Воронцов. Перезагрузка

Глава 11

Через час мы уже тряслись по ухабистой дороге, и телега скрипела так, словно жаловалась на свою долю. Каждая ямка отдавалась в спине, а колёса, казалось, находили самые глубокие выбоины специально. Дорога петляла между полями, засеянными полосками ржи и овса, а дальше начинался лес — темная стена берёз и елей, откуда доносился запах хвои и листьев.

Я, как между прочим, сказал Илье, что по приезду неплохо бы посмотреть, что с телегой. Чё же она так жалуется-то на жизнь?

Илья, ловко управляя вожжами и объезжая особенно глубокую яму, кивнул и сказал:

— Сделаем, барин. Колесо, поди, разболталось, да и оси смазать не мешало бы.

Липовка оказалась недалеко — вёрст пять, не больше. Когда мы въехали в деревню, первое, что бросилось в глаза — она и впрямь выглядела побогаче Уваровки. Избы были покрепче, брёвна потолще, крыши поновее. У колодца красовался резной навес с затейливыми узорами, а во всех окнах были натянуты бычьи пузыри.

Но лица у крепостных мужиков, которые останавливались поглазеть на нас, были такие же хмурые, как и у моих. Видать, и правда, их староста зверствовал.

Дети высыпали из домов и бежали за телегой, босые, в заплатанных рубашонках, но с любопытными, живыми глазами. Женщины выглядывая из-за заборов, шептались между собой. Воздух был наполнен звуками деревенской жизни — мычанием коров, которых гнали на пастбище, скрипом колодезного журавля, стуком топора где-то в глубине дереви.

Пётр, брат Ильи, встретил нас у своего подворья. Мужик был подстать брату — крепкий, широкоплечий, с руками, будто вытесанными из дуба. Но при ближайшем рассмотрении было заметно — что вид у него был усталый и какой-то загнанный. Плечи чуть поникшие, морщины глубже, чем должны быть у человека его лет. Двор же его, надо отдать должное, выглядел ухоженно — видно, что сарай недавно подновил, новые доски ещё отличались от старых. Куры кудахтали бегая по подворью, грядки за домом были ровные, как по линейке выведенные.

Но по всему облику Петра было видно, что жить ему тут тяжко. Что-то гнетёт его, давит на плечи неподъёмным грузом.

— Ну что, Петруха, — Илья спрыгнул с телеги и обнял брата, — как живём-поживаем?

— Да живём, — буркнул он, но брата обнял, видно было, что рад ему.

— Давай не кисни! Вон мы с Егором Андреевичем приехали — боярин наш. Он поможет.

Такому заявлению я конечно удивился, но виду не подал. В конце концов мы именно для этого сюда и ехали. Так, начав расспрашивать что да как, слово за слово и Пётр разговорился.

Он пригласил нас в дом. Мы сидели в его избе, пили квас из глиняных кружек, а за окном медленно ползли тени от облаков.

— Староста наш, Кузьма Егорыч, — продолжил он, понизив голос и покосившись на дверь, — оброк поднял. А за что, спрашивается? И так вон часть полей лишил в прошлом году. И дрова заготавливать на зиму общим скопом теперь не даёт. А у меня вон трое малых, жена на сносях, и куда деваться? А уйти попробуй — сразу боярину доложит. Голос его становился всё горше, кулаки сжимались на коленях. В углу на лавке тихо играли дети — два мальчика и девочка, все как один белоголовые, с большими серыми глазами.

— Слушай, Пётр, — сказал я, отставляя кружку и глядя ему прямо в глаза. — Давай собирайся да переезжайте ко мне в Уваровку. Места хватит, если что — вон у брата поютишься, пока избу новую поставите. А со старостой вашим я поговорю, за это не переживай.

Пётр аж замер, кружка в его руках дрогнула, несколько капель кваса выплеснулись на стол.

— В Уваровку? — переспросил он, щурясь. — Да она ж совсем захудалая… Ой, простите, барин.

— Это она пока захудалая, — усмехнулся я. — Но поверь, мы это исправим. Будут и земли, и дело найдётся. Так что — согласен?

Пётр аж встал в нерешительности, переминаясь с ноги на ногу, взгляд метался между мной и братом. Но Илья, приобняв его за плечи, отвёл в сторону, к окну, и они что-то там зашептались очень активно, как заговорщики перед важным делом. Слов я не разбирал, но по жестам было ясно — Илья убеждает, а Пётр сомневается, взвешивает.

Я тем временем встал и принялся осматривать двор через окно, прикидывая, как бы всё имущество Петра в Уваровку перетащить. Хозяйство у него добротное — и скотина ухожена, и инструмент в порядке висит под навесом. Да и хватка у мужика явно есть — по тому, как всё у него прибрано, было видно, что руки растут из правильного места. Такие люди мне в Уваровке ой как пригодились бы.

Через несколько минут Пётр вернулся, лицо решительное, челюсть сжата.

— Едем, барин, — твёрдо сказал он. — Только вы уж со старостой обязательно переговорите. А то он, зверь ещё тот, может и навредить попытаться.

Далее мы двинули к избе Кузьмы Егорыча. Тот оказался пузатым мужиком с сальными глазками, в кафтане, который трещал по швам. Уже издали было видно, как он суетится возле крыльца, то и дело поправляя подвязанный веревкой живот и нервно оглядываясь по сторонам. Завидев нашу процессию, он заметно побледнел, но попытался изобразить на лице радушие.

Подойдя, я не дал ему даже рта раскрыть.

— Пётр с семьёй переезжает в Уваровку, — отрезал я, глядя прямо в его маленькие, бегающие глазки. — И точка. Возражения есть — пиши своему барину, а я уж с ним как-то сам разберусь.

Кузьма открыл было рот, но увидев мой взгляд, поперхнулся собственной слюной и только буркнул что-то невнятное. Потом, все же набрав полную грудь воздуха, выдал:

— Т-так точно, барин, — прохрипел он наконец, переминаясь с ноги на ногу. — Как прикажете, так и будет.

Я развернулся и пошёл прочь, чувствуя себя как в офисе, когда бывали конфликты с коллегами.

Тут ко мне по дороге подскочил мужик — худощавый такой, но в движениях его читалась привычка быть услышанным, уважаемым.

— Фома Иванович, купец — представился он, снимая поношенную, но когда-то добротную шапку. — Позвольте слово молвить, барин.

Я указал рукой на скамью в теньке под забором, приглашая переместиться туда. Мы присели на лавку, потемневшую от времени и отполированную — видать место для посиделок вечерами крестьян.

Фома, теребя шапку, стал рассказывать, что раньше он торговал специями — скупал в Новгороде корицу, перец, гвоздику, которую привозили на ладьях из дальних стран. Товар дорогой, но и прибыль соответствующая. А потом вёз всё это богатство в Петербург, там и перепродавал богатым домам, трактирщикам, да и простому люду, кто мог себе позволить.

— Дела, в общем-то, шли бойко, — говорил Фома, и в голосе его появились ностальгические нотки. — Лавка была на Гостином дворе, приказчик толковый, покупатели постоянные… Но до тех пор, пока конкуренты не решили подмять меня под себя. Предлагали вступить в их артель за половину дохода — мол, объединимся, и всем будет лучше. Я само собой, отказался — какой купец добровольно отдаст половину прибыли?

Его банально задушили. Начали брать точно такой же товар и продавать его гораздо дешевле. Порой даже в убыток, лишь бы его вытеснить. У них карманы глубже были, могли себе позволить торговать в минус месяцами.

Фома замолчал, глядя куда-то вдаль, словно видел перед собой свою разрушенную лавку.

— В итоге протянул я так с полгода, — продолжил он тише. — Продавал остатки, закладывал что можно, жена украшения свои последние отнесла к ростовщику. Да и разорился в итоге я окончательно. Пришлось продать лавку за бесценок — они же и скупили, голубчики.

— Как же ты в Липовку попал? — поинтересовался я.

— Так, батюшку твоего знал ещё с молодых лет, — пояснил Фома. — Случалось, бывало, дела вести. Вот и попросился к нему, сказал — мол, человек я рабочий, землю пахать умею, скотину держать. Он и посоветовал, что можно в Липовке пристроиться. В итоге осел на земле, хоть и не по нраву мне это дело поначалу было.

Фома снова замолчал. Было видно, что переход от купеческой жизни к крестьянской дался ему нелегко, но и жаловаться он не привык.

Я слушал его рассказ и мысленно потирал руки. Это ж какая удача — купец, да ещё и с опытом! Да это ж просто находка! В голове у меня уже крутился план. — Наладить в Уваровке торговлю. Может, и не специями, конечно, а чем попроще — мёдом, не знаю, той же рыбой копчёной, да хоть тем же пивом, лишь бы его в достатке было. Вся эта торговля требовала опытного организатора, а тут такой подарок судьбы сам в руки идёт. Недолго думая, сразу же предложил:

— Перебирайся ко мне, Фома! — сказал ему я. — Есть у меня задумка, как тебя в дело вернуть. И купцом, и организатором. — Потянешь?

Фома аж подскочил на месте, словно ужаленный, и его глаза загорелись, как у мальчишки, которому пообещали не просто леденец, а целую лавку сладостей. Лицо его преобразилось — исчезла та печальная покорность, что читалась в каждой морщинке ещё минуту назад.

— Барин, да я… — он чуть не задохнулся от радости, хватая ртом воздух. — Пойдём, пойдём скорее! Я жене скажу, да дочке. Это ж… это ж такая новость!

Руки его дрожали от волнения, а в голосе звучали нотки, которых я не слышал с самого начала нашего с ним знакомства — это была надежда, живая, трепещущая надежда на лучшее завтра.

Митяй же, проводив нас в Липовку ещё какое-то время стоял, почёсывая затылок, и поверить не мог, что барин ему доверил своё хозяйство. Да что там хозяйство — получается, целую деревню! Кое-как это осмыслив, переварив новость, он сделал вывод простой, но твёрдый: раз мне доверили, то нужно сделать так, чтобы, когда барин вернётся, не пожалел об этом решении.

Он огляделся вокруг свежим взглядом — теперь всё это на моей ответственности. Сначала хотел было пойти к Игнату Силычу — он же староста, всё знает. Но потом вспомнил, как барин на него косился, будто тот ему в суп плюнул. Нет уж, Игната трогать не буду, себе дороже. Лучше к Степану схожу. Он мужик дельный, хоть и рыжий, как лисий хвост, но хваткий, и руки из правильного места растут.

Пробежался по деревне, между домами петляя, и нашёл его у сарая. Тот косу точил размеренными движениями, напевая какую-то песенку про девицу и берёзу. Голос у Степана был негромкий, но приятный — сразу видно, что человек в хорошем расположении духа.

— Степан! — окликнул я его. — Барин-то уехал с Ильёй.

Он оторвался от косы, посмотрел на меня с любопытством и выпалил:

— Ну вот и хорошо, отдохни тогда, малой. Заслужил небось.

— Да нет же, Степан! — замахал я руками. — Нужно дом в порядок привести. Илья же с ним уехал, а мне барин сказал на хозяйстве остаться. Так что давай помоги, соберём народ. Дело-то каждому найдётся — дом-то совсем в плохом состоянии. Сделаем так, чтоб к вечеру всё сияло, как медный пятак!

Степан отложил брусок, которым точил косу, и внимательно посмотрел на меня, словно пытался понять, не шучу ли я.

— Вон барин же для нас старается, — продолжал я горячо убеждать его. — И тепличку вон сделал, и коптильню. Что он дальше придумает — только ему известно. И главное, Степан, заметь, — добавил я, понижая голос до заговорщицкого шёпота, — до сих пор даже никому ни разу плети не дал, не облаял никого. Странный какой-то барин, правда? Но хороший.

— Но тут ты прав, — кивнул Степан, почёсывая затылок. — Помню, как ещё дед рассказывал: боярин-то тутошний, ох и лютый был! Чуть что не так — сразу за плётку, только успевай голову вжимать, чтоб не попало. А этот… диковинный какой-то.

Степан ещё раз оглядел меня с головы до ног, будто впервые видел, потом отложил косу, вытер пот с лица широкой ладонью и решительно кивнул, будто я ему не уборку с работой предлагал, а поход на ярмарку с медовухой и пряниками.

— Ладно, Митяй, убедил. Только смотри, чтоб потом не пожалел. Если барин вернётся и недоволен будет — первого с тебя спросит.

— Не будет недоволен, — заверил я его. — Наоборот, обрадуется.

— Ой, иди уже на подворье, скоро приду, — махнул рукой Степан и принялся складывать инструменты.

И правда, буквально через полчаса на барском дворе собралось человек восемь. Трое мужиков — был Степан, Фёдор и вот этот хмурый, который Прокоп. Последний вечно ворчал на всё подряд, но руки у него росли откуда надо, и любое дело спорилось.

А ещё было пять женщин. Аксинья, мелкая, дочка старосты. Пелагея, что жила у самого края деревни, тётка Марфа — старуха хитрая, но в хозяйстве знающая каждую мелочь. А ещё две какие-то молодые. Позже представились — Настя и Дуняша. Они вечно хихикали, как на посиделках, да поглядывали на меня постоянно, перешёптываясь между собой. То ли над моими распоряжениями смеялись, то ли ещё что — понять было трудно.

Я оглядел эту ораву, собравшуюся во дворе, и подумал: 'Ну что ж, Митяй, теперь главное — не сплошать.

Степан подошёл ближе и спросил вполголоса:

— Ну что, малой, с чего начинать будем? Или ты думал, что само собой всё сделается?

Я глубоко вдохнул и выпрямился:

— Да что ж ты с меня то спрашиваешь, будто я барин. Меня ж только на хозяйстве оставили. Вот и попросил вас о помощи.

Они все засмеялись, но закивали, мол не зазнался малой. В итоге, поговорив с мужиками мы решили, что нужно заняться двором в первую очередь. Сарай вон, покосившийся, стоял словно пьяный мужик после праздника — того и гляди, завалится набок. Степан с Фёдором взялись его поправлять, засучив рукава. Тут же нашли, где доски подгнили — сырость сделала своё дело, превратив крепкую некогда древесину в труху, а какие треснули от времени и непогоды. Степан, мужик дельный и опытный, сразу прикинул объём работы:

— Да тут половину менять придётся, — проворчал он, ощупывая балки. — Хорошо хоть основа крепкая ещё.

Прокоп же, кряхтя и ворча на старые кости, принялся за забор. Тот совсем развалился — колья повыпадали, жерди поломались, а кое-где и вовсе одни пеньки торчали из земли. Я решил ему помочь, потому что был неплох в этом деле — в детстве у деда научился.

Сходили мы с ним до подлеска возле Уваровки — там росла знатная лоза, гибкая и прочная, словно специально для плетения создана. Нарезали её с запасом, благо росла густо. Прокоп, хоть и старик, а в лесу чувствовал себя как рыба в воде — сразу показал, какие прутья брать, какие оставить.

— Вот эта хороша, — говорил он, сгибая ветку в кольцо, — а эта ломкая, только время зря потеряем.

Вместе с Прокопом мы начали плести новую ограду. На удивление, получалось очень быстро — каждый прут был на своём месте, переплетение плотное и крепкое. Прокоп то и дело одобрительно кряхтел:

— Ай да, Митяй! Руки-то у тебя золотые, не то что у нынешней молодёжи.

В доме же Фёдор с топором наперевес начал чинить мебель. Стол там шатался, как пьяный мужик в Масленицу, да лавка всё время скрипела противно, как телега на ухабах. Каждый раз, когда кто-то садился, раздавался такой скрежет, что зубы сводило.

— Эх, мебель-то совсем никудышная, — бормотал Фёдор, переворачивая стол вверх ножками и осматривая его со всех сторон. — Но ничего, управимся!

Про печь не забыли — это дело важное, без неё зимой пропадём. Прокоп, когда увидел, что у меня хорошо получается с забором, оставил меня его доделывать, а сам, ворча на свою старость, занялся печкой. Выгреб золу — её там скопилось видимо-невидимо, где-то нашёл метлу на длинной палке. Трубу прочистил тщательно, выбив оттуда целые залежи сажи.

Женщины все ворчали хором, как курицы:

— Мы только убираться начали, а ты тут затеял! Теперь всё в саже!

Но ворчали без злости — понимали, что дело нужное. Прокоп тем временем, глиной замазал в печи трещины, чтобы и жар держала как следует, и чтобы через щели дым не убегал, да в избе не собирался. Работал аккуратно, со знанием дела — видно было, что не первый раз печи чинит.

Я метался между всеми, как заяц на пожаре — то Степану помочь, доску поровнее выбрать. То за лозой опять с Прокопом ходили в подлесок — материала требовалось много, а выбирать надо было тщательно, чтоб потом не переделывать и чтоб Прокоп лишний раз не ворчал.

А в доме бабы развернулись, как на ярмарке в торговый день! Аксинья, хоть и мелкая, но закатила рукава по локти и полы мыла, орудуя ветошью так, будто с нечистью сражалась. Вода в лохани быстро становилась чёрной от грязи, но девка не сдавалась — меняла воду и скребла дальше.

— Господи, — причитала она, — да как же тут жили-то? Грязи столько, что хоть лопатой греби!

— Да никто тут два десятка лет и не жил вовсе, — ответил ей Прокоп.

Пелагея с Марфой — те перестирали всё, что нашли в доме: рубахи барские да те, что были в избе до того, как мы приехали. Те хоть и были драные, но всё равно годились после стирки. Простыни, что были похоже больше на паруса рыбацкого судна — дырявые и серые от времени, — тоже пошли в дело.

Старые рушники, которые затёрты были до дыр и походили больше на решето, женщины заменили на чистые, с красивой вышивкой — видать, из своих запасов притащили, не поскупились для нового барина.

День был жаркий, но с лёгким ветерком, что шевелил листву и приносил прохладу. Для сушки стирки — самое то! Бабы развесили бельё уже на новом заборе, который мы с Прокопом большую часть сплели буквально только что. Простыни аж хлопали на ветру, как флаги какого-то победного флота, белые и чистые.

«К приезду барина, — думал я, наблюдая за общей суетой, — высохнет всё, и дом будет пусть не как новенький, но, уверен, ему будет приятно». Я даже прищурился, представляя, как боярин Егор зайдёт в обновлённую избу и ахнет от удивления: «Ах, Митяй, какой же ты молодец!»

А работа кипела вовсю — каждый делал своё дело и старался как для себя.

К вечеру, когда солнце уже краснело, как спелое яблоко, готовое сорваться с небесной ветки, двор очень даже преобразился. Сарай стоял уже ровно, словно по линейке выверенный, не покосившийся, как утром. Забор аж блестел новой лозой, которую мы с Прокопом сумели заплести очень ловко. А в доме пахло мокрой глиной — Прокоп успел замазать все щели, и теперь везде было чисто, как в церкви на Пасху.

Бабы, управившись с работой, сидели на лавке перед домом, все судача о том, как барин рыбу коптил над костром, словно заправский рыбак, и хихикали, вспоминая, как Прокоп чуть не застрял в печи, когда полез чинить дымоход.

Я хоть и вымотался, как будто целый день косил в поле под палящим солнцем, но чувствовал себя так, будто мы горы свернули. Успели сделать всё, и даже больше, чем планировали с утра. Хотел, правда, ещё пару курей попросить у крестьян — для хозяйства, — да потом подумал, что не стоит. Кто ж ими заниматься-то будет? Да и зерна у нас сейчас нету, чем кормить-то.

И тут мы услышали, как заскрипела телега где-то за околицей. Звук этот, протяжный и знакомый, заставил всех поднять головы. Бабы прекратили судачить, мужики отложили инструменты.

— А вот и барин Егор вернулся с Ильёй, — промолвила одна из женщин, прикрывая глаза ладонью от заходящего солнца. — И ещё с какими-то людьми, видать, с Липовки.

Мы зашагали к избе Фомы, которая была довольно скромной, но аккуратной. Видно было, что хозяин, несмотря на все невзгоды, не опускал рук. Жена Фомы — он представил её Пелагеей — оказалась женщиной крепкой, сбитой, с руками, привыкшими к тяжёлой работе. Эти руки, наверное, и тесто месили, и корову доили, и огород пололи от зари до зари.

Она выслушала новость от мужа и тут же всплеснула этими самыми натружёнными руками, а потом, кинулась ставить самовар, приговаривая что-то про Божью милость и неожиданные радости. По кухне поплыл аромат трав — мяты, липового цвета, чего-то ещё домашнего и уютного.

А потом из горницы вышла девушка.

Я замер, как громом ударенный. Время будто остановилось.

— Машка, — непроизвольно сказал я и уже в мыслях додумал: моя Машка.