Я приходила к вам часа два назад, спрашивала, будете ли обедать. Мне никто не ответил. Заглянула тогда в избу, а вы сидите за столом и что-то старательно пишете, рисуете углём, что-то под нос себе бурчите, как заведённый. Я вас окликнула. Громко окликнула, даже руками помахала. А вы даже внимания на меня не обратили, даже голову не подняли.

Она опустила глаза и тихо добавила:

— Ну, я и не стала больше отвлекать от важного дела, а кушать-то надо. Вон совсем исхудали за эти дни, лицо заострилось.

Я аж рот приоткрыл от удивления — меня звали, а я и не слышал ничего! Вот же зарылся в свои чертежи с головой, как настоящий инженер перед горящим дедлайном. Но другие слова зацепили меня куда сильнее.

Я прищурился, чуть склонив голову набок, и выдал с улыбкой, которую просто не в силах был скрыть:

— Маш, а ты чего это, боишься, что совсем худым стану и не буду тебе больше таким нравиться, что ли?

Она замерла на месте, будто громом поражённая. Щёки тут же вспыхнули и порозовели, как наливные яблоки в бабушкином саду, но глаза с какой-то неожиданной хитрецой блеснули, словно лесные озёра под ярким солнцем. И вдруг, совсем тихо, но твёрдо выпалила, не отводя взгляда:

— Будете. Любым будете.

Вот так поворот. Мир будто качнулся на незримых петлях, и земля ушла из-под ног, словно кто-то выдернул ковёр. Я смотрел на неё, а она на меня — этот взгляд будто в душу влез острым ножом и всё там перевернул. И всё, что держало меня в незримых рамках, все воспоминания о прошлой жизни, что были тем спасительным якорем — лопнули, как старая верёвка под непомерным грузом.

Шагнул к ней, не думая о последствиях, притянул к себе и обнял так крепко, будто боялся, что она растворится, как утренний туман. А она не сопротивлялась — наоборот, обвела меня руками так нежно и решительно, что сердце ухнуло куда-то в пятки, а в груди будто костёр разгорелся, жаркий и всепоглощающий.

Я слегка наклонился и заглянул в её глаза. Бездонные, с золотистыми искринками, что тонули в зелёной глубине омута, и я утонул в этих глазах, потерялся окончательно. Склонился и поцеловал её — осторожно сначала, потом всё смелее.

Губы её были нежные, как лепестки, тёплые, с лёгким привкусом мёда и чего-то ещё — может, счастья. Время как будто остановилось, исчезла Уваровка с её избами и заботами, исчезло вообще всё — только она, её дыхание, её руки, что обвили меня за шею, как за спасательный круг в бурном море.

Сердце колотилось так бешено, что казалось — сейчас выпрыгнет из груди и покатится по земле, а в голове звенела сладкая пустота, заполненная только её запахом — травы, солнца и чего-то неуловимо родного. Восторг накрыл меня, как гигантская волна цунами, и я подумал: я жив, я здесь, и она здесь, и это, чёрт возьми, важнее всего на свете.

Мир вокруг мог гореть синим пламенем, и я бы этого не заметил. Всё, что было до этого момента — институт, прежняя жизнь, попадание в этот странный мир — всё растворилось в этом мгновении, остались только мы вдвоем. Так не бывает, твердил разум, но сердце его заглушало.

Когда мы наконец оторвались друг от друга, Машка тут же высвободилась из объятий, отступила на шаг, прижимая ладошки к раскрасневшимся щекам. Глаза её горели, но она зашептала, оглядываясь по сторонам:

— Егорушка, срамота-то какая! Люди же увидят, что подумают!

А у самой в глазах огоньки плясали, как те звёзды в безлунную ночь. Я ухмыльнулся, всё ещё чувствуя её тепло на руках.

— А пусть смотрят, — сказал я и, лукаво сощурив глаза, спросил:

— Маш, ты… ты это… не ведьма часом? А то заколдовала меня совсем.

Она звонко хихикнула, сверкнула глазами, как озорная девчонка, и убежала лёгкой походкой, только подол цветной юбки мелькнул за углом. А я стоял, как последний дурак, глядя ей вслед, и думал: «Да, вот так попаданец.»