Воронцов. Перезагрузка

Глава 15

— Вот здесь, — продолжил я, тыча прутиком в песок на одной из нарисованных мною схем, — ось будем вставлять в колесо.

Пётр присел на корточки рядом со мной, склонившись над импровизированным чертежом. Его натруженные руки с мозолями от топора и стамески осторожно коснулись края схемы, словно боясь стереть что-то важное.

— Подшипник мы, конечно, с тобой не сделаем, но нужно будет что-то придумать. Скорее всего, металлом обшить изнутри, а саму ось из твёрдой породы дерева сделать. И хорошо смазать каким-нибудь жиром, и постоянно это дело обновлять нужно будет.

Я провёл прутиком по песку, показывая, где должны быть втулки. Пётр кивал, его лоб нахмурился — видно было, как в голове у мастера складывается картина будущего механизма.

— Придумать нужно так, чтобы вода туда не попадала, не вымывала. В общем, нужно будет втулки какие-то деревянные сделать, может даже дёгтем смазать. Не знаю, ты подумай.

— Дёготь — это дело хорошее, — впервые подал голос Пётр, оживляясь. — У нас его достаточно, и от воды защищает надёжно. А дерево… дуб взять можно, он крепкий.

— Вот-вот! — обрадовался я его сообразительности. — Вал будет идти к жерновам. А вот здесь, — я нарисовал новую схему рядом, — сделаем шестерёнки. Деревянные.

Пётр наклонился ещё ближе, его глаза сузились, изучая незнакомые линии.

— Ты, я думаю, зубья сможешь вырезать? Ты же у нас мастер.

Пётр кивнул, но было очевидно, что он не понимает, что такое шестерёнки. В его взгляде читалось недоумение, смешанное с любопытством. Я нарисовал их в разрезе — сверху, сбоку — и показал схематично, а потом буквально на пальцах, как они входят одна в другую, передавая энергию крутящегося вала и заставляя таким образом смещать ось движения.

— Видишь? Когда эта крутится в одну сторону, — я провёл пальцем по кругу, — та начинает вращаться в другую. И скорость можно менять, если зубьев разное количество сделать или же по диаметру меньше или больше.

Глаза Петра продолжали расширяться, но в них уже появлялось хоть какое-то понимание. Он взял палочку из моих рук и сам попробовал нарисовать зубцы, неуклюже, но старательно.

— Хитро придумано, — пробормотал он. — Значит, одно колесо другое заставляет крутиться?

— Именно! Если всё правильно сделаем и всё получится, мельница будет работать как станок на заводе.

Пётр смотрел очень внимательно и впитывал всё, как губка. В какой-то момент глаза его заблестели, хотя и читалось в них: «Барин, ты точно с неба свалился». Он даже рот приоткрыл, словно хотел сказать что-то, но передумал, продолжая изучать схемы.

— Барин, — наконец все-таки произнёс он, откинувшись на пятки, — всё, конечно, мудрёно, но если под вашим присмотром, то сделать, конечно, можно. Только вот шестерёнки эти… как их вырезать?

— Научу, — сказал я, отмахнувшись. — Главное тут — размеры чётко выдержать. У тебя глаз точный, руки умелые, справишься.

Пётр почесал затылок, оставив на волосах песчинки.

— А жернова где найдём? В Туле, поди, есть?

— Ну если нет, так в другом городе поищем, — ответил я уверенно. — А нет — и сами сделаем. Камень подходящий найдём, обточим как надо.

— Камень… — Пётр задумчиво покачал головой. — Это дело непростое. Жернова — они особые должны быть, не всякий камень годится.

Я посмотрел на него с новым уважением. Оказывается, мастер понимал в деле больше, чем я предполагал.

— Значит, знаешь толк в жерновах?

— Отец мой на мельнице работал, пока её староста не закрыл. Рассказывал много чего про это дело.

Теперь я понимал, откуда у Петра такой живой интерес к моим чертежам. В его глазах появился огонёк — не просто любопытство ремесленника, а что-то более глубокое, личное.

Он кивнул, потёр подбородок, будто уже прикидывал, с чего ему начинать. Видно было, что он уже хочет приступить к любимому делу. Я смотрел на него и думал: да, в двадцать первом веке сейчас было бы куча вопросов, нужно было бы составлять техническое задание, привлекать какие-то дополнительные службы, согласовывать проект в инстанциях, получать разрешения… А тут так — нарисовал на песке, мастер посмотрел, прикинул размеры — и всё, готов приступить к работе. Никакой волокиты, никакой бумажной суеты.

— Ну вот, будет и революция для Уваровки, — усмехнулся я. — Пётр, — уже сказал я серьёзно, положив руку ему на плечо, — ты пойми главное. Ведь мельница — это будет не просто мука. Это будет дело, которое на ноги поставит всю Уваровку. Понимаешь ты хоть это?

Тот кивнул, и я увидел, что в его взгляде действительно промелькнуло понимание. Не просто понимание задачи, а что-то большее — осознание того, что они участвуют в чём-то важном, что изменит жизнь всей деревни.

— Ну что, потянешь? — спросил я, внимательно глядя ему в глаза.

— Потяну, барин, — твёрдо сказал он, и в голосе его не было ни тени сомнения. — Вы главное показывайте, что делать, а я сделаю, не подведу. Слово даю.

Мы вернулись в Уваровку, когда солнце уже пекло вовсю. Жара стояла такая, что воздух прямо дрожал над дорогой, и даже птицы попрятались в тень. Мужики в «таунхаусе» заканчивали уже вторую дверь. Во второй части дома тоже были сделаны топчаны, которые стояли ровно, словно по линеечке выставленные. Была сделана лавка, крепкая, добротная. Также уже и стол сделали.

Убрались после ремонта в новом доме как надо — даже углы вычистили, где обычно скапливается всякий хлам. Фома, увидев меня, тут же подскочил, словно пружина распрямилась. Лицо его сияло от гордости и радости.

— Егор Андреевич! Егор Андреевич! — заговорил он взахлёб, размахивая руками. — Вот смотрите, дом-то почти готов! Мы вот переночевали, и вы видите — ничего не случилось, все хорошо, живы да здоровы. А сейчас-то вообще смотрите, как здорово стало! Так что всё — новоселье у нас!

В его голосе звучала такая искренняя радость, что и мне стало тепло на душе. Вот он, простой мужик, а радуется как ребёнок. И в этой радости была вся суть — люди были счастливы от того, что у них появился настоящий дом, крыша над головой, место, где можно спокойно жить и работать.

— Здорово! — кивнул я, — только не забудь вывеску повесить, купец.

Он громко засмеялся — да так заразительно, от души, что у всех, кто слышал наш разговор, тоже появились улыбки на лицах.

А Машка, зараза такая, мелькнувшая во дворе с корзиной белья в руках, задорно мне так подмигнула. Я быстро отвернулся, пряча улыбку, но сердце предательски ёкнуло. Чёрт побери, что она со мной делает одним только взглядом! И ведь понимает, какое действие производит, потому и подмигивает так нагло, так уверенно.

«Ой, Уваровка, твою-то мать, — думал я, наблюдая, как Машка, скрывается за поворотом. — Ты меня в оборот берёшь, да корни мои тут пускаешь. И Машка ещё, чёрт… Надо что-то с этим решать, вся душа же наизнанку выворачивается».

Пока я болтал с Фомой, который суетился, раскладывая какие-то свои пожитки по мебели, которая осталась от прежних хозяев этого дома. Руки у купца так и порхали — то коробочку поставит, то мешочек пристроит, то узелок развязывает с видом человека, обустраивающего новое жилище навечно.

Пётр же, как призрак, испарился — видать, к Илье ушёл или, может, опять в Липовку потащился. А Фома, потирая руки и что-то постоянно себе бормоча под нос, носился по комнате.

— Вот, Егор Андреевич, обживёмся, торговлю наладим! — восклицал он, глаза так и светились предпринимательским азартом. — Я уже даже знаю как! Тут такие возможности открываются!

Я кивнул, пряча улыбку. Купец, он и в Уваровке, купец — небось уже думает, как здесь ярмарку какую-то организовать, лавочку открыть или ещё что-нибудь этакое. Похлопал его по плечу, пожелал удачи и подумал себе, что пора в дела вникать посерьёзнее. А то сколько я уже — четвёртый день как барин, а деревня для меня как чёрная дыра. Что в ней творится, кто чем дышит, сколько душ, сколько дворов — один Игнат Силыч только знает.

— Игнат Силыч! — гаркнул я, оглядывая двор и увидев его силуэт у забора.

Поманил к себе рукой:

— Пойди-ка сюда, голубчик!

Староста аж встрепенулся. Подскочил ко мне прямо трусцой, будто его за уши тянули. А в глазах — смесь какой-то наглости и, как мне показалось, нехорошего страха. Ну держись, бывший боярин.

— Через полчаса, — начал я, глядя ему прямо в глаза и стараясь говорить ровно, но веско, — жду тебя у себя под яблоней с отчётами. Дебет, кредит, вся фигня. Сколько деревня выращивает, сколько податей барину платит. С кого сколько берёшь, что утаил — чтоб всё как на духу! И чтоб без чёрной бухгалтерии, понял меня?

Игнат выпучил глаза, будто я ему про паровозы рассказывал. Рот приоткрыл, часто заморгал.

— Барин… простите, — проблеял он, голос дрожал. — А о чём это вы? Какие такие дебеты?

— О чём? О чём⁈ — оборвал я его, чувствуя, как начинаю закипать. Кровь ударила в виски. — О том, сколько овса собрали, сколько сена заготовил! Сколько, в конце концов, крынок молока крестьянам недодал! Сколько в свой карман положил, думая, что новый барин дурак набитый!

Игнат попятился, словно я на него с кулаками кинулся. В глазах мелькнула паника — видать, не ожидал, что буду так въедливо интересоваться хозяйством. Наверняка привык к прежнему барину, бате Егора, который сюда не частый гость был.

— Полчаса, Игнат, под яблоней! — рявкнул я, указывая на раскидистое дерево посреди моего двора. — Время пошло! Кругом марш — раз, два!

Он открыл было рот, собираясь что-то возразить, но я, повысив голос, гаркнул:

— А ну цыц!

И староста, недовольно бурча себе под нос, потопал прочь, как побитый пёс. Только что его поставили на место перед всей деревней. Мужики проводили его взглядами, не зная, радоваться ли им такому развитию событий или опасаться за себя.

Я выдохнул, унимая накатившуюся злость — сердце колотилось, будто молотком по наковальне. И тут же снова поймал взгляд Машки. Она стояла у соседней и смотрела на меня с такой хитрой улыбкой, будто говоря: «Так его, барин!» Вот же чертовка, зеленоглазая.

Сердце снова ёкнуло — как в лифте, что застрял между этажами на тридцатом этаже. Так и до инфаркта недалеко. Эх, те же ямочки на щеках, тот же лукавый взгляд, что в Москве заставлял меня краснеть, как школьника на первом свидании. Только теперь она была не в строгом деловом костюме, а в простом сарафане, который, впрочем, ничуть не умалял её привлекательности.

— Маш, а Маш! — окликнул я ее, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Найди-ка кого-то из баб, что посвободнее, да скажи, чтоб обед часа через полтора организовали. А то так есть хочется, что переночевать негде.

Она кивнула, но вдруг свела брови домиком, что-то обдумывая. Потом захихикала, прикрыв рот ладонью, и в глазах её заплясали весёлые чертики.

— Конечно, Егор Андреевич, — пропела она, и в голосе промелькнул некий азарт, будто она получала удовольствие от этой игры.

— Ой, да брось ты, — буркнул я, чувствуя, как щеки наливаются жаром. — Какой я тебе Егор Андреевич? Не барин я тебе.

— Ну как же, вы ж барин, — отозвалась она, и её щёки тоже порозовели, словно спелые яблочки. — А я — простая крестьянка.

Отвернулась, пошла к избе Ильи. А я только головой покачал и буркнул уже тише:

— Так и ты, Машка, ж не крестьянка, чертовка такая, купеческая.

И ведь как будто знает, что я на неё пялюсь, как дурак! Идёт себе неспешно, время от времени поправляя платок на голове, а я стою и любуюсь, как кот на сметану. Вот ведьма, ей-богу, ведьма!

— Митяй! — гаркнул я, чтобы отвлечься от мыслей о девушке.

Парень выскочил, как чёрт из табакерки, буквально через пару секунд — запыхавшийся, весь в поту, с молотком в руке. Будто за углом прямо стоял и ждал команды.

— Да, барин! — выпалил он, чуть не уронив инструмент себе на ногу.

— Квас с утра остался? — спросил я. День обещал быть жарким.

— Да, на пару крынок будет! — отрапортовал он, сияя от гордости за свою предусмотрительность.

— Отлично! На стол под яблоню организуй, и смотри, чтоб мухи не налетели. А то они тут, я гляжу, особенно назойливые.

Митяй умчался, подпрыгивая от радости, а я решил пройтись по Уваровке. А то что я за барин такой — дальше трёх изб от своего дома за всё время не отходил? Надо посмотреть, что к чему, понять масштаб хозяйства.

Деревня встретила меня разрухой. Дети, игравшие во дворе, при моём появлении притихли и сбились в кучку, как воробьи перед дождём. Бабы, развешивавшие бельё, замирали с мокрыми рубахами в руках и провожали меня взглядами, полными любопытства и опаски.

А деревня… вот она, живая, хоть и хилая. Некоторый избы покосились от времени, заборы кое-где подпирались палками, огороды заросли сорняками. Но чувствовалась в ней жизнь — настоящая, неподдельная. Где-то мычала корова, требуя доения, где-то стучал топор, где-то скрипел колодезный журавль. И всё это создавало какую-то особую симфонию деревенского быта, к которой я ещё только привыкал.

Так и пошёл по тропке, что виднелась между домами, оглядывая округу. Ноги сами несли меня вперёд, а глаза жадно впитывали каждую деталь этого нового для меня мира. Да, Уваровка была в плачевном состоянии — это, конечно, факт. Четырнадцать изб, включая мою, да ещё плюсом три покосившихся, и то одну из которых мы в таунхаус превратили, а одна на материал пошла.

Остальные же дома стояли неказистые — бревна, почерневшие от времени, крыши соломенные, местами прохудившиеся, заборы покосившиеся, как трава на ветру. Но видно было, что крестьяне старались держать хозяйство в порядке: где-то доски подновляли, где-то глиной щели замазывали, где-то новую солому подкладывали на крыши.

Вон у Ильи, заметил я, останавливаясь возле его двора, грядки все ровненькие, как под линейку сделаны. А у Пелагеи во дворе куры кудахтали, важно разгуливая между грядок, а петух — красивый, с переливающимися перьями — гордо вышагивал, словно хозяин всего мира. Так вот эта падла, которая меня утром сегодня так разбудила!

О, а у Степана вон даже колодец есть, хоть, правда, и кривоватый. Деревня живёт, дышит, но еле-еле, как больной после тяжёлой болезни.

Эх, расширяться надо, думал я, продолжая свой обход. Да и то, что есть, обновить не мешало бы. С Петром надо ускоряться, а то такими темпами Уваровка ещё сто лет в глуши будет торчать, пока совсем не сгинет.

Я остановился у крайней избы, где Прохор чинил ворота. Мужик кряхтел, как всегда, о чём-то ворчал себе под нос, но работал исправно, вбивая колья обухом топора с такой силой, будто мстил им за что-то личное. Пот катился по его загорелому лицу, но руки не останавливались ни на секунду — удар за ударом, размеренно и точно.

— Эй, Прохор, — окликнул я его, — Бог в помощь! Как дела?

Мужик выпрямился, утёр пот рукавом и поклонился:

— Да вот, барин, ворота-то совсем прохудились. Зима была лютая, дерево поломало.

Я же тем временем прикидывал: если удастся всё-таки замутить мельницу, да торговлю с Фомой наладить, нужно будет избы подновить и даже новые ставить местами. Может, даже вон школу какую завести, чтобы детишки не только косой махать учились, а и грамоте, и счёту. Представил себе, как малышня с утра до вечера за партами сидит, буквы выводит…

В моей старой жизни для этого нужно было бы бизнес-план написать, инвесторов найти, презентации делать. А тут… тут я сам себе инвестор, сам себе инженер, сам себе директор по развитию. И сам себе барин, как бы ни было смешно, но именно так оно и работает в этом мире, где деньги — не цифры на экране, а реальное зерно, реальный скот, реальные человеческие руки.

По дороге обратно встретил бабу Матрёну — она вела козу на пастбище. Коза упиралась, блеяла, а баба тащила её за верёвку, приговаривая:

— Ну, лешая дери тебя, упрямая! Иди давай, траву жевать будешь!

Увидев меня, она смутилась, поклонилась:

— Здравствуйте, барин-батюшка!

— И тебе здоровья, Матрёна, — ответил я. — Коза, вижу, характер имеет.

— Ох, не говорите! Вчерась в огород соседский забралась, все саженцы погрызла. Теперь с Марфой ругаемся.

Я вернулся к дому, когда солнце уже вовсю пекло. Под яблоней, что раскинула ветви как шатёр, давая благословенную тень, Митяй на столе расставил крынки с квасом и миску поставил с хлебом, накрыл всё это чистым ручником. Молодец парень — хозяйственный, смекалистый.

Игнат Силыч же, как по часам, притащился с охапкой бересты и какой-то парусины, где, видать, его бухгалтерия хранилась — записи о повинностях, о сборах, о том, кто что должен. Лицо же у него было такое кислое, будто он целый лимон прожевал, да ещё и недозрелый.

— Ну, Игнат, — начал я, неспешно усаживаясь на лавку и разливая нам по кружкам прохладный квас, который пенился и брызгал, словно живой. — Давай выкладывай, поражай меня своей честностью. Сколько там овса собрали, сколько сена заготовили? С кого оброк брал, а кому, поди, забыл начислить? Сколько подати выплачиваешь, сколько себе сена на подворье утащил?

Я сделал паузу, позволяя словам повиснуть в воздухе, как грозовым тучам перед ливнем.

— Давай, как на духу, всё выкладывай!